Михаил Андреевич, позволявший себе пренебрежительные отзывы в адрес будущего царя, оказался в тупике. Пока шло подтягивание войск, боевой генерал задавал себе извечный вопрос: «Что делать?»
Ещё не коронованный, но уже принявший присягу кавалергардов Николай отдал приказ стянуть к площади войска, надеясь, впрочем, уладить дело миром...
В тесноте, что создалась на площади, заваленной камнями и брёвнами для строительства Исаакиевского собора, действия кавалерии были бессмысленными. Прошли, давно прошли те времена, когда при виде конницы пехота разбегалась, не принимая боя. Как показало время, хорошее каре, построенное офицерами пехоты, на кавалерию действовало отрезвляюще. Опытные кавалеристы знали, что лошади не пойдут на штыки. Вот и сейчас, по приказу Николая, конная гвардия пошла вперёд. Стоявшие в каре мятежники отбили эту атаку нехотя, даже как-то лениво. Да и сами конногвардейцы махали тяжёлыми палашами больше для вида. Офицеры видели в рядах восставших своих друзей, а уж поручика Одоевского, адъютанта генерала Бистрома, знала не только каждая лошадь из конюшен, но и каждая собака.
Николай Павлович, видя неудачу кавалерии, подозвал к себе главного гвардейского артиллериста — генерала Сухозанета:
— Господин генерал, приказываю немедленно открыть огонь по мятежникам.
— Невозможно, Ваше Величество, — угрюмо ответствовал генерал. — К пушкам не подвезли ни заряды, ни порох. Передки пустые.
— Ну так срочно, сей же секунд распорядитесь, чтобы привезли заряды, — задыхаясь от бешенства, проговорил цесаревич. — И если через несколько минут вы не откроете огонь, то я Вас, дурака старого, лично в пушку забью! Шевелите же задницей...
Иван Онуфриевич Сухозанет, бывший всего лишь на шесть лет старше двадцатишестилетнего Николая, в короткий миг состарился лет на тридцать. На плохо гнувшихся ногах рысью понёсся выполнять приказ. В голове билась только одна мысль: «Всё кончено. Конец карьере!» Подбежав к двум ближайшим ездовым, он выхватил из ножен саблю и закричал:
— Чтобы мигом, чтобы сейчас же! Чтобы сей секунд задницы в пушки...
И, уже не понимая, что делает, ударил саблей по голове одного из солдат. Кивер ослабил удар, но оглушённый артиллерист упал на снег.
— Никак, рехнулся, — с испугом прокричал второй, отбегая в сторону. С криком: «Его Высокопревосходительство спятило!» солдат побежал в сторону каре...
— Возьмите себя в руки, господин генерал, — попробовал образумить Сухозанета полковник Штаубе. — И прекратите истерику. На Вас нижние чины смотрят!
Но генерал был совершенно невменяем. С криком: «Изменники!» он попытался рубить саблей направо и налево, норовя зацепить своих же подчинённых. Те вначале уклонялись от ударов, но вскоре рассвирепели. Штаубе выхватил у одного из артиллеристов карабин и ударом приклада выбил саблю из рук сумасбродного генерала. Но Сухозанет не унимался: бросался на окружающих, дрался и пытался кусаться. Успокоился только тогда, когда его бросили лицом в снег, а руки связали первой подвернувшейся верёвкой. Кажется, для этого обрезали постромки с одного из оружейных передков, одновременно выводя из строя...
...Мятежное каре весело приняло беглеца.
— С ума сошёл, старый педераст, — констатировал один из молодых офицеров, а все остальные разразились дружным хохотом.
Увы, сочувствия к генералу, про которого говорили, что он выбился «в люди» благодаря картам и... собственной заднице, ни у кого не было. Но смех смехом, а ситуация казалась тупиковой. Спятивший генерал — это ещё не вся артиллерия. А коли подвезут заряды да вдарят картечью?
Что бы хоть как-то разрядить обстановку, Пущин принялся громко читать стихи:
Ты знаешь, что изрёк,
Прощаясь с жизнию, седой Мельхиседек?
Рабом родится человек, рабом в могилу ляжет,
И смерть ему едва ли скажет,
Зачем он шёл долиной чудных слёз,
Страдал, рыдал, терпел, исчез.
— Чьи строки? — заинтересованно спросил юный лейтенант Завалишин. — Пушкина?
— Да нет, брат, учителя его, Батюшкова. Ужели не знаешь? — удивился лицейский друг Пушкина.
— Слыхал про Батюшкова, но не читал. А стихи хорошие, — одобрил Завалишин, — но нужно бы что-нибудь повеселее, чтобы солдатам легче было. Вроде этого...
Юноша с чувством пропел: «Аллонз анфан де ля патриа», но дальше первой строки дело не пошло. Петь в один голос «Марсельезу», призывающую сынов Отечества идти вперёд, не хотелось. Может, в иное время офицеры могли бы и поддержать. Да что офицеры! Старые солдаты, участвовавшие в Заграничном походе, также знали слова.
Но сейчас не то настроение, не маршевое. Все ждали — что же произойдёт?
...К лицевой части каре, обращённой к Неве, выехал генерал-губернатор Петербурга Милорадович Михаил Андреевич, хорошо знавший многих из декабристов, более того, ещё недавно сочувственно читавший депеши тайных агентов о «настроениях» и разговорах в пользу Константина...
