Данила вошел с целительницей в покои, позади них остановился толмач. Сложив руки на своем округлом животе, Захарьин сурово взглянул на боярынь, и они, потупив глаза в пол, начали покидать покои.
Знахарка подошла к Анастасии, долго пристально смотрела на нее.
– Сколько раз ты рожала? – спросила она.
– Царица рожала шесть раз[43], – отвечал за нее брат.
– Мне нужно осмотреть ее, – продолжала знахарка. Но Захарьин не собирался никуда уходить.
– Я сказала, мне нужно осмотреть ее. Выйдете сейчас же! – обернувшись к ним, приказала она. Захарьин, колеблясь, смерил знахарку презрительным взглядом, вышел вместе с толмачом за дверь. Через некоторое время, вытирая руки о рушник, вышла и знахарка.
– Здоровье государыни подорвано частыми родами. Ей нельзя больше рожать! – проговорила она недовольно. – Ей нужен покой. Я оставлю для нее необходимые травы, чтобы ушли боли. Больше я ничем не могу помочь ей.
Данила Захарьин шагнул к ней, злостно схватил за балахон и прошипел в лицо:
– Тебя позвали сюда не для того, чтобы ты ее травой своей отпоила и уехала. Лечи ее! Иначе брошу тебя собакам, иноземная волочайка![44]
Знахарка невозмутимо глядела на него, затем проговорила:
– Если ты думаешь, что угрозы твои исцелят царицу, то ты ошибаешься. Еще больше ты ошибся, когда подумал, что испугаюсь твоих угроз. Мой муж погиб в первые дни войны с вами. Сын мой также сложил голову на поле битвы, и где осталось тело его, ведает лишь один Господь…
Данила помягчел, отпустил ее и приказал толмачу проводить знахарку.
– Ей уже ничего не поможет. Больше года она не проживет, – сказала женщина и, накинув на голову капюшон, в сопровождении толмача ушла во тьму дворцовых коридоров.
Данила же зашел к сестре. Бросившись к ней, схватил ее руки, начал целовать.
– Дорогая моя сестра! Кровь и плоть моя! Эта старуха смотрела тебя? Брала ли ты что-нибудь из ее рук?
– Нет, Данила, ничего, – отрешенно отвечала Анастасия, – она страшная женщина, словно нет Христа в ней.
– Мы отошлем ее, я уже прогнал эту проклятую старуху!
– Она что-то сказала тебе? – спрашивала царица, подняв свои глаза. – Я ведь знаю, что скоро умру. Силы мои на исходе…
– Нет, ну что ты, что ты! – Данила прижал ее руки к своему лицу, затем упал перед ней на колени. – Как же ты двух сыновей оставишь без материнской ласки? Негоже! Ты еще государю родишь! Вылечим тебя! Найду тебе лучших лекарей, что есть на свете. Слышишь?
Она молчала, натянуто улыбаясь. Тусклый свет, падающий на нее от свечей, открывал взору ее бледную кожу на лице с выступающими скулами и провалившимися глазами.
– Тяжко государю сейчас, – говорил Данила, – стервятники Адашевы и Сильвестр давят на него, не дают принимать ему никаких решений. Страдает из-за них он. Из-за тебя страдает. Помоги же нам, дорогая сестра, развеять доверие государя к ним. Боюсь за тебя, сестра, как бы хворь твоя не шла от их злословия. Сильвестр, безбожник, молится, чтобы мы, Захарьины, сгинули. Ты уж шепни государю, чтоб отослал их куда-нибудь, чтобы и духу их не было здесь…
– Молю, Данила, оставь меня в стороне от этой суеты и грязи, – отвечала Анастасия кротко и устало.
А тем временем Иоанн был в своих покоях вместе с Алексеем Адашевым и Сильвестром. Царь сидел, откинувшись в кресле и опустив голову. Покоившиеся на подлокотниках руки едва заметно била мелкая дрожь. Адашев говорил настойчиво:
– Государь, короли Польши, Дании и Швеции требуют прекратить войну в Ливонии! Испанский король Филипп пишет, что озабочен войной в Ливонии. Европа взбудоражена этой войной, нам нельзя не пойти на уступки! Выведи оттуда свои полки, обрати их против крымского хана. Снова и снова разоряет он твои земли южные. Ливония же сломана, и переговорами мы заставим ее покориться тебе.
– Услышь призыв наш! – громогласно вторил ему Сильвестр. – Ибо Господь устами нашими наставляет тебя на верный путь! Узрел ты гнев его не раз, вот и теперь царица в болезни! Все это оттого, что глух ты к слову нашему! Ибо даже немцы одной веры с нами – христиане! А басурмане, варвары кровожадные – наши первые враги!
Иоанн молчал, свесив голову. Адашев и Сильвестр переглянулись. Уже давно оба ощущали упадок своего влияния на государя – он все меньше прислушивался к их советам. И это было правдой – еще с того времени, как была смута вокруг ложа болеющего Иоанна, он утратил к ним свое доверие. Адашев испорчен властью и вседозволенностью – сам жалует людей, ставит на места, ненужных устраняет, мнит себя всемогущественным в державе человеком. Ты всего лишь бывший стряпчий государя, безродный! Как смел ты позволить власти развратить тебя? Этого Иоанн терпеть не мог.
Сильвестр, божий человек, всю жизнь пугавший царя карой небесной, оказался в итоге прохвостом – не так давно выяснилось, что с одним немецким бароном Кромгаузеном, ливонским подданным (в первую очередь врагом), он не постыдился начать общее дело – сумел тайком выбить для него привилегии для торговли в Нарве и имел с этого долю. Разочарован Иоанн своими советниками! И потому все больше прислушивается к наушничавшим на них Захарьиным, родственникам любимой жены.
