– Тошно мне, Андрей, – проговорил он, хватаясь за кувшин с вином. Налив из него в кубок лишь несколько капель, Иоанн, злобно оскалившись, швырнул его в стену.
– Велика твоя скорбь, государь! Недолго осталось душе страдать в одиночестве! Скоро явится невеста – не откажет тебе кабардинский князь в такой чести! – говорил духовник.
– Опротивела душе моей жизнь моя; предамся печали моей, – проговорил Иоанн, – чую, с детства около меня одни изменники! Алчные, корыстные, токмо о себе думают, как бы воспользоваться милостью моей в целях своих!
– Всем изменникам воздастся по заслугам, государь, – отвечал духовник, но царь будто его не слышал.
– Сначала мамку мою отравили. Теперь и Настю в могилу свели…Что ж, думают они, что я прощать их стану? Нет! Кончилось это время! Теперь не будет никому пощады! Всех их захлестнет огонь мести Господа, ибо не оставит он помазанника своего среди гиен голодных! Всех покарает моею рукой! Всех!
И следовало бы духовнику осадить царя после этих неправедных речей, следовало бы призвать его к смирению, добродетели, к мудрости – всему тому, чем должен обладать настоящий великий государь, но промолчал духовник Андрей. Иоанн поднял на него свои страшные глаза, красные от вина и бессонницы. Стало жутко духовнику от этого взгляда, холодный пот заструился по его спине, невольно сделал он шаг назад.
– Уходи, – сказал Иоанн, – молиться буду…
Духовник выскользнул в открытые двери, закрыл их за собой и вскоре услышал голос царя:
– Мудрый ангеле и светлый, просвети ми мрачную мою душу своим светлым пришествием, да во свете теку во след тебе…
Зима 1561 года. Москва
Когда прибыл в Москву Мефодий, столица была оживлена пуще обычного. Слуга Адашева взглянул в ожидании объяснений на Корнилия, но и сам игумен был в недоумении. Тут же отправил он молодого служку узнать, с чем связано сие оживление.
А на площади тем временем уже достраивался помост – еще слышен был стук топоров и молотков. С неба сыпался мелкий снежок.
– Никак казнить кого-то собрались, – тихо проговорил Мефодий. Прибежавший служка доложил, что казнить будут воеводу-изменника Данилку Адашева и сына его, отрока Тарха. Говорят, мол, воеводу поймали на границе с татарами, уйти хотел, как только узнал об опале брата. Услышав это, Мефодий едва не сполз с седла.
– Смирение, сын мой, смирение! – услышал он голос игумена. – На все воля Божья.
– Не Божья это воля! – злостно проговорил Мефодий. – Государева!
А народ все гуще толпился у помоста. Уже поднялся палач с широким топором в руках. Проверив пальцем его остроту, палач со всей силы вонзил топор в плаху, и народ восторженно закричал. А Мефодий, не сводя взгляда с плахи, казалось, уже не думал ни о чем. Он даже не слышал возгласов, что горланила жаждущая крови чернь, не понимал, явно ли происходящее, или снится ему дурной сон.
– Мефодий! Ты ли это? – услышал он вдруг за спиной и обернулся. Это был Андрей Курбский. Вид воеводы был мрачен. Мефодий бросился к нему, другу Лешки Адашева.
– Андрей! Что же это? – пролепетал растерянно старик, слезая с коня и разведя руки для объятий. – Что они сделали? Неужто Данилку казнить будут?
– Только не все это дурные новости, – проговорил угрюмо Курбский. – Умер Лешка Адашев в Дерпте. Уже предали земле его… Слег в лихорадке… Государь отправил людей узнать о смерти его внезапной…
– Значит… – Мефодий застыл и растерянно глядел перед собой. – Значит, я опоздал…
Седая борода его задрожала, на выцветших старческих глазах выступили слезы. Тем временем по оживлению толпы стало ясно – привезли осужденных. Мефодий, позабыв о Курбском, о коне своем, бросился в толпу, его толкали там, пихали, бранили, но он не слышал всего этого.
На помост взошел Данила Адашев, поросший бородой и волосами, а рядом – отрок, сын его Тарх. Оба были одеты в белые сермяги, морозный ветер развевал их волнистые длинные волосы. Отрок, повесив голову, щурился от ветра и дрожал. Данила же бесстрашно глядел на толпу, высоко вздымалась его могучая грудь. Мефодий смотрел на него, а в горле застыл горький ком. Он не слышал бирюча, зачитывающего приговор, не слышал вопящих голосов:
– Руби! Скорее!
– Ну! Хватит трепаться!
– Казни изменников государя!
Когда бирюч отошел, свернув бумагу, толпа заревела – они, изголодавшиеся по жестокости, ждали крови (знали бы они, что вскоре этой крови им хватит сполна!). И под этот рев палач склонил Данилу к плахе, взял топор и подошел к осужденным. Когда широкое лезвие после сильного взмаха опустилось на шею Данилы, Мефодий закрыл глаза. Теперь вокруг него не было ничего – ни ликующей черни, ни холодного серого неба, ни плахи с палачом; только звенящая тишина…
А перед глазами два маленьких мальчика, Алеша и Данилушка, смотрят на Мефодия, улыбаются искренне и светло, как могут улыбаться лишь дети. Алеша держит младшего брата за руку и внимательно глядит на воспитателя. Мефодий словно спохватывается, чувствуя, что пора спешить.
