Старец смиренно терпел все лишения, но главной пыткой был запрет чтения и письма. Лишь спустя шесть лет после его ссылки в Тверской Отроч монастырь ему было разрешено заниматься чтением и книгописанием – только благодаря епископу монастыря Акакию, безмерно уважавшего опального монаха…
Когда шел десятый год его заточения, Максиму было разрешено причащаться. К тому времени великий князь был уже давно в могиле, как и его прекрасная жена Елена Глинская. На двадцатый год опалы, благодаря усилиям еще одного книжника и образованнейшего человека – митрополита Макария, старец Максим Грек был переведен в Троице-Сергиев монастырь, где он больше не знал лишений и страданий. Старик доживал свои дни в должном почете и уважении.
И, как всегда, его сгорбленный, худощавый стан в черной рясе был склонен над книгой. Смиренный, молчаливый старец тихо и мирно доживал свой век…
Длинный царский поезд раскинулся на целую версту. Паломничество по монастырям – по-прежнему любимое занятие государя с самого детства, привитое матушкой. Окруженный конной стражей, в сопровождении свиты, в сверкающих украшениями одеяниях, двор ехал мимо захолустных деревень, где грязные, полуголодные жители, крестясь и кланяясь, безмолвно провожали глазами чудное для них видение, а затем возвращались к своей тяжкой работе, дабы вовремя деревня заплатила и оброк, и соху…
В окружении слуг и вельмож Иоанн ехал вместе с Анастасией. Позади катился возок с наследником. Захарьины неотступно окружали своего царственного родственника. Младенец мирно спал на руках кормилицы. Сопровождал государя в поездке и его слабоумный брат Юрий – он сидел в своем возке, безучастным взглядом смотрел вперед, взволнованно мычал, а его слуга вытирал с реденькой бородки текущую изо рта слюну.
Иоанн сидел в обнимку с супругой, светел и счастлив, что-то шептал ей на ухо. Анастасия, ослабленная родами сына, быстро устала в дороге, но на ее сером лице блуждала улыбка – с любимым супругом хорошо везде. Мстиславский ехал верхом рядом с государевым возком, озираясь по сторонам. Его догнал Адашев, с улыбкой о чем-то начал ему рассказывать. И взгляд Анастасии сцепился со взглядом Адашева. Тут же оба перестали улыбаться, и Адашев решил отстать, пропуская государев возок вперед.
Взаимная неприязнь Адашевых и Захарьиных, имеющих одну силу при дворе, уже ни для кого не секрет. Даже для самого Иоанна, но он будто не замечает всего. Анастасия видит, что ее муж ценит и любит Адашева, все еще прислушивается к нему, но и порой с укоризной припоминала, как родственники его отказались присягать царевичу в страшные дни болезни государя, чем, незаметно для всех, понемногу взращивала в нем ненависть к окружающим и раздражение…
– Государь! Троице-Сергиев монастырь! – громогласно объявил Мстиславский. – Угодно ли посетить?
Иоанн взмахом руки остановил всю процессию.
– Хочу видеть Максима… Пусть пошлют к нему, – сказал он Мстиславскому. Круто развернув коня, князь куда-то отъехал, только взмыли за спиной полы бархатной ферязи. Иоанн же, поцеловав жену в щеку, вылез из возка и, глядя на монастырскую колокольню, трижды перекрестился.
Он знал, что мудрец даст ему тот самый совет, который был нужен Иоанну в часы душевного смятения, когда начал видеть вокруг себя лишь малодушных предателей…
Тяжелые шаги отдавались эхом в высоких каменных стенах монастыря. Царя, уверенно идущего по коридорам, окружали его духовник Андрей Благовещенский – седовласый, высокий, худощавый священнослужитель с печальным взором, Иван Мстиславский, Андрей Курбский и Алексей Адашев.
Молодой монах провел их к незаметной потемневшей от времени двери и отворил ее. Пришедшие вошли в темноту кельи, которую с трудом разрывали многочисленные свечи. За столом, залитым воском, они увидели старца Максима – маленького сухого старика с густой, растрепанной бородой. Иоанн, выйдя вперед, поклонился ему, вскоре его примеру последовали и остальные.
– Здравствуй, отче! – приветствовал Максима Иоанн. – Вот, направляемся в Кириллов монастырь на богомолье, Господа нашего благодарить за мое чудесное выздоровление! Хотел я видеть тебя, потому мы здесь…
Старец хмуро глядел на Иоанна своими выцветшими глазами и проговорил:
– Даже если и обещал ехать к святому Кириллу на молитву Богу, то обет такой с разумом не согласован!
Приветливая улыбка сошла с лица Иоанна, тут же рот искривился книзу, глаза заблестели. Мстиславский недоуменно взглянул на духовника Андрея, пораженный дерзостью старца – перечить воле самого государя.
