Первым запылал замок. Горожане, согнанные в него, пытались вырваться, но натыкались либо на пули, либо на штыки. Затем загорелась древняя ратуша, построенная ещё во времена крестоносцев. Всюду метались обезумевшие от страха и гнева жители. Плакали женщины, попавшие в руки насильников. Рыдали матери, на глазах у которых убивали детей. Солдаты грабили дома, набивая походные ранцы всем, что приглянулось. Мужчинам нечем было сражаться. Но всё же поляки брали в руки лопаты, топоры и колья и дрались так яростно, что не один пехотинец поплатился жизнью. В ответ на это солдаты убивали уже не только мужчин, но и женщин. Попытки офицеров успокоить солдат натолкнулись на окрики полковника, который требовал убивать!
Командир второй роты первого батальона, не сумев остановить солдат, отошёл к одному из зданий и выстрелил себе в сердце. Офицеры, пытавшиеся увещевать начальника штаба, получали в ответ ругательства. Казалось, что Гебелю нравилось смотреть на гибнущий Люблин...
Наконец безумие стало спадать. Нашлись и несколько офицеров, которые сумели собрать небольшую команду из старослужащих и начали утихомиривать разбушевавшихся солдат. Где словом, а где ударами, но батальоны были построены. Гебель, вспомнивший, что его ждёт главнокомандующий, скомандовал «выход».
Полк уходил молча, без положенного разворачивания знамён и барабанного боя. Солдатам и офицерам было смертельно стыдно за миг безумия. Командиры мечтали об одном — быстрее завершить эту кампанию, начавшуюся так позорно. А потом — вызвать на дуэль господина начальника штаба. Ежели он откажет дать удовлетворение, то просто пристрелить как собаку. А потом — застрелиться, как это сделал их однополчанин! Сзади горел славянский город Люблин. Его уцелевшие жители проклинали русских солдат...
Паскевич, узнав из рапорта, что «Горожане, поднявшие руку на солдат армии Его Императорского Величества, подверглись примерному устрашению», остался доволен. Поляки должны бояться!
К несчастью, отметить чином или орденом деяния полковника он не мог. Писать же рапорт его Императорскому Величеству было ещё рано. Но Паскевич не предполагал, что император узнает обо всём в самые ближайшие сроки...
Павел Дмитриевич Киселёв возвращался в ставку 2-й армии в смятении. Что-то угнетало талантливого штабиста. Нет, не отстранение. Прежде всего — поспешность, с которой началась кампания. Составление плана предстоящего похода — задача не из лёгких. Смущало, что Главнокомандующий, вернувшись из Москвы, не ознакомил ни его, ни остальных генералов с картами маршрутов. Кроме того, фельдмаршал не попытался уточнить, насколько имевшиеся в его распоряжении карты соответствуют действительности. И даже тот факт, что ему, начальнику штаба 2-й армии, пришлось исполнять обязанности главного начальника штаба, наводил на определённые размышления. Паскевич не уточнил задачи командиров корпусов. Всё свелось к определению общего направления двух армий. Странно. Далее — Главнокомандующий не озаботился запастись провиантом и боеприпасом. Провиант в расчёте на десять дней — это ещё понятно. Можно рассчитывать на местное население. Но боеприпасы для солдат, а картечь? В начале кампании Киселёв пытался обратить на это внимание и Вигтенштейна, и самого Паскевича, но тщетно. Обиженный командующий армией, отстранённый от руководства, сказался больным. Паскевич не захотел и слушать, сказав, что десять дней — это даже много. Разгромить «полячишек», по мнению генерал-фельдмаршала, можно и за пять дней.
Служебное положение Киселёва в Тульчине и раньше было тяжёлым. Он имел много врагов, которые старались на каждом шагу вредить ему. Главной причиной этому были нововведения, например, смягчение телесных наказаний, которые Киселёв предпринимал во второй армии и которые не нравились многим, в том числе Аракчееву. Из-за происков военного министра император едва не сместил его с должности. Но после смотра, которым остался доволен, Александр пожаловал Киселёва в генерал-адъютанты. Это лишь добавило завистников. А будущее тоже не сулило ничего хорошего.
Генерал Киселёв был по-своему честолюбивым человеком. Но кто из носящих эполеты не честолюбив? Прапорщик мечтает стать подпоручиком. Полковник — генерал-майором. А иначе лучше уходить в отставку и заводить образцовое хозяйство или просто глушить наливку с соседями и заваливать по кустам податливых девок.
У генерал-адъютанта было качество, за которое его уважали даже недоброжелатели. Он был человеком дела. «Ну, назначьте вы на должность начальника штаба кого-то другого, — думал генерал. — Есть и более достойные кандидатуры, чем этот солдафон». Павлу Дмитриевичу иногда казалось, что полковник Скалозуб был списан господином Грибоедовым с полковника Гебеля.
Приехав в Тульчин, Киселёв решил не останавливаться, а отправиться прямо в Москву, к императору. Он, разумеется, нарушал приказ непосредственного начальника. Но нарушая приказ, будучи начальником штаба (пусть и отстранённым), Павел Дмитриевич оставался генерал-адъютантом Свиты Его Императорского Величества, поэтому в этом качестве был вправе прибыть ко двору. У кого же ещё искать правды, как не у императора?
...Иван Фёдорович Паскевич был хорошим военачальником. Но даже самый хороший военачальник иногда делает непростительные промахи. Главной ошибкой генерал-фельдмаршала стал Люблин. И первой потерей в армии стал тот пехотный полк, что «усмирял» мирный город.
Среди военных, как в плохой деревне, слухи распространяются быстро. И никто не знал — кто распространял слухи о сожжённом городе и судьбе его жителей. Полк стал изгоем. Конечно, во время похода нет ни офицерских собраний, ни балов, ни пирушек нижних чинов. Полки двигаются в составе дивизий, не смешиваясь и почти не общаясь друг с другом. Но всё же, всё же... Шухтовский полк — от последнего нестроевого до командира полка, — чувствовали себя примерно так же, как человек, которого только что вывозили в дерьме. Вот только в отличие от обычного дерьма, которое, пусть и с трудом, но смывается водой, от этого было не отмыться и не очиститься. Люди шли понуро. Офицеры даже не пытались хоть как-то взбодрить подчинённых. Очень скоро пехотинцы стали выбрасывать трофеи, набранные в Люблине. Обочина дороги была усеяна столовым серебром, шёлковым бельём и туфельками. То тут, то там можно было увидеть нижнего чина, который в спешке высыпал содержимое своего ранца. Впопыхах выпадали и чёрные солдатские сухари, и подштанники — вперемежку с дорогой посудой и женскими украшениями. А на первом же привале один из взводов, с молчаливого согласия ротного офицера, привёл фуры с маркитантами.
Повозки маркитантов и маркитанток следовали за полком давно. Торговцы как шакалы набрасывались на каждую тряпку, выброшенную из ранца и представляющую хоть какую-то ценность. А уж сколько они заполучили в Люблине, не хотелось и думать! Но сейчас обвинять торговцев в мародёрстве ни у кого не хватало совести. Поэтому из фур вытащили весь запас водки и разлили его в походные баклажки. То, что в баклажки не вместилось, выпили прямо на месте. Офицеры, которым фляги не полагались, заполнили водкой медные чайники, которые тащили денщики. После привала жизнь показалась не такой уж и поганой. Но всё же все понимали, что когда опьянение пройдёт, будет ещё хуже. Поэтому во время всего пути Шухтовский полк упорно «надирался». А когда адъютант Паскевича, объезжавший войска, попытался выразить своё недоумение полковому командиру — подполковнику Алферову, — то был отправлен по известному всем адресу. От изумления адъютант не то что на дуэль подполковника не вызвал, но даже забыл доложить о беспорядках главнокомандующему. Повторюсь, что полки на марше почти не взаимодействуют друг с другом. Но вот этого «почти» хватило на то, что вся дивизия 2-го корпуса, узнав о пьянке сослуживцев, пожала плечами и последовала их примеру. Благо найти водку было несложно. Маркитанты следовали не только за Шухтовским полком. И уже к вечеру вся дивизия, за исключением разве что старших командиров, была в стельку пьяной.
Командование корпуса, которое узнало об инциденте гораздо раньше Паскевича, предпринять уже ничего не могло. Единственное, что сделал корпусный начальник барон Розен, — приказал оставить солдат на днёвке ещё на один день, а командиру дивизии и командирам полков сделал внушение. По мнению генерала, за это время господа офицеры вкупе с унтерами должны привести подчинённых в более-менее пристойный вид. Удивительно, но барон даже не пытался ни ругаться, ни угрожать подчинённым ему офицерам. Все разборы было решено оставить «на потом». Потом кого-то можно и чином обнести, и к ордену не представить. Но, как справедливо полагал барон, после случившегося в Люблине офицеры не будут особо гнаться за регалиями и наградами. Дивизия, находящаяся на днёвке в военное время, представляет собой меньшую опасность, нежели в походной колонне или в самом начале боевой позиции. Дивизия пьяная — ещё меньшую угрозу. Но всё же — даже деревенский мужик бывает опасен в пьяной агрессии. И ещё более опасен, нежели в его руках кол или топор. А дивизия в составе двух бригад, каждая из которых состоит из двух полков? И если учесть, что в каждом полку находится по две тысячи вооружённых людей. Да и к тому же, не могла вся дивизия упиться целиком и полностью. А батальонное каре, в которое русский пехотинец встанет в любом состоянии? Тут уж, наверное, всякий противник подумает: а стоит ли атаковать дивизию, имея сил раз в пять меньше?
Командир кавалерийской бригады Завишевский, числивший среди своих предков самого Завишу Чёрного, гонористый шляхтич, но толковый командир, имел в строю только три тысячи сабель и одну неполную конную батарею из трёх лёгких орудий. И будь это в другое время, он, безусловно, не рискнул бы атаковать русскую пехоту. Если бы один из его эскадронов не побывал в Люблине сразу же после ухода Шухтовского пехотного полка. Посему, когда бригадные разъезды наткнулись на нетрезвых русских солдат, он счёл случившееся подарком судьбы. По приказу полковника горнист дал сигнал к атаке. В бой были отправлены три эскадрона. Один из эскадронов и батарею командир оставил в резерве. Польские уланы напали со стороны заходящего солнца, мешающего пехоте целиться. Кавалерия, раскинувшись веером, рубила и колола. Пехота, сбиваясь в кучки, огрызалась короткими залпами и штыковыми ударами. Один из батальонов, более вменяемых, нежели остальные, сумел построить каре. К нему стали отходить и группами, и порознь. Ещё немного — и удача повернулась бы лицом к русским: пехотинцы, вливаясь в плотный строй, усиливали и расширяли каре, превращая его в живую крепость. И ещё бы чуть-чуть — рядом с первым встало бы второе каре. А потом, ведя плотный огонь, пехота легко перейдёт к атаке и опрокинет кавалерию. Но Завишевский, предвидя подобную ситуацию, выдвинул артиллерию. Все три орудия дали картечный залп в ребро живого квадрата. В образовавшуюся брешь немедленно устремился резервный эскадрон, вырубая не успевшую опомниться пехоту.