Кто честной бедности своей
Стыдится и всё прочее, —
Тот самый жалкий из людей,
Трусливый раб и прочее.
При всём при том,
При всём при том
Пускай бедны мы с вами,
Богатство —
Штамп на золотом,
А золотой —
Мы сами!
Теперь вот точно мне кажется, что писал он его обо мне! А Николенька, помнится, выучил наизусть другое стихотворение, которое он украдкой читал мне:
В полях, под снегом и дождём,
Мой милый друг,
Мой бедный друг,
Тебя укрыл бы