– Государь, посол короля, доставивший это письмо, уже отправлен назад, – добавил Висковатый, – ибо недостойны тебя эти грязные слова, с коими Сигизмунд отправил его к тебе. Не вели казнить, но не достоин он посольской чести!
Иоанн, сидел в кресле, опершись подбородком и двумя руками о посох, усмехнулся, затем встал и начал расхаживать по покоям, словно зверь в клетке.
– Пиши ответ ему! «Ты умеешь слагать вину свою на других. Мы всегда уважали твои справедливые требования; но, забыв условия предков и собственную присягу, ты вступаешься в древнее достояние России: ибо Ливония наша была и будет. Упрекаешь меня гордостью, властолюбием; совесть моя покойна, я воевал единственно для того, чтобы даровать свободу христианам, казнить неверных или вероломных. Не ты ли склоняешь короля шведского к нарушению заключенного им с Новгородом мира? Не ты ли, говоря со мною о дружбе и сватовстве, зовешь крымцев воевать мою землю? Грамота твоя к хану у меня в руках: прилагаю список ее, да устыдишься… Итак, уже знаем тебя совершенно, и более знать нечего. Возлагаем надежду на Судию Небесного: он воздаст тебе по твоей злой хитрости и неправде. А я же велел вырыть в земле яму, в которую бросят отрубленную твою голову…»
– Достойный ответ, государь! – учтиво проговорил Василий Захарьин. Но царь, словно не слушая, остановился вдруг и взглянул на Висковатого, прищурившись.
– Чего это ты мрачен так, Иван Михайлович? Что тревожит тебя?
– Ничего, государь! Радуюсь победам твоим!
– Лжешь! – прошипел Иоанн. Знал, что даже после выступления дьяка против Адашева и Сильвестра, Алексей и Висковатый сблизились, ибо долгие годы сообща вели переговоры с иностранными послами.
– Прости государь, – дьяк упал на колени, – не вели казнить…
Иоанн подошел к нему, грубо потрепал его по волосам и проговорил мягко:
– Знаю… Об Лешке Адашеве жалеешь? Хочешь, наверное, чтобы я простил его?
Руки Висковатого задрожали, он сам покраснел. Захарьины в ожидании смотрели на него, было видно, что недовольны они сближением союзника своего с их врагом.
– Уж не думаешь ли ты, что не по совести осужден он за измену мне и государству?
– Нет, государь! Изменник есть изменник! Токмо твоя правда верна! – заговорил быстро Висковатый. Иоанн усмехнулся, словно наслаждался страхом своего верного слуги.
– Вставай, Ванька! Вижу, верен мне! Иди же, отпускаю тебя!
Вскочив с пола, он поклонился царю, боярам и заторопился к выходу.
– Государь, – сказал вдруг Василий Захарьин, – остался ведь у изменника Адашева брат его Данила? Сейчас несет службу он на южных границах твоих, защищает края от татар. Но как можно доверить защиту подданных своих тому, чей брат – истинный предатель?
– Не забыл ли ты о нем? – вторил ему Даниил Захарьин. – Велишь прислать его в Москву?
Тут дверь приоткрылась, и заглянул в покои Висковатый.
– Прости меня, великий государь! Здесь, под дверями твоими стоит епископ немецкий, ждет, пока примешь его! Впустить?
Иоанн махнул рукой, и Герман фон Везель, мелко перебирая ногами, вошел. Тут же упал на колени перед царем и проговорил:
– Прости за дерзость мою, что вошел в покои твои, что…
– Говори! – с раздражением отозвался Иоанн. Замявшись, епископ пожевал сухие губы и проговорил слезно:
– Сегодня преданы смерти доблестные немецкие рыцари, коих, как тебе известно, любила вся Ливония! Может, они и враги твои, достойные судьбы такой, но всегда они были доблестными мужами, оставаясь настоящими рыцарями, совсем не такими, которые управляют сейчас Ливонской землей! Но лежат эти доблестные рыцари во дворе твоем обезглавленные, и поедают их собаки, все как ты приказал! Не вели казнить, но разреши исполнить долг христианский! Предай их земле!
Помолчав, царь ответил со спокойствием:
– Что ж, услышал я мольбы твои и как христианин не смогу тебе отказать! Велю выделить тебе телегу и пять гробов деревянных, этой же ночью вывези их из Москвы и похорони на кладбище, что для иноземцев. Иди! – ответил великодушно Иоанн. Епископ поклонился ему до пола и попятился к дверям…
Уже вскоре в широких старых санях были уложены друг на друга все еще пахнущие свежим деревом пять гробов с телами. Доски были прибиты скверно, меж ними зияли широкие щели, отовсюду торчали гвозди.
Снег продолжал идти. Два стрельца с факелами в руках сопровождали сани.
Вскоре прибыли на кладбище. Во тьме были видны невысокие деревянные кресты и небольшие каменные надгробия, припорошенные снегом. Лопата уже стучала о мерзлую землю, выкапывая рыцарям одну братскую могилу. Выкопали неглубоко, когда уложили три гроба, поняли, что не хватает ширины ямы, потому сверху уложили еще два. Стоя у ямы, епископ произносил негромко:
– Умоляю Тебя, Боже, смилуйся над душами всех, которых угодно было Тебе призвать предо мною, прими их в место вечного покоя Твоего, поспешите, Святые Божии, выйдите навстречу, Ангелы Господни, примите душу их и представьте ее пред Лице Всевышнего…
Стрельцы, опершись на лопаты, уныло ждали, когда епископ закончит молитву, но не выдержали, оттолкнули его и начали закапывать. Но и под грохот комьев земли, падающих на гробы, епископ продолжал молиться, осеняя их крестом.
