Утром следующего дня, когда ещё даже не рассвело, капитан Еланин, почувствовавший себя командиром дружины, прибыл к «запорожской вольнице». Был он не один, ас пожилым фельдфебелем Малковым и парой солдат покрепче. Малкова он выбрал за то, что тот умел мастерски гасить любые ссоры, не доводя дело до рукоприкладства. Хотя, при случае, мог выдать такую зуботычину, что мало не покажется. Но не водилось за «Ляксандрычем», как звали его и солдаты, и офицеры, дурной привычки бить молодых солдат без настоящих прегрешений. Была за ним другая черта — он никогда не жаловался на подчинённых вышестоящему начальству. Если кто проштрафится, разбирался сам. Правда, после такого «разбирательства» у солдата недели две болела челюсть. А уж «русским» словом владел так, что и сам адмирал Шишков удавился бы от зависти! Но, опять же, за всю многолетнюю службу на фельдфебеля не поступало ни одной жалобы. А медаль «За беспорочную службу» показывала, что и сам Малков «порот ни разу не был»!
Первое, что увидел капитан, подходя к сараю, — отсутствие часового. А второе — что часовой всё-таки был. По крайней мере, ноги торчали наружу, а туловище находилось в «курени». В сарае же вповалку лежали тела. Такие живописные, что хоть картину «Поле боя» пиши... Правда, в отличие от настоящих трупов тела «запорожских» казаков дышали. От такого «дыхания» впору самому заболеть белой горячкой...
Солдаты попытались было поднять хотя бы одного, но затея оказалась зряшной.
— Дела-а, — протянул капитан. — Кажется, учения сегодня не состоятся. Как думаешь, Александрович?
Фельдфебель был настроен более оптимистично:
— Почему не состоятся? Ещё как состоятся! Только не сей момент, а часика эдак через четыре.
— Утешил, братец, — фыркнул капитан. — А сейчас что делать?
— А сейчас, Ваше благородие, сделаем мы одну штуку...
Через несколько часов капитан и его маленький отряд вернулись. В сарае слышались отборный мат и шум драки. Когда Еланин заглянул в дверной проём, то увидел, что «ополченцы» отчаянно дерутся. Судя по крикам, каждый обвинял каждого в краже оружия...
— Отряд! — крикнул фельдфебель. — Выходим строиться. Бегом пошли, рыбы землеройные, копытники беспорточные! Его благородие долго вас ждать будет, хохлы малороссийские?!
Эти слова окончательно дезорганизовали «войско». Никто даже не рискнул огрызнуться. Народ понуро вышел и стал выстраиваться в две шеренги.
— Здравствуйте, казаки! — бодро поприветствовал капитан. В ответ что-то хрипло пробурчало.
— Плохо, хлопцы. Очень плохо, — скривился капитан. — Мявкнули, «як боровки кистрированы». Послушайте, как нужно приветствовать командира. И кивнул фельдфебелю и солдатам: «А ну-ка, братцы, покажите!» В три глотки те рявкнули на вдохе-выдохе: «Зд-равия желаем, Ва-ше Высокоблагородие!» так, что вездесущие вороны с перепугу перестали каркать.
— Заместителю командира отряда Гречухе — доложить обстановку! — потребовал командир.
Наказной атаман вышел из строя. Чувствовалось, что силы в нём хватает только на то, чтобы удержаться на ногах. Но всё-таки героическими усилиями Грицко выдавил из себя:
— Ваше приказание выполнено, пан капитан. Меркитантку выгнали в шею. Всё, что оставалось — выпили!
Солдаты, не исключая «Ляксаныча», тоскливо посмотрели на своего офицера. А «пану капитану» чуть подурнело. «Что же это такое получается? — подумал он. — Я сам и виноват!» А деваться-то действительно некуда. Сам же вчера и сказал: «Допить остатки!» Но кто бы мог подумать, что оставалось так много?!
Но признавать нелепость нельзя. И капитан, сдерживая смех, строго спросил:
— Молодцы, казаки. Хвалю. Умеете приказы выполнять. Но уж если пьёте, то почему часовых не выставлено? Почему без оружия?
— Та выставлены ж оне былы, — злобно прорычал атаман, вытаскивая из-за строя беднягу-часового. — Тильки вин, сволочь малотверёзвая, приняв на хрудь и заснул.
Судя по внешнему виду, досталось «малотверёзвому» изрядно. Кажется, зубов уже точно нет.
— Ладно, хлопцы. С оружием — разберёмся, — немного успокоил капитан свой личный состав. — А для начала научимся строиться, как положено. И, как положено, ходить...
«Как положено» — это легче сказать, чем сделать! С рекрутов, бывало, сто потов сойдёт, пока они «право» и «лево» запомнят. А ещё двести ручьёв — пока научатся строем ходить, чтобы были положенные сто двадцать шагов в минуту.
Капитан вовсе не собирался делать из «Козаков» строевое подразделение. Какие там шаги под флейту и барабан! Да и музыкальных инструментов не наблюдалось. Заставляя людей ходить строем, Павел Николаевич хотел, чтобы «войско» хотя бы чуть-чуть имело представление о дисциплине. Правда, ходить строем с непривычки — очень трудно. А если добавить ко всему этому сугробы да состояние изрядного похмелья, то... Однако «козаки» справились. И с похмельем справились, и с шагистикой. Конечно, в ногу ходить они так и не научились, но... Теперь, по крайней мере, колонна не будет растягиваться во время марша. А строевую песню учили все вместе...