Раздвигая лошадиной грудью толпу, он пробился сквозь оцепление мятежников и закричал:
— Братцы, солдаты! Кто из вас был со мной под Бородином и Люценом! Неужели вы пойдёте против законного государя императора, которого должны защищать?!
Голос Милорадовича, его страстные слова подействовали на строй так же, как звук барабана на ветерана. Кое-кто из солдат даже опустил ружьё. Но вперёд вышел высокий человек в партикулярном платье, но с пистолетом в руке...
Пуля Каховского попала генералу в плечо. Когда прозвучал выстрел, один из солдат оцепления ударил лошадь штыком в круп. Бедное животное поднялось на дыбы и заржало. Генерал покачнулся в седле, но удержался. Тут же к забаве подключились и другие нижние чины... Лошадь, подкалываемая штыками, метнулась в обратную сторону, едва не выкинув седока. Это выглядело нелепо. Вначале стали хохотать рабочие и обыватели из толпы, а потом и солдаты, стоявшие в каре. Моряки оцепления от избытка чувств дали залп в воздух.
Никто тогда не знал, что ночью Милорадович скончается от ранения. Говорят, последними словами героя войны 1812 года были: «Слава Богу, что не солдат!» Но тогда, на площади, всем показалось, что генерал только легко ранен. У многих генералов и полковников, стоявших напротив мятежников, что-то «ёкнуло». Большинство из них и само было изрядно «замазано» связями с тайными обществами. А Милорадович, «замазанный» ничуть не менее, стал героем в глазах императора! Теперь, при восшествии на престол молодого государя, генерал-губернатор будет первым, над кем прольётся золотой дождь! Даже если вскроются его знакомства, то всё едино он пытался остановить мятежников! Для генералов — уж лучше бы Каховский сразу убил губернатора! С мёртвого героя взятки гладки! А теперь? А если следствие? Милорадович, получивший индульгенцию за свой поступок, мог рассказать обо всём и обо всех.
Между тем, пока стоящие вокруг военные с «густыми» эполетами осмысливали ситуацию, произошло нечто, окончательно преломившее ход событий. К Сенатской площади бежала целая колонна, чернеющая мундирами гвардейского флотского экипажа. Впереди с обнажёнными саблями неслись братья Бестужевы — Александр и Николай. Они спешили на помощь братьям. Братьям по крови — Михаилу и Павлу. Братьям по духу — всем тем, кто пошёл сражаться с тираном!
Бестужевы сделали то, что должен был сделать Якубович. В казармах гвардейского флотского экипажа их едва не арестовали. Но когда со стороны площади раздались выстрелы, Александр (известный ещё и как писатель Марлинский) бросил тот единственно верный клич, на который не может не откликнуться ни один русский человек: «Ребята, там, на площади, наших братьев убивают!» Кто-то из нижних чинов заорал: «Наших бьют!» Теперь остановить моряков было невозможно.
Приход экипажа изменил ситуацию. Первым откликнулся генерал Бистром, командир гвардейской пехоты. Его уважали и «преображенцы», и «семёновцы». А лейб-егеря, с которыми он прошёл всю войну 1812 года, которые под Кульмой вытаскивали его, тяжело раненого, с поля боя, были готовы за «генерала Быстрова» идти и в огонь, и в воду!
Вот и сегодня, приняв присягу вместе со своими любимцами, генерал Бистром стоял вместе с ними на Адмиралтейской набережной. Прислушавшись к шуму, генерал выехал вперёд, спешился:
— Братцы! — обратился Карл Иванович к егерям. — Сегодня нас обманом заставили принести присягу самозваному императору Николаю. Простите меня, братцы! Виновен.
Бистром встал на колени перед строем. Солдаты и офицеры, первоначально растерявшиеся, бросились к нему. Раздались выкрики: «Что же делать? Командуйте нами, Ваше Высокопревосходительство !»
— Там, на Сенатской, умирают те, кто стоит за Константина, за настоящего императора, — взмахнул шпагой генерал. — Так неужели же мы станем предателями?!
«Ура!», «Умрём, а не подведём!» — прогремело в ответ. И тогда генерал стал отдавать команды: — Первый батальон, атакует «измайловцев». Первая рота — прямо, вторая, не ввязываясь в бой, проходит сквозь них и атакует артиллерию. Второй батальон третья рота...
В это время раздался голос командира третьей роты:
— Ваше Высокопревосходительство, господин генерал, но это же измена! Карл Иванович! Мы ж императору Николаю присягу давали!
Рассуждать генералу было некогда. Возможно, будь это другой офицер, то генерал приказал бы убить его на месте. И в горячке солдаты бы просто подняли своего ротного на штыки. Тем более что командовал он без году неделя, а за генерала сейчас не то что ротного, но и батальонного командира в клочья бы разорвали. Да что там — к чёрту на рога бы пошли! Но это был любимый офицер, поэтому генерал просто рыкнул:
— Профос, арестуйте штабс-капитана Клеопина.
К Николаю бросились профос и два его помощника. Навалились, сбили с ног, срывая портупею с саблей и пистолеты. Руки скрутили за спину, а потом связали. Резким рывком подняли офицера с утоптанного до булыжника снега. Полковой профос, нацеливая ружьё на Николая, грозно-торжественно пробубнил: