— Вот это да! — развеселился Клеопин. — А ведь пройдёт эдак годика два — и будет наш поручик героем «Тихвинской обороны» или... «Тихвинского сидения». Глядишь, «Владимира» с мечами на грудь повесят, а то и «Георгия».
— А что до нас, — сообщил капитан-исправник, — то пришли к нам поутру на квартиры: идёмте, мол, в присутственные места, присягу приносить. Присягу мы давать не захотели. Думали — повешают или расстреляют. Так нет же, развели по домам и приставили по солдату.
— Повезло вам, господа, — скривил рот Клеопин. — В других-то городах, как я слышал, и вешали, и резали. А у вас — красота!
— Да какая же красота, батюшка, — неожиданно сказал один из купцов, первый бургомистр городского магистрата. — От «красоты» этой одни убытки! Я ведь раньше в Питер зерно поставлял. А сейчас...
— А что, не нужно Питеру зерно? — удивился Николай.
— Ещё как нужно! И зерно нужно, и мясо, и молоко. Только вот власти платить за это не хотят! Дают вместо денег ассигнаты. У меня энтих ассигнатов уже цельный сундук скопился. А куды я их девать буду? Зерно-то за бумажки теперь никто не продаёт. В Рыбной слободе, Рыбинске нынешнем, был, так меня на смех подняли. Говорят, серебром плати или теми деньгами, что в Москве печатают. Где же серебро-то добыть или «московские» деньги? А прапорщик Рогозин говорит: не будете хлеб за бумажки отдавать, дак сюда войска придут, на постой встанут и всё подчистую заберут. Я уже весь прошлогодний запас задарма отдал. А на что я буду нонеча зерно покупать?
— И с барками да с железом так же, — встрял и второй бородач. — У меня торговля «тихвинками» да «унжанками» от Сяси нашей и до Волги. Барки тоже денег стоят. А в Питер, по Тихвинке да Маринке, теперь никто ни зерно, ни мясо везти не хочет. Лодки только солдаты и берут, да и то за бумажки. Был недавно в селе Борисоглебском, в Череповецком уезде. Тамошние мастера мне как свойственнику маленькие барки по дешёвке уступали. Дак там тоже: давай, говорят, серебром, а не то — никаких тебе лодок...
— В Борисоглебском был? — заинтересовался штабс-капитан, услышав о родине. — И как там? Как помещик тамошний?
— Да я ить и был-то там дня два всего, — пожал плечами купец. — Про помещика ничего не знаю. Вроде бы, половина села теперь у другого хозяина, никак Щербатова. Вроде бы, живёт с семьёй, всё по-прежнему. Никто не помер. А Вы что, Ваше Благородие, бывали там?
— Да я родом оттуда. А вторая половина Борисоглебского, она как раз наша. В Панфилке у меня маменька осталась.
— Так вы, господин штабс-капитан, сыночек Аглаи Ивановны? — расплылся бородач в улыбке. — Знаком-с, знаком-с. У ейного управляющего, свояка моего, я ведь и останавливаюсь. Он мне и говорил, что у барыни, мол, сын офицер-«кавказец» и кавалер, в крепости сейчас сидит как государственный преступник! А барыня-то всё убивается!
— Вот, как видите, уже не сижу, — глухо сказал штабс-капитан, помрачнев. Ещё бы! Скажут же такое — «государственный преступник!»
Взгляды присутствующих стали сочувственно-подозрительными. Ишь ты — в крепости сидел! У нас ведь как говорят: «Сам ли украл, у него ли украли? В общем, замешан».
— А знаете, господа, что, с точки зрения новых властей, мы все — государственные преступники? — хохотнул капитан-исправник. — И в формулярах будет запись: «Находился под арестом!» А уж под каким там — домашним или нет — никто разбираться не будет!
— Ладно, господа, это лирика, — построжел штабс-капитан. — Реальное положение дел гораздо хуже. Как я полагаю, мятежные солдаты задержаны далеко не все. Кое-кто успел скрыться...
— Да не кое-кто, а человек под пятьдесят сбежало, — подметил поручик Наволокин. — Никто ведь мятежников не искал, не арестовывал. А среди них были не только пришлые, но и свои.
— И такие были? — удивился штабс-капитан, а потом подумал: «А чего тут удивительного-то? На площади Сенатской стояли не только военные, но и гражданские». — Считайте, штабс-капитан, вся молодёжь канцелярская, — загрустил городничий. — Да ещё и молодые депутаты от дворянства. Человек пятнадцать изменщиков наберётся... Это не считая тех, кто уже в Питере. Они ведь, паразиты, и приходили нас арестовывать! Якобинцы, туды их...
— Тем паче, — продолжил свои рассуждения Клеопин. — Стало быть, дня через два они будут в Питере с докладом. И в лучшем случае через неделю здесь будут войска.
— Можно бы опять в монастырь, — без особого энтузиазма высказался Наволокин. — Припасов побольше заготовить, да в осаду сесть. Стены высокие, отсидимся. Только вот скучно будет. Мы, пока сидели, чуть с тоски не умерли.
— Думаю, что скучать не дадут, — улыбнулся капитан-исправник. — Подтащат сюда пару пушечек да как по воротам вмажут!.. Помнится, в одна тыща осьмсот тринадцатом году, когда мы в Саксонии были, барон тамошний на постой нас пускать не хотел. Ну, выкатили пушку на прямую наводку да по воротам и вдарили. Не токмо ворота, а вся стена — вдребезги...
