о лично встречалась с товарищем Барановским. Что он действительно плохо выглядит и самочувствие его оставляет желать лучшего, но райком выхлопотал для него талоны на усиленное питание в столовую, которую для научных работников открыли в гостинице «Астория». И поскольку в Ленинград из эвакуации вернулась администрация университета, райком счел необходимым сообщить в университетскую ячейку о бедственном положении их сотрудника.
Лиза с детьми поспешили в Ленинград.
Никто их, конечно, на вокзале не встречал. Оставив вещи в камере хранения, они вышли из здания вокзала на знакомую с детства площадь.
— Мама! — глядя с ужасом по сторонам, всхлипнула обычно сдержанная Оля.
В эвакуации они не раз видели в кинохронике разрушенные бомбежкой дома, разбитые улицы. Но в далеком тыловом Куйбышеве все это казалось не совсем реальным, тем, что лично их не может коснуться. И вот перед ними засыпанный битым кирпичом и стеклами Невский. Дома с выбитыми и заколоченными фанерой окнами, провалы зданий, искореженный тротуар, вывернутые из земли столбы фонарей. Вскопанные под огороды газоны, заколоченные досками витрины магазинов. Пробитые снарядами кровли домов.
— Ничего. Ничего, Оленька, — глотая ком в горле, бормотала Лиза и старалась сморгнуть набухшие на глазах слезы. — Все восстановим, все починим, все будет хорошо. Так папа говорил, а он всегда все знает. Идемте. — Мысль о Коле помогла справиться с потрясением и придала сил. Им надо домой, поплакать они успеют. — Идемте.
— Мама, трамвай! — окликнул ее Юра, потрясая узлами. — Смотрите, трамвай!
Позвякивая колокольчиком, по чудом уцелевшим рельсам действительно шел трамвай, мирный, с красными боками. На нем и поехали, а там уже по набережной пешком до дома. Покореженный, разбитый парапет, погнутые перила, горы кирпичей, сгоревшие липы и очень мало людей на улицах. Опустевший, чудом выживший город.
— Коля! Коля! Открой! Это мы! Мы вернулись! — отчаянно стучала в дверь Лиза.
Их дом был целехонек, как и два соседних. Это было чудесно, удивительно, но она в этом не сомневалась: Коля ведь говорил, что, пока Ах Пуч с ним, ему ничего не грозит, вот и дом уцелел. В подъезде не было стекол, деревянные накладки с перил были сорваны. Но это все пустяки, главное — дом устоял, выжил.
Наверху хлопнула дверь, и на лестнице послышались неторопливые шаги.
— Это кто здесь стучит? Чего раскричались? — С лестницы свесилась замотанная голова. — Вам чего, граждане?
— Мы к Барановскому, к себе домой. Моя фамилия Барановская, Елизавета Викторовна, я жена Николая Ивановича, а это вот дети, — торопливо представилась Лиза. — А вас как зовут?
— Феодосья Кузьминична, соседка ихняя. Меня сюда год назад подселили. Дом наш разбомбило, а меня вот сюда. Раньше я напротив жила, через мост, вон за тем желтым домом коричневый стоял, с балконами, в четыре этажа. Да нет его теперь, одни кирпичики остались, — вздохнула словоохотливая соседка. — А Николая Ивановича дома нет. Да вы не стойте. Пошли ко мне, хоть чаю согрею, когда он еще вернется. Звать-то вас как, говорите? А я-то думала, один он. Никогда о семье не говорил. Хотя он и вовсе не говорит, буркнет только «здрасте» — и к себе. Хорошо, что вы вернулись, а то я уже думала: не жилец. Бывает такое, да. Вроде уж самое страшное позади, и фрицев погнали, и с хлебушком получше стало, и бомбежек больше нет, и жизнь на лад пошла, а сломался человек, не выдержало нутро. Тает на глазах, как свечка. Ничего ему не интересно. Я уж думала, это потому, что всю семью потерял, один остался, вот и тянет его на тот свет, к могилам. Я это всегда в человеке по глазам вижу. Неживые у него глаза, будто не сюда, а туда смотрят. И сам как живой покойник. Серый, худой и лежит цельными днями, это уж я специально проверила. Хорошо, что приехали. — Она открыла дверь и посторонилась, пропуская их. — Глядишь, теперь оклемается. Заходите.
Николай вернулся только к вечеру. Юра не дождался отца и умчался на улицу разыскивать знакомых ребят, Оля отправилась в райком комсомола. Оставив вещи у гостеприимной Феодосьи Кузьминичны, Лиза сидела на подоконнике в парадной — боялась пропустить его возвращение. И все равно увидела его, только когда он уже поднялся по лестнице и остановился перед дверью, доставая ключ.
— Коля! — Лиза соскочила с подоконника и бросилась вниз по ступеням. — Коленька!
Феодосья Кузьминична была права: он едва походил на живого человека. Тень, иссохшая тень. Пергаментного цвета кожа, темные провалы глаз, запавшие губы. Но самым жутким был взгляд — мертвый, холодный, равнодушный. Лиза почувствовала, как зябкий озноб пробежал по коже.
— Коля, Коленька, это я! Мы вернулись! — Она обнимала мужа, тормошила, рыдала на его груди. — Любимый мой, хороший, дорогой! Я здесь, я с тобой! Теперь все будет хорошо!
Он смотрел на нее, не узнавая, как будто видел впервые.
