– Также нужно, чтобы и княгиня Ефросинья приложила свою печать к крестоприводной записи!
Глаза черной женщины выпучились от гнева, и начала она браниться бесстыдно и много, словно дворовая девка. Делегация молча выслушивала ее брань, после чего Палецкий повторил требование.
– Ничего, рано радуются Захарьины, рано, – стиснув зубы, проговорила она, словно замышляла что-то страшное. С перекошенным от гнева лицом Ефросинья приложила свою печать к бумаге и с отвращением взглянула на своего сына, который оказался таким же слабаком, как и его отец…
– Ты сегодня погубил себя. Себя и весь род свой, – молвила сыну Ефросинья, устало прикрыв глаза рукой…
Уже через неделю Григорий Юрьевич Захарьин прибыл проведать государя, но войти ему не дал Владимир Воротынский.
– Чудо свершилось, – шептал он, – государь сегодня уже принимает дьяка. Все утро провел у царицы и царевича! Болезнь отступила!
– Как? – опешил Захарьин. – Еще вчера он был при смерти! Как?
– Господь милостив, – перекрестился Воротынский. Сдвинув брови, Григорий Юрьевич замотал головой:
– Нет! Не чудо… Здесь что-то иное…
Они дождались, когда из царских покоев выйдет немецкий лекарь, поивший Иоанна своими снадобьями из странных склянок. Григорий Захарьин грубо схватил немца за ворот его кафтана, прижал к стене и проговорил в самое лицо:
– Отвечай, змей, чем отпоил ты государя, что живой он, когда вчера при смерти был? Отвечай, пока голову не отсек тебе!
– Ви русський странный люди! – залепетал с акцентом лекарь. – Умер – плехо! Живой – плехо!
– Отвечай, тебе говорят, чем был болен государь? И надолго ли болезнь отступила? – подхватил Владимир Воротынский. Но лекарь ничего не смог объяснить им.
Да и откуда мог знать, каким ударом для Иоанна была неверность ему ближайших людей, тех, кому он давно доверял, кого искренне любил и жаловал. И, превозмогая недуг и слабость, царь заставил себя подняться с ложа, великой силой сохраняя крепость духа. Постепенно болезнь отступала, хотя в сердце открылась новая рана, коей уже было не суждено зарасти.
К слову, лекарь вскоре был отослан в Европу, где и пропал. Владимир Воротынский скончался осенью того же года. А Григорий Захарьин ушел в монастырь, где и окончил свои дни три года спустя…
Весть о выздоровлении государя Старица, как и остальные города, встретила радостным колокольным звоном. Везде проходили богослужения. В храм Старицкого Успенского монастыря ранним утром пришел и Владимир со своей семьей. Конечно, мать никуда не пошла – мало радовалась она тому, что Иоанн еще жив.
Герман сам проводил службу, облаченный в белую рясу. Когда все завершилось, семья князя подошла к архимандриту за благословением. Он перекрестил годовалого Василия, мирно спавшего на руках кормилицы, дал руку для поцелуя беременной жене князя, Евдокии. Когда коснулась она его, Герман неожиданно для себя будто услышал внутренний голос: «Девочка во чреве ее» и вскинул невольно взгляд на Владимира, но не стал ему ни о чем говорить. Когда, оставшись вдвоем, прогуливались они вокруг монастыря, Герман сказал:
– Довершу дела и покину монастырь. Уже приказано отправляться во Свияжск… Зовет меня игумен Свияжского монастыря Гурий, наставник мой. Когда-то он совершал постриг мой… Теперь же зовет помогать укреплять православную веру на Казанской земле… Много работы предстоит…
Владимир слушал, мрачнея. Казалось, он многое бы отдал, лишь бы архимандрит не уезжал. Как же ему теперь быть? У кого искать утешения?
– Не кручинься, княже, – сказал Герман ласково, – то долг мой пред Богом и народом православным. А ты укрепляй дух, молись – вот твой долг! Долг христианина и князя, володетеля земли Старицкой!
– А монастырь? – спросил Владимир обеспокоенно. – На кого оставишь?
Герман остановился и взглянул на Владимира так тепло и лучисто, что у князя невольно ком встал в горле.
– О строении батюшки своего не беспокойся, – заверил он его и обернулся туда, где у монастырского крыльца в окружении других иноков стоял Иов. – Вон там преемник мой!
– Больно молод, – ревниво поджав губы, бросил Владимир. – Возможет?
– Возможет, – улыбнувшись, отвечал Герман. – Он ученик мой. Я его с детства знаю, обучался он в школе при этом монастыре. И с детских лет проявлял интерес и любовь к Богу. Отец его – простой посадский человек, скажем так, вел неправедную жизнь, из-за чего мать мальчика ушла в монастырь. Сына же он женить хотел, и юноша, разбитый, пришел накануне свадьбы, много говорил со мной. Я не убеждал его ни в чем, не уговаривал, просто вел с ним беседу о Боге и иноческой жизни. Он сделал свой выбор, теперь же во всем помогает мне. Он сам еще того не ведает, но я уже готовлю его к управлению монастырем. Конечно, игуменом он пока стать не сможет, найдутся другие, но он возьмет обитель в руки свои. Возможет, княже!
Владимир оглядел этого ничем не примечательного юношу и скрепя сердце доверился архимандриту – по-другому не мог.
