– Тушите костры! – крикнул кто-то из ратников, и в этот момент на берег со свистом вылетели стрелы. Они поражали сидевших у костров, и татары, заваливаясь, падали в огонь, вспыхивали, еще больше тем самым освещая все вокруг. Сильная рука стянула с места Магдана, еще не понявшего, что происходит, и отбросила назад. Это был Агдал. Он уже вскочил на ноги и, согнувшись, крикнул:
– Беги к коням, нужно предупредить всех! Нужно пре…
С глухим чавканьем стрелы пробили его со спины, по лицу пробежала какая-то судорога, рот перекосился, и Агдал ничком рухнул в песок.
– Брат!! – истошно крикнул Магдан и хотел было броситься к нему, но вдруг встал, пораженный происходящим вокруг. Берег, осыпаемый стрелами, словно заполыхал, трупы валялись всюду, раненые кричали, корчась в песке. Вот уже и толстый татарин с редкой щетиной на подбородке, суча ногами, лежал неподалеку со стрелой в животе и горле, и изо рта его вместе с бульканьем и кашлем хлестала кровь. Лодки все ближе. Кругом слышались крики «урусы!». Магдан что есть силы кинулся к лошадям и снова оглянулся – далеко не всем удалось добежать сюда. Но были уже и те, кто с криком, оседлав коней, мчался прочь. Вот один всадник на белой кобыле, слишком круто развернув ее, попал под обстрел – в животное вонзилось четыре стрелы, одна за другой; истошно заржав, лошадь завалилась на бок, и едва татарин поднял голову, дабы выползти из-под умирающей кобылы, ему аккурат в глаз вошла стрела.
Магдан, трясясь от ужаса, в прыжке схватил первого попавшегося коня за гриву и побежал, прикрываясь им; лишь затем, вскочив в седло, погнал его, плотно прижимаясь к конской шее – боялся, что стрелы все еще летят ему вслед. Гнал все сильнее и сильнее, глотая слезы. Что он скажет престарелым родителям? Что Агдал погиб, спасая их младшего непутевого сына? Отец станет корить, что он бросил тело старшего брата на поругание врагу. И когда уже думал, что спасен, что смерть миновала, почувствовал жгучий удар в спину – пальцы тотчас разжались, отпустив конскую гриву, и он, вскрикнув не то от боли, не то от испуга, рухнул на землю. Лежал, не в силах пошевелиться, все члены словно отмерли, лишь дышать становилось тяжелее, и во рту появился солоноватый привкус. Еще не понимая до конца произошедшего, не ведая, что умирает, думал о погибшем брате, о родителях…
Лодки, одна за другой, причаливали к берегу, на который уже выходили не спеша русские ратники: казаки, стрельцы, дети боярские. Оголяя оружие, они, освещаемые кострищами, медленно рассредоточивались по округе, проверяли трупы и брошенные вещи, добивали раненых. Хватали оставшихся татарских лошадей, забирали оружие, утварь и рухлядь. Нашел седобородый бывалый ратник и Магдана – татарский мальчик со стрелой в спине лежал на боку и был еще жив. Слезы ручьями текли из его глаз, он жалобно и беспомощно мычал, глотая кровь, но, кажется, уже ничего не видел перед собой. Ратник и бровью не повел, ногой перевернул татарчонка на живот, а после четким и коротким ударом вонзил жало копья под его левую лопатку…
С носа турецкого корабля за высадкой ратников наблюдал, скрестив на груди руки, сам Даниил Адашев, тускло освещаемый бликами костров. На нем был идеально вычищенный бахтерец, у пояса висела сабля в узорных ножнах. Морской ветер трепал его длинные кудрявые волосы, и обдувал иссушенное степью огрубевшее лицо, уже покрывающееся морщинами.
– Тихо выходим, из пищалей не бить! – наказывал он, сдвинув брови, и снова обратил свой взор на укрытый трупами берег. Некоторые убитые догорали в кострах. От них по всей округе разошлась вонь жареной человечины. Когда русские ратники завершили выгрузку, он и сам сошел на берег, велел седлать коней и двигаться дальше, взяв с собой и пленных подданных султана, захваченных на турецких кораблях.
Так начинался гениальный рейд Даниила Адашева на крымские земли – месть за ежегодные набеги татар. С восьмитысячным войском он спустился на лодках по Днепру, хитростью, необычайной отвагой захватив бескровно два турецких корабля, лавировавших под Очаковым, и отправился к западному побережью Крыма…
Под утро молниеносной атакой его войско захватило несколько улусов, безжалостно вырезая татар. Несчастные, избитые, потерявшие всякую надежду пленники, среди которых были и русские, и литовцы, и греки, и молдаване, были освобождены. Несчастные люди плакали, обнимались, молились, в суматохе искали родственников. После этого войско разбило лагерь, стали варить в котлах похлебку и для себя, и для освобожденных пленных.
Адашев снял с себя доспехи, накинул легкий кафтан и теперь сидел в своем шатре, скрестив вытянутые ноги в червленых сапогах с загнутыми к верху носками. Одной рукой, согнутой в локте, он упирался на походный столик, на котором уже лежали карты и всевозможные письменные принадлежности, другой упирался в колено. Велел позвать пленных капитанов турецких кораблей. И вот они стоят пред ним, полные спеси, руки их не связаны, но оружие отобрано. Даниил Федорович с минуту молчит, тяжело глядит на них исподлобья.