— Да тут и артиллерии не понадобится. Откровенно говоря, стены можно и без пушек одолеть, — вспомнил свои «кавказские» приключения Клеопин. — У нас просто не хватит людей, чтобы защитить весь периметр. Посему как командир отряда считаю необходимым пополнить боеприпасы, амуницию и отойти туда, где будет возможность сражаться.
— А может, — неожиданно заробел городничий, — следует послать письмо Его Императорскому Высочеству? Пусть он подмогу пришлёт...
Капитан-исправник высказал то, что давно уже вертелось на языке самого Николая:
— Подмогу-то он, может, и пришлёт. Только когда? К тому времени нас тут не под домашний арест... в каземат посадят.
— Если только к стене не поставят, — мрачно дополнил Сумароков. — Как ставят, я в Питере насмотрелся...
— Страсти-то какие, — закрестился бургомистр. — Че ж делать будем, Ваше благородие? Вы только прикажите, а мы — всё исполним! Чую я, что подводы нужно готовить да провизию загружать...
— Скорее уж, лодки да барки, — уточнил повеселевший штабс-капитан.
— Куда выдвигаться будем? — деловито спросил купец. — Сколько барок понадобится? У нас сейчас и десятка не наберётся.
— Как, милейшие, звать-то вас? Уж простите, запамятовал.
— Кузьма Иванов, Петров сын, — с достоинством поклонился бургомистр. — Купец второй гильдии.
— Кузьма Семенов, Семенов сын, — наклонил голову ратман. — Купец второй гильдии.
— Ну вот, целых два Кузьмы, — удивился Клеопин. — У князя Пожарского, помнится, только один Кузьма был, а какое дело сделал! Всю Россию освободили да ещё и царя на престол возвели! Я хоть и не князь, но зато вас — сразу двое!
Заслышав такое, оба купчины приосанились. Городничий же, напротив, пригорюнился. Срываться с насиженного места ему явно не хотелось.
— Итак, господа офицеры! — официальным гоном произнёс штабс-капитан. — Будем выступать завтра.
При этих словах не только действительные и отставные военные, но даже и статские, включая бородачей, как-то построжели ликами.
— Кузьма Иванович, — посмотрел Клеопин на бургомистра. — Кузьма Семёнович — перевёл он взгляд на ратмана. — Вы изыскиваете лодки и провизию.
— На сколько едоков? — деловито спросил поднявшийся бургомистр.
— Думаю, что на двести-триста, — прикинул Клеопин. — Наши отряды, может быть, и кто-то из преображенцев захочет выступить с нами. Ну, а уж с градскими обывателями — разбирайтесь сами. Пойдут они, не пойдут — дело хозяйское. Господин градоначальник, — кивок в сторону городничего, — попрошу Вас изъять у горожан всё оружие, включая охотничьи ружья. Господину капитан-исправнику и господину предводителю дворянства, думается, стоит объявить о созыве ополчения. Разошлите депеши в уезд, пусть догоняют войска. Ну, а я с господами офицерами пойду разбираться с военнопленными.
В широком монастырском дворе неподалёку от Успенского собора, в котором хранится икона Тихвинской Божией Матери, были построены три отряда. Первый — самый многочисленный, но и самый «разномастный». На плечах погоны разных цветов, соответствующие полкам: красные — сапёрные, чёрные — артиллерийские и белые — пехотные. Впереди отряда стоял юнкер Сумароков, назначенный командовать ротой. Юноша сиял как свеженадраенный самовар. Должность, как ни крути, — обер-офицерская. Второй отряд, во главе с Наволокиным, по форме одежды мало отличался от первого. Разве что мундиры поприличнее. Ну разве что знающий человек, глядя на воротники жёлтого цвета при красных погонах, определит, что это солдаты «штатной воинской команды», которые раньше комплектовались из числа инвалидов, а теперь из тех, кто по росту чуть-чуть не дотянул до положенных двух аршинов и двух вершков. Между ними, в «коробке», стоял и третий отряд, самый угрюмый. «Преображенцы» были в мундирах, но уже без сапог и киверов. С прапорщика Рогозина, уважая его звание, сапоги не сняли. Но, может быть, офицерские сапоги для долгой ходьбы не очень-то приспособлены?
Штабс-капитан лейб-гвардии егерского полка по привычке прижал руку к эфесу тесака, в который раз вспоминая о том, что нужно бы раздобыть саблю, и обратился к разношёрстной команде:
— Соратники, — сказал Клеопин, избегая привычного слуху «господа офицеры» и «братцы». — Завтра мы выступаем в поход. Наша задача — выйти к городу Череповцу, собрать всех, кто может носить оружие, и получить приказ от законного правителя — Его Императорского Высочества Великого князя Михаила. Мы с вами — солдаты, поэтому должны защищать нашу Веру, нашего Царя и наше Отечество! Думаю, что после победы никто не будет обделён монаршей милостью.
Николай сделал паузу, во время которой солдаты получили возможность осознать услышанное и не очень стройно крикнуть: «Ура!». Всё-таки сражения сражениями, а «монаршия милость» — это уже что-то весомое. Для того же Сумарокова — звание прапорщика и крестик, пусть даже Анненский, на сабельный эфес. Для солдат — срок службы не в двадцать пять, а хотя бы в десять лет и выходной пенсион, на который можно и домишко поставить, и хозяйство завести. Ну и для остальных, включая того же Клеопина, «милость» представлялась чем-то материальным...