— А мы еще днем приехали, а в квартиру не попасть. Юрочка побежал в школу записываться, а Оленька такая взрослая стала, настоящая барышня. — Лиза так спешила, как будто боялась, что муж войдет в квартиру, не дослушав, или просто исчезнет. — Она в райком комсомола пошла, а я вот тебя жду, а вещи на вокзале, а часть наверху у Феодосьи Кузьминичны. Очень добрая женщина, чаем нас напоила! А я, знаешь, варенье клюквенное привезла, свое, настоящее, тебе сейчас витамины нужны. — Она заглядывала в его пустые глаза и готова была разрыдаться от отчаяния.
Наконец, Николай поднял тяжелые худые руки и положил их на плечи жене.
— Коленька! — взвыла она по-бабьи и с облегчением разрыдалась на жесткой груди мужа. — Худой какой, совсем себя заморил! Милый мой, храбрый, добрый!
— Не надо, Лиза, — остановил он ее, и это было первое, что он сказал с момента их встречи. — Не надо. Я не такой. Пойдем домой. Сейчас ключи найду.
Не выпуская мужа из объятий, она шагнула в квартиру.
Повсюду лежал толстый слой пыли. Мебели не было, на полу стопками лежали книги. В спальне — железная кровать. В кабинете от копоти вокруг буржуйки почернел потолок. И всюду прислоненные к стенам, в несколько рядов стояли картины, старинные часы. В ряд выстроились бюсты и статуэтки. Комната была похожа на антикварную лавку.
— Коленька, что это? — Ее глаза расширились.
— Картины, скульптура. Некоторые очень ценные, — равнодушно пояснил он. — Из-под завалов спас. Что-то из вымерших квартир вынес, чтобы не пропали.
— Можно посмотреть? — робко спросила она.
— Смотри. — Он пожал плечами, а сам подошел к заваленному одеялами дивану и лег, не снимая пальто. Только сейчас она заметила, что на нем зимнее пальто, хотя на дворе лето и тепло. Он подтянул ноги к животу и наблюдал за ней запавшими темными глазами.
— Боже мой! Коля, это же Серов! А это Левитан, да? Врубель! Настоящий Врубель.
В прихожей хлопнула дверь.
— Папа! Мама, он вернулся? — послышался звонкий голос Юры.
Николай сел. Впервые на его лице появилось подобие улыбки.
— Юра? Юрочка!
Он поднялся и, с трудом переставляя ноги, двинулся в прихожую.
— Папа! — Юра бежал по коридору навстречу отцу, но взглянул на стоящего перед ним человека и замер, пораженный.
— Что, сынок, не узнал? — с трудом растягивая непослушные губы, улыбнулся Николай. Он не улыбался так давно, что лицо забыло, как это — улыбаться. — Зато ты у меня настоящий богатырь. Сильный, высокий. — Он обнял сына за плечи, и Юра, вздрогнув, кинулся к отцу, обхватил руками, прижался.
Лиза стояла в дверях кабинета и тихо плакала от счастья. Коля оттаял, очнулся, теперь они спасут его своим теплом, любовью, заботой. Она отправилась к Феодосье Кузьминичне за вещами, а потом грела чайник на керосинке — только сначала Юре пришлось сбегать в лавку за керосином, хорошо успел до закрытия. Потом вернулась Оля, и они ужинали, и пили чай с вареньем из клюквы, сидя на подоконнике, и каждый, уж конечно, пообещал себе, что эта новая мирная жизнь будет ничуть не хуже той, довоенной.
Николай воспрянул духом, стал потихоньку поправляться. Теперь он снова работал в университете. Юра поступил в музыкальную школу, Оля — в техникум. Лиза устроилась корреспондентом в редакцию «Ленинградской правды» вместо мужа.
Город с каждым днем оживал. Расчищали завалы, ремонтировали здания, возобновляли работу предприятия, возвращались в город люди. В домах заработала канализация, появились вода и электричество. Каждое из этих событий казалось праздником. Им радовались, их отмечали, они были вестниками возрождающейся жизни. Николай, окруженный семьей, энергичными, полными веры в светлое завтра детьми, оживал вместе с городом.
Прошел сорок четвертый год, полный трудов, напряжения и борьбы. Блокада закончилась, но война продолжалась, и город, обескровленный, обезлюдевший, продолжал все, что только можно, отдавать фронту. Продуктов по-прежнему не хватало, было плохо с мясом, крупой, овощами. Не хватало дров. Эти повседневные заботы теперь легли на Лизины плечи.
Николай, хоть и воспрянувший духом, но еще слабый, большую часть времени проводил в университете. Студентов было мало, еще меньше было тех, кто мог учиться по утрам, — многие приходили на лекции, отстояв смену у станка.
В редкие свободные часы он по-прежнему запирался в кабинете, но теперь все чаще не один, а с сыном. И хотя Юре только исполнилось одиннадцать, они по-настоящему подружились. Сначала Николай приглашал к себе и дочь, но довольно быстро стало понятно, что девочка совершенно лишена душевной тонкости и неспособна перейти с трескучего языка лозунга на тот, каким говорят о главном и непостижимом. Увы, никакого настоящего понимания между ними так и не возникло.
Другое дело Юра. Мальчик рос удивительный — талантливый, вдумчивый, тонко чувствующий, без этой носорожьей примитивности юных строителей коммунизма. Отец и сын встречались по вечерам как два старых друга, беседовали, делились впечатлениями, советовались, шутили, смеялись. Николай ощущал такую невероятную близость с сыном, какой у него не было за всю жизнь ни с кем. Даже жена не была ему так близка. Она приняла его прошлое, Ах Пуча, но так до конца и не поверила в ту страшную силу, которую этот золотой божок имел над мужем. Временами Николай читал в ее глазах испуг и острую жалость, которую обычно испытывают к безнадежно больным.