Когда уезжали, он оглянулся на свежий холм, не отмеченный пока ни крестом, ни плитой. Вскоре снег полностью укрыл последнее пристанище доблестных тевтонских рыцарей.
Мефодий довольно скоро добрался до Пскова, но когда въезжал он в город, разразился настоящий буран – небо почернело, деревья, сломанные пополам, падали на землю, а затем пошел мощный снегопад. Укрыв голову под капюшоном, изрядно промокнув, он поторопился к монастырю, надеясь там найти Корнилия.
Подъезжая, он заметил, что вокруг Псково-Печерского монастыря, даже во время сильного снега, строилась мощная стена с башнями – все было закрыто строительными лесами. Монастырь часто подвергался разграблению врагов, и теперь, чтобы защитить его, Иоанн приказал соорудить вокруг него защитную стену.
Мефодий перекрестился и подъехал к несущим доски монахам.
– Приветствую вас, отцы! – сквозь шум ветра прокричал Мефодий. – Чего же вы в снегопад такой работаете? Глядишь, сорвется еще кто на мокрых досках! Бросали бы вы это дело! Не видно ни зги!
– Ибо трудящийся достоин награды за труды свои, – отвечал монах, – снег есть благодать Божья!
– А работаем мы, путник, денно и нощно, ибо не успеваем стену эту достроить! Должны будем достроить в следующем году, – говорил другой, – государь приказал быстрее застраивать!
– А чего же вам строителей не пришлют?
– А как же? Прислали! Только вечереет, дожди, снега начинаются – они и уходят! Только монахи остаются работать! Глядишь, может, посмотрят на нас они, да тоже за работу возьмутся! Так и дело-то быстрее пойдет!
Мефодий усмехнулся, затем все же решил узнать о том, зачем приехал.
– Отцы, скажите, где игумен Корнилий? Надобно говорить с ним, чем скорее, тем лучше!
– Опоздал ты, – отвечал монах, накидывая на плечо длинную доску, – два дня назад отбыл он в Великий Новгород! Через несколько дней вернется!
– Ох, не могу я столько ждать! – разозлился Мефодий. – Спасибо, отцы, поспешу за ним, глядишь, успею его в Новгороде застать!
– Куда же ты в такую тьму да в такой снег? Конь устал твой, глядишь, заморозишь его совсем! Вон, вся грива у него инеем покрылась! Давай оставайся на ночь в монастыре, коня твоего накормим, напоим, а утром отправишься с Богом!
Посмотрев вокруг и не увидев ничего, кроме темени и снега, Мефодий поблагодарил монахов и остался в монастыре. Там он высушил свою одежду, его накормили, и заснул он наконец в натопленной келье под шум завывающего за окном ветра…
Утром, когда Мефодий засобирался снова в путь, небо уже было ясным, снег блестел на солнце. Выехав из монастыря, глубоко вдохнул он морозный воздух и оглянулся. Монахи, что приютили его, снова были на стройке. Увидев своего гостя издалека, они помахали ему на прощание. Мефодий помахал в ответ и пустил отдохнувшего коня рысью. Покрепче привязав к ремню мешочек с куском хлеба, который дали ему перед отъездом, Мефодий надвинул капюшон на голову и направился к новгородской дороге…
На протяжении всего пути он думал о своем господине. Как он там? Не издеваются ли над ним? Не уморили голодом? Здоров ли батюшка? Тоскливо заныло у Мефодия в груди, он тяжело вздохнул. Не было у пожилого слуги семьи никогда, Алешка с Данилкой, малютки, были у него на воспитании. Мефодий с ними, как со своими сыновьями, с раннего детства возился! Как радостно было, когда Алешка стал по правую руку от государя, а Данилка добротным воеводой прославился! И что теперь? Нет, не может государь забыть о заслугах Адашевых перед Россией!
Подумав об этом, Мефодий что есть силы, ударил ногами в бока своего коня, и тот пустился стрелой по заснеженной дороге. И к позднему вечеру он добрался до Новгорода. Взмыленный конь все пытался остановиться, не хотел идти дальше, но Мефодий нещадно погонял жеребца:
– Давай! Ну же! Вперед! Бесполезная животина! Ну!
Вот во тьме уже показались купола многочисленных новгородских церквей и монастырей. Здравствуй, батюшка Великий Новгород! Но ночью снова начался буран, и вскоре во тьме пропали церковные купола, ни в одном доме не горел свет. Мефодий слез с коня, повел его под уздцы и, закрываясь рукой от ветра, начал приглядываться. Вокруг были избы. Ринувшись к первому дому, Мефодий постучал в дверь.
– Хозяева! Спасите от лютой смерти! Я заплачу вам! Замерз я и голоден!
Но не открыли ему. И немудрено – честной народ по ночам не шастает, тем более в метель. Тогда пошел он к другому дому. Стучал – не открыли. Так еще пять домов и уж думал, что суждено ему сгинуть, как услышал за спиной мужской шепот:
– Эй! Коли христианин, да без злого ума, заводи коня во двор, сам в избу заходи!
Мефодий оглянулся, пытаясь во тьме разглядеть своего спасителя. Но сильные руки забрали его коня, а сам он вошел в открытую дверь избы.