Адашев поднялся из-за стола, подавив усталый вздох.
– Мы оставим тебя, государь. Будем молиться, дабы ты верно поступил, выслушав нас. Пойдем же, Сильвестр.
Только покинули его покои Сильвестр и Адашев, вошли Данила Захарьин и его брат двоюродный Василий, недавно получивший место в Боярской думе.
– Государь, отослали мы знахарку, – докладывал Данила, – нет у нее умений и сил вылечить царицу! Ведьма оставила какие-то травы. Нужно их сжечь…
– Мне все равно! – отвечал отрешенно Иоанн. – Найдите другую, но исцелите ее!
Данила подошел к Иоанну, упал перед ним на колени, поклонился.
– Государь, об одном пекусь, дабы ты счастлив был, да царица была здорова! Не буду говорить с тобой о делах государства нашего, о войне этой проклятой! Не ироды мы, как Адашев с Сильвестром. Все делают, дабы тебя извести своими речами!
– А боярыни, что у царицы сидят, между собой шепчутся, мол, эти недостойные мужи счаровали ее и хворь на нее навели! – вторил ему Василий.
– Кто сии люди, дерзающие предписывать законы царю великому и мудрому, не только в делах государственных, но и в домашних, семейственных, в самом образе жизни; дерзающие указывать ему, как обходиться с супругою, сколько пить и есть в меру? – продолжал говорить Даниил.
– Еще вести какие имеются? – грозно оборвал их царь.
– Имеются, государь, – отвечал Данила. – Умер доднесь дядька твой, Михаил Глинский, не выдержал опалы и обиды твоей! Все не решались сказать тебе, ибо знают все, как по супруге страдаешь… Сын его единственный, названый в твою честь, Иваном, желает служить тебе…
На лице Иоанна не было ни тени сожаления – он ненавидел корыстного, жадного и жестокого брата своей матери. Михаил Глинский во время последнего похода со своими войсками сильно опустошил Ливонию, а когда возвращался в Москву, пошел через Псковскую землю и начал грабить русские селения в поисках новой наживы. Этого Иоанн простить ему не смог, он осудил дядю и отправил в пожизненную отставку.
– Отправьте юнца на южные границы, пущай там служит, крымцев бьет, а там посмотрим, чего стоит, – с безразличием ответил царь.
– Сделаем…
– И еще. – Иоанн поднялся с кресла, выпрямился и взглянул на Данилу пристально.
– Надобно наместнику в Юрьев князю Курлятеву приказать, дабы послал он магистру грамоту. Пущай магистр сам приедет ко мне и бьет челом, да не прольется кровь христианская!
Захарьины опешили, переглянулись.
– Как же так, великий государь? Стало быть, Ливония наполовину наша, еще немного осталось, и ты решил с ними прекратить воевать? Зачем же нам это делать, когда победа близка?
– Крымский хан снова готовит войско свое. Надобно стянуть на юг основные силы!
– Государь…
– Молчать! – рявкнул Иоанн, топнув ногой. – Совсем страх утеряли, стервецы, спорят со мною, клевещут друг на друга! Идите прочь! Делайте, как я велю!
Захарьины все чаще видели гнев изведенного болезнью жены царя и, пытаясь быть услужливее, вовремя, кланяясь в пол, покидали его покои.
Крымское побережье
Ночная мгла укрыла древние крымские берега. С моря дует пронизывающий весенний ветер. Волны с равномерным шумом бьются о берег, на котором, громко переговариваясь, сидят у костров татары. Крики их разносятся далеко по тихому степному берегу – они здесь хозяева! На пиках насажено над огнем истекающее жиром мясо. Кони стоят поодаль, опустив головы – дремлют.
Слипающимися глазами молодой татарин, коего старший брат впервые взял в патруль, глядит на бескрайнее море, на изъеденную тучами луну, устав слушать бесконечные истории о походах на русские земли от соседей по костру. Ему всегда хотелось узнать – что там, за тем бескрайним морем? Можно ли переплыть его? Какая рыба обитает там, во тьме, в этой неизвестной морской пучине?
Увидев впереди две огромные тени, приближающиеся к берегу, он едва не вскочил, крикнув:
– Там плывет что-то! Что-то плывет! Прямо сюда!
Насторожившиеся татары уже потянулись за оружием и, резко остановившись, захохотали. Парень получил подзатыльник от сидящего рядом старшего брата:
– Магдан! Не позорь меня! Это турецкие корабли!
– Но что они делают здесь, Агдал? – потирая ушибленное место, спросил Магдан. От досады и стыда даже ком встал в горле. А тем временем два корабля медленно приближались к берегу.
– Плывут, значит, хану что-то нужно от них!
– Турецкие корабли по всем морям ходят, – потыкав палкой в уголь, проговорил толстый татарин с редкой щетиной на подбородке, – у султана самый сильный флот в мире!
Грохоча, корабли с турецкими флагами, изображающими полумесяц и восьмиконечную звезду, остановились там, где начинается мелководье. И вскоре за ними показались многочисленные лодки, сто пятьдесят – двести, не меньше. Татары разом насторожились, ибо зрелище было пугающим. Лошади вскинули головы, шевелили ушами, нервно похрапывали. Сидящие на берегу смолкли, было слышно лишь, как шумят волны и как шелестят паруса кораблей.