– Я завтра зайду, – подавив тоскливый вздох, сказал Владимир. Герман, улыбаясь, кивнул и перекрестил его. Когда князь припал к руке архимандрита, Герман вдруг почувствовал что-то неладное или узрел какую-то сумрачную картину перед глазами – стоит государь, только другой, постаревший, страшный, черный, а перед ним Владимир, тоже высохший, тронутый сединой, сапоги его почему-то все в грязи; и после того тьма, кровь, огонь, слезы…
Герман ощутил слабость, зажмурился на секунду – и видение исчезло.
Владимир медленно уходил, расправив плечи, снег хрустел под его сафьяновыми сапогами, а Герман с внезапным опасением глядел ему вслед и сам пока не понимал своего видения.
– Помилуй, Господи, – вырвалось у игумена, и он медленно перекрестил уходящего князя Старицкого…
Глава 3
Келья ярко освещена множеством свечей – ее обитатель был подслеповат к своим восьмидесяти двум годам. Над широкой раскрытой книгой, раскинувшейся на весь стол, сидел старец. Он низко нагнулся над страницами, губы проговаривают написанные строчки. Борода его густая, широкая и неухоженная, топорщится в разные стороны…
Он даже не поднял головы, когда в дверь его постучали и вошли. Это был молодой монах, почтительно склонившийся перед старцем.
– Отче! Сам государь с семьей едет в наш монастырь! Говорят, желает видеть тебя! Просит о встрече…
Старец усмехнулся. Государь «просит о встрече». Уже наслышан он о новом правителе московском, о его деяниях – худых и великих. Хотя старец и был заточен в монастырь еще за пять лет до рождения Иоанна…
Михаил Триволис родился в далеком греческом селении Арте. Зеленые холмистые равнины, беспечное синее море, руины великолепной античной архитектуры, оливковые деревья, теплое солнце, спокойствие и безмятежность – все это осталось в далекой юности.
После учебы в Корфе, где он изучал язык древних греков, отправился в Италию. В Венеции он встретил человека, изменившего всю его жизнь. Это был Альд Мануций[31]. Именно этот умнейший человек своего времени привил Михаилу любовь к книжному делу – тому, чем Михаил занимался всю оставшуюся жизнь…
Впечатлительный юноша легко поддавался чьему-либо влиянию. Другим своим наставником он считал Джироламо Савонаролу[32], проповедующего набожность, скромность и выступающего против разврата и алчности. Как завороженный, слушал он проповеди монаха. И жил по его наставлениям.
Но Савонарола, правитель Флоренции, был свергнут путем интриг – у него было много врагов. Позже пророка казнили. Народ возненавидел его, подогреваемый папой, герцогами, внушающими людям, что все, о чем говорил монах – ложь и ересь.
Разбитый Михаил вскоре уехал в Ватопедский монастырь в Афоне, где совершил постриг, получив имя Максим, навсегда расставшись с прошлой жизнью. Однако он остался верен идеалам и многим взглядам, перенятым у Савонаролы.
Следующие десять лет жизни прошли в монастыре – среди книг, в молитвах и размышлениях. И в один момент показалось Максиму, что открылся у него определенный дар – будто слышал он Глас Божий, предсказывающий ему дальнейшие события, наставляющий на путь истинный.
И Глас предсказал: «Жди послания из Второй Византии! Иди в Третий Рим и сделай, что предначертано». Смиренно Максим ждал послания. И оно пришло. Московский великий князь Василий звал образованнейшего монаха Савву для перевода духовных книг. Но старик уже едва ходил, был полуслеп и просил послать кого-то другого вместо него. Долго монахи спорили меж собой, кому ехать в далекую варварскую Московию. Максим не участвовал в бессмысленных спорах – все так же сидел над раскрытой книгой. Словно знал. И выбор пал на него.
Смиренно Максим принял «предначертанное», отправился в Москву. Великий князь Василий поручил ему великую миссию – перевести Псалтирь с греческого языка на церковно-славянский. Но Максим тогда не знал русского языка, потому приставлены были к нему умнейшие люди России того времени – дипломат, переводчик, картограф Дмитрий Герасимов и другой видный посол, знающий множество языков – Влас Игнатов.
В стенах Чудового монастыря были переведены ими «Апостол» с толкованиями, «Беседы Иоанна Златоуста», Псалтирь. Помимо этого Максим писал труды о филологии, географии, богословии. Как много принес он в русскую культуру! В России его с уважением начали называть Максим Грек.
И после долгих, значительных трудов он попросил у великого князя одного – вернуться в Афон, но Василий Иванович не отпустил его.
Гуманист и противник богатства Церкви – все, чему учил когда-то Савонарола, Максим Грек нажил себе много врагов среди русского духовенства, поддерживая нестяжателей. Князь Василий Иванович, ценя великий вклад Максима, всячески пытался защитить его от нападок иосифлян и самого митрополита Даниила, также ставшего врагом старца.
Когда стало известно о намерении великого князя развестись с супругой Соломонией, Максим Грек, консервативный в принципах и церковных нормах, выступил против развода. Тогда от Максима отвернулся и великий князь. Больше у него не осталось сильных сторонников, и на Соборе 1525 года он был обвинен в ереси и «порче церковных книг». Все его кропотливые, великие труды назвали бесполезными и дьявольскими. Он был заточен в Иосифо-Волоцкий монастырь.