– Видели вы, наконец, как воюют московиты? – спросил он. Толмач, с трудом говоривший по-турецки (едва и такого нашли!), переводил.
– Турецкий султан скоро сам проверит ваше военное мастерство! – с презрением отвечал один из капитанов. Другой боязливо взглянул на товарища.
– Не сомневаюсь, – без интереса отвечал Адашев, – однажды это случится. Но не нынче. Ваши люди, вы, и корабли не пострадали. Мы вернем вам и судна, и оружие. Отправляйтесь в Очаков к своему паше, велите передать ему, что царь наш Иоанн Васильевич не воюет с султаном, с коим хочет быть в дружбе; а воюет он с врагом своим, крымским ханом.
Турки явно не ожидали такого исхода, переглянулись с явным облегчением.
– Коли причините вы вред нам при отплытии… – продолжал Даниил Федорович и замолчал, сдержавшись с трудом. И тут он почувствовал, что просто устал. Взглянув на стоявших у входа в шатер стрельцов, кивнул им, и они увели турок. Вскоре два турецких корабля отчалили мирно от берега и очень скоро скрылись из виду.
А люди Адашева продолжало еще долго грабить татарские улусы, освобождая пленных, повергая в ужас все Крымское ханство. Девлет-Гирей обреченно и бессильно глядел с балкона своего дворца, как в Бахчисарай приходят все больше и больше потрепанных, раненых, испуганных воинов. И велел собирать великое войско…
После месяца грабежей и убийств русская рать вместе с освобожденными пленниками, кроме тех, кто доверил Богу свою судьбу и бежал сам в степи, отправлялось на лодках обратно. Хан с войском, поднимающаяся пыль от которого виднелась издалека, был близок, и Даниил Федорович не собирался вступать с ним в прямой бой. Хан недолго преследовал налетчиков, вскоре остановился, стал готовиться к ответному набегу на Русские земли…
Даниил сидел в широкой лодке, уперев руки в расставленные колени, глядел, как дружно и весело, распевая песни, ратники, воодушевленные удачным рейдом, равномерно гребли, мощно рассекая веслами водную гладь. Нынче хотелось одного – приехать в Москву, проспать несколько суток, поесть и выпить вдоволь, приласкать жену, обнять сына и старого воспитателя Мефодия, все еще безмерно гордящегося своими мальчуганами. Все это было редкостью в жизни воеводы, ибо после взятия Казани еще долго он воевал в тех землях, подавляя восстания против власти царя. Затем почти год воевал в Ливонии, брал Нарву, Дерпт и другие города, позволял ратным своим грабить и убивать безжалостно…
Война, как и мечтал он в далеком детстве, заполнила всю его жизнь. Даже проститься с умершим два года назад отцом не смог – был на воеводстве далеко от Москвы. Также не проводил в последний путь и матушку. Мысли о покойных родителях будто потревожили старую рану, тоскливо заныло в груди. Благо и их мечты исполнились – сыновья Федора Григорьевича видные деятели на Руси ныне! Алешка в думе сидит, советник государя ближайший, послов принимает – и не сосчитать всего, чем руководит он в государстве! Данилка же блестящий окольничий, полковой воевода, коего и государь так же ценит!
«Сына надобно бы в придворные пристроить…» – подумал Даниил. Улыбнулся, ибо знал, что, глядя с небес, покойные матушка и батюшка гордятся ими. Не дали роду бесславно исчезнуть – прославили сыны гнездо Адашевых! Он был уверен, что лишь лучшее впереди, ибо еще не знал о событиях, происходящих в Москве…
Когда в разгаре был первый год Ливонской войны, у Алексея Адашева скончалась мать. То ли сказалась усталость, то ли чувство того, что сила его при дворе понемногу слабеет, то ли смерть последнего родителя подкосила, но после похорон, где держался Алексей чинно и мужественно, он почувствовал себя плохо, что-то тяготело в душе. Уже ночью Адашев сидел на краю перины в расстегнутом кафтане, опустив голову, Настасья присела рядом и аккуратно провела рукой по светлым кудрям мужа, в которых уже кое-где проступала седина. Алексей обернулся к ней и увидел во взгляде Настасьи нежность и любовь, так и не угасшие за все эти годы. И она простила его за все, хотя Алексей считал, что не заслуживает этого. Он уронил голову жене на колени и зарыдал, горестно и безутешно. Слезы лились и, казалось, не кончатся никогда.
– Ну что ты, родимый мой, что ты, – шептала Настасья, обнимая вздрагивающие плечи мужа, и сама плакала, то ли жалея его, то ли от искренности, коей не видела никогда по отношению к себе. И, не думая ни о чем, потянула его за собой на перину, задув свечу…
После того меж ними все было иначе. Поцелуи, смех, улыбки, страсть – оба ушли в эти чувства с головой…
Уже дневной свет проникал в горницу через маленькие окна, иконы светились золотом в темных углах. Они лежали, нежась, в постели, позабыв о внешнем мире. И теперь Алексею совсем не хотелось в Москву, где все пропитано жестокостью, ложью и алчностью. Лежа с Настасьей, целуя ее пахнущие полевыми цветами волосы, Алексей впервые понял, что такое семейное счастье.
– Сына тебе рожу, – обещала Настасья, лежа на груди мужа. Дети! Вот чего он хочет сейчас! Хочет отойти от дел, пусть Сильвестр и митрополит всем правят! Курбский тоже с ними, он волевой, решительный, смелый! Пусть! А ему охота, как отцу, нести скромную службу и жить в своем доме, в кругу родных.