Господин капитан держал перед глазами памятную книжку, в которой были записаны слова. В похмелье есть один несомненный плюс — человек нацеливается на выполнение какой-то задачи. А чем больше желание «подлечиться», тем сильнее и желание с задачей справиться.
При этом капитан не сомневался, что горилку казаки вчера выпили не всю...
Оружие, к вящему удовольствию ополченцев, было найдено в ближайшем сугробе.
Через несколько дней генерал-майор Волконский решил покинуть гостеприимный Могилёв и идти дальше, к столице.
За это время численность восставших увеличилась до десяти тысяч штыков и пяти тысяч сабель. И чтобы оценить численность войск, уход из города был превращён в настоящий парад. Ополченцы, шедшие вразвалочку, но почти правильным строем, ошарашили «строевой», в которой строки Пушкина переплелись с малоросской песней. Запевала (тот самый кулачный боец) пропевал:
Птичка божия не знает
Ни заботы, ни труда;
Хлопотливо не свивает
Долговечного гнезда.
А дальше, вместо припева, казаки грянули; «Ох, летела горлица, да коло хаты!»
Потрясённый Волконский только и спросил у Еланина:
— Капитан, а почему «Птичка божия»?
— Ну, Ваше превосходительство, не брать же мне было «Старый муж, грозный муж».
Генерал, жена которого — Мария Николаевна, урождённая Раевская, — была моложе на семнадцать лет, только поморщился.
— Ну, Сергей Григорьевич, — успокоил князя подполковник Муравьёв-Апостол, — не всё нам Давыдова петь. Пусть и Пушкин будет. Кстати, а «ахтырцы» отчего-то сегодня молча проехали. К чему бы это?
— Муравьёв, когда узнал, что его кумир теперь у Рыжего Мишки кавалерией командует, запретил своим гусарам даже имя Дениса Васильевича вслух произносить. А новой песни ещё не разучили, — пояснил Волконский. — Ну да ладно, пока до Петербурга дойдём — что-нибудь да выучат.
ГЛАВА СЕДЬМАЯБРАТЬЯ ПО «ЦАРСТВЕННОЙ» КРОВИ
Хотя и говорят, что день начал понемногу прибывать, но этого ещё никто не заметил. Москвичи как ложились спать с наступлением сумерек, так и ложатся. И сегодня, и сто, и пятьсот лет назад. Улицы, за исключением центральных и близких к губернаторскому дому, погружены в полутьму. Фонарщиков, коих в Петербурге пруд пруди, в старой (а теперь опять новой) столице и днём с огнём не сыщешь, а уж вечером-то... Всегда можно отсидеться где-нибудь в кабаке, а потом объяснить начальству, что зажигал, мол, фонарь, да, видно, кто-то затушил.
В последние два месяца, правда, древняя столица стала оживать. Всё больше и больше народа ехали из Петербурга в Москву. Только не путешествовали, как господин Радищев, а просто бежали... И поодиночке, и семьями. С любовницами и престарелыми тётеньками, мопсами и клавикордами. Хорошо было тем, кто имел дом в Москве. И тем у кого были московские родственники. Но где они, московские родственники и дома, пережившие пожар 1812 года?
Все гостиницы и постоялые дворы были переполнены петербуржскими чиновниками, не пожелавшими служить Временному правительству, офицерами, отказавшимися присягать непонятно кому, купцами. Господа московские обыватели сумели изрядно подзаработать, сдавая в наем собственные комнаты и даже углы. Так, в доме ткача Шерстобитова, в котором и раньше-то было негде повернуться, проживали два прапорщика, один подпоручик и миловидная женщина, приходившаяся кому-то из офицеров то ли сестрой, то ли любовницей. А на задворках, в баньке, которую оный ткач строил вместе с соседями, поселилась семья ювелира из восьми человек.
Москва прибавлялась не только благородными господами. Сюда притекло немало простого, ремесленного люда. Уж этим-то чего не заладилось с «народным правительством»? Были и такие, что прагматично хотели заработать. Там, где много людей, там много заказов. Логично. А остальные? Из-за многолюдства в Москву потянулся и другой народец. Стали прибывать шулера (ну, надо же господам досуг скоротать!), проститутки и совсем откровенные разбойники: мокрушники, медвежатники, гоп-стопники, бакланы и прочая шваль. И все заботы свалились на голову генерал-губернатора Голицына. Мало в Москве, что ли, своих бандитов? А из-за того, что народ живёт где попало и как попало, то тут, то там стали вспыхивать огни пожаров. А где, спрашивается, брать помещения и провиант для армейских полков, прибывающих в Москву? Из всего случившегося Дмитрий Владимирович отметил только один положительный момент — напрочь пропали все бездомные собаки...
Было и ещё кое-что, радовавшее глаз рачительного губернатора. Несмотря на зиму Москва отстраивалась гораздо быстрей, нежели раньше. И уже почти перестали зиять заплаты на её теле — пепелища, что более десяти лет оставались от Великого пожара. То тут, то там появлялись двух- и трёхэтажные дома и небольшие домики. Недостатка в рабочих руках не было. Столичные плотники, которые раньше лютым боем дрались с пришлыми крестьянскими отходниками, мирно пили вместе со вчерашними конкурентами. Вот только цены на брёвна и доски выросли раза в два. И брёвна поступали свежесрубленные, а не просушенные. Но для тех, кто не имел своего угла, это казалось несущественным. Главное — пережить зиму!