– Победил ты гордое и сильное басурманское царство, но при этом погибло немало и храброго христианского воинства, которое сражалось за православную веру, и у тех погибших осиротели жены и дети, и матери чад своих лишились, и все они в слезах и в скорбях пребывают, – продолжал Максим, – и лучше тебе сейчас их пожаловать и устроить, утешить их от скорбей и от бед, собрав их всех в своем царствующем граде, нежели обещания, данные не по разуму, исполнять. Не только святой Кирилл силен духом, но и все ранее рожденные праведники, души коих на небесах, предстоят ныне у Престола Господня и имеют всевидящие духовные очи, смотрящие с высоты, и все они молятся Христу за всех земных людей, особенно за кающихся в своих грехах и по своей воле отвращающихся от совершения беззаконий и обращающихся к Богу. А Бог и святые его не по месту молитвам нашим внимают, а по доброй нашей воле и желанию…[33]
Иоанн по-прежнему молчал. После короткой паузы Максим продолжил:
– И ежели послушаешь, здоров будешь и многолетен, с женой и отроком…
– Не сверну я с дороги обратно в Москву по твоему призыву, – ответил Иоанн холодно, – ждет нас святой Кирилл, ждет меня и сына моего. Ибо Бог узрит любовь мою, и снизойдет его благословение на меня, как чистый свет…
Взгляд старца вдруг стал тяжелым, пронзающим. Глядел он исподлобья на Иоанна и сказал ему:
– Ежели не послушаешь меня, советующего тебе по Богу, и забудешь кровь мучеников, погибших от поганых за правоверие, и презришь слезы их сирот и вдовиц, и поедешь, ведомый упрямством, то знай: сын твой умрет и не возвратится оттуда живым, если послушаешь и возвратишься, будешь здоров и сам, и сын твой!
Стиснув зубы, Иоанн резко развернулся и, растолкав толпившихся сзади него сопровождающих, стрелой вылетел из кельи. Не этого он ожидал от встречи с преподобным старцем! Смерть сына – то, чего он, потерявший двух дочерей, боялся больше всего! И как хватило дерзости говорить о том!
Курбский взял Адашева за рукав кафтана и шепнул на ухо:
– Следовало бы, наверное, государю послушать старца! Не стал бы преподобный уговаривать зря возвращаться в Москву!
– Государь! – Адашев ринулся к Иоанну, широким шагом идущему по коридору. – Видит Бог, не будем гневить Его, может, вернемся?
– Много всего правдивого наговорил старец! Реши, государь! – вторил взволнованно Мстиславский. Но царь не слушал их. Выйдя из монастыря, не остановился, не поклонился возвышающимся на куполах крестам, сел в возок к царице и велел:
– В Дмитров! Продолжаем путь!
Тяжело захлопнулась ветхая дверь, Максим остался в келье один. Долго глядел он так же злобно и холодно, словно перед ним по-прежнему стоял Иоанн. Лишь спустя немного времени он снова опустил глаза, перекрестился и произнес:
– Дьявол в душе государя, вижу, псы черные за спиной его стаей, а в руке его скипетр кровавый… Нет Господа с ним. И не будет уже…
«Каждому христианину следует знать, как по-божески жить в православной вере христианской…»
Сильвестр писал быстро и небрежно, низко нагнувшись к столу. Несколько огарков тускло освещали его небольшую горницу, где, по обыкновению, он работал и молился. Сейчас протопоп был занят великим трудом, описывая правила и нормы жизни общества. Объяснял автор, как следует любить Бога, государя, как женам и детям чтить мужей, а мужьям – как семью в узде держать, повествовал, как и что подавать на стол, как вести себя в храме, как молиться, причащаться, обращаться к священнослужителям, как наставлять слуг, как шить, одеваться, обустраивать жилище и хозяйство. Иными словами, Писание касалось всего того, из чего состояла жизнь русских людей.
Конечно, Сильвестр не сам устанавливал все эти правила – он собирал воедино небольшие сборники, появившиеся в прошлом столетии в тогда еще непокоренной Новгородской земле. Как Русское государство собралось воедино, так и составлен Стоглав – объединенный свод церковных правил, так и в своих «Великих Четьи Минеях» Макарий собрал все существующие на Руси книги, теперь же создавался «Домострой». Вернее, полное название гласило так: «Книга, называемая „Домострой“, содержащая в себе полезные сведения, поучения и наставления всякому христианину, мужу, и жене, и детям, и слугам, и служанкам». Думал ли старец о том, что по создаваемому им труду русское общество будет жить еще несколько веков, а некоторые правила и нормы сохранятся и более чем на полтысячелетия.
Слуга робко постучал в дверь, Сильвестр встрепенулся и раздраженно отставил письменные приборы – старик нервничал, когда его отвлекали от работы.
– Симеон прибыл, – склонив голову, доложил слуга.
Сильвестр сразу почуял неладное, когда к нему пожаловал сей служитель Благовещенского собора.
– Зови, – с подавленным вздохом повелел Сильвестр, откладывая стопку рукописей.
И когда перед ним уже стоял этот полноватый священник с маленькими бегающими глазками, протопоп убедился в своих догадках. К груди Симеон прижимал книгу в потрепанном кожаном переплете.
– Ко мне на исповедь приходил сын боярский Матвей Башкин… Задавал мне вопросы недоуменные, требует от меня поучения, порою сам меня поучает…
Сильвестр нахмурился. Ему было знакомо это имя – об этом человеке уже ходили недобрые слухи о том, что он еретик. И Симеон поведал Сильвестру о суждениях Башкина, в которых сын боярский сомневался в правильности изложений евангельских книг, называл Священные Писания басней, не признавал святую Церковь, отрицал иконы, считал Иисуса не равным Господу, Отцу Его, а хлеб и вино – не плотью и кровью Спасителя. Далее Симеон раскрыл на столе принесенную им книгу – это был «Апостол», рукописный, созданный, видимо, в конце прошлого века. Воском были выделены некоторые строчки, мол, Башкин подчеркнул