– Сейчас, Алешенька, сейчас, – приговаривает он и торопится к ним, ускоряя шаг, думая о том, что батюшка мальчиков осудит его, что Мефодий не выполнил того, что было поручено. И он будто бежит, бежит, спотыкается, а мальчики – один сосет палец, а другой чешет светлую голову – не становятся ближе к нему, даже, наоборот, отдаляются. И он кричит, что есть силы, пока просто окликая, как много лет назад, когда они убегали в бор и, хихикая, прятались там от воспитателя в высокой траве, но теперь, когда они все дальше и дальше, растворяются в накрывшей все вокруг белой мгле, ему становится страшно.
– Алешенька, – сдавленно произносит он, – Алешенька, Данилушка…
Когда открыл глаза, то увидел на краю плахи две окровавленные головы с застывшей на лицах маской смерти. Лицо Даниила вытянулось, рот широко открылся, отрок Тарх полузакрытыми глазами глядел в толпу, а из-под голов с помоста, журча, лилась алая кровь.
– Данилушка-а-а! – вырвался из груди и горла хриплый крик. – Данилушка!!
Толпа оборачивалась и с недоумением глядела на кричавшего, всхлипывающего старика, рвущегося вперед. Кто-то толкнул его, кто-то отстранился, как от чумного. А Мефодий уже ничего не слышал, не видел, просто кричал, и слезы катились по его скуластым щекам, пропадая в стариковской седой бороде. Внезапно сильные руки схватили Мефодия и вывели из толпы. Это был Курбский.
Полуживого его посадили на коня и отвезли куда-то, почти бессознательного. Очнулся, когда дали понюхать уксусу. Постепенно приходя в сознание, он узнал слугу Курбского – Ваську Шибанова, и самого Андрея Михайловича. Оказалось, князь привел Мефодия в свой дом. Горница была полутемной, скорый зимний вечер был близок. Горели лучины и лампады у образов.
– Ну, живой? – осведомился Васька, заглядывая в красные от слез глаза старика. Мефодий, не видевший ни смерти Алексея, ни его тела, ни могилы, смутно верил в его гибель, но казнь Данилушки была свежа в памяти и возникла перед глазами сразу, едва он пришел в сознание. Снова к горлу подступил горький ком, и старик, закусив до боли грубый свой кулак, зажмурился, всхлипнул, и снова хлынули слезы. Но смог себя сдержать, чтобы не разрыдаться – негоже было перед Курбским.
Князь торопился.
– Я отправляюсь в Великие Луки. Там государь оставил меня воеводой. Хочешь – поехали со мной, будешь при мне служить, – предложил он старику. Мефодий утер слезы и посмотрел отрешенно на Курбского.
– Никому больше служить не стану, – проговорил он, – нет боле никого из тех, кому я был предан. Искоренено гнездо Адашевых… Отправляйся на войну, Андрей, служи России и государю. Я же отправлюсь… подальше от… всего…
Мрачный Курбский с сочувствием и сожалением поглядел на разбитого старика, затем отвернулся, двинув желваками. Ничего не говоря, Мефодий ушел, пошатываясь. Тихо скрипнула за ним дверь. Курбский стоял некоторое время, глядя Мефодию вслед, повел плечом, подавил в себе тяжелый вздох. Шибанов не дал растянуться тяжелой тишине, бросился за шубой, кою опомнившийся Курбский медленно и с усилием, будто под неведомым бременем, надел на себя.
– В путь, княже?
Город опустел от мороза. Рогатки загораживали узкие улочки, рядом несли караул стрельцы, медленно расхаживая взад-вперед и греясь у разведенных костров. В окнах теремов и слободок горел уютный домашний свет. Во дворах заливисто лаяли собаки. Над притихшей Москвой возвышались башни и стены Кремля, а за ними виднелись массивные, золоченые купола соборов, вечных безмолвных свидетелей всей жизни столицы…
Когда проезжали мимо пустой площади, где сегодня расстались с жизнью Данила Адашев с сыном, увидели, как разбирают эшафот, складывая доски в телеги. Ветер несмело и утробно завывал, гоняя по земле порошу.
– Глядел я на эту казнь сегодня и думал, что ты, Андрей Михайлович, последний, кто был подле Адашева и Сильвестра! – проговорил мрачно Шибанов. – Как бы и на тебя не обрушился гнев государев! Боязно мне за тебя…
Курбский круто развернул коня, взглянул на почти построенный собор Покрова Пресвятой Богородицы[45], все еще стоявший в лесах, и вспомнил невольно о битвах под Казанью, вспомнил Адашевых и всех тех, кто был там с ним плечом к плечу. И государь, улыбающийся, светлый, молодой, не развращен своими коварными советниками, и все свершения великие еще впереди…
Глядя на возвышающийся в сумерках собор, князь ответил, перекрестившись:
– Господь рассудит…
2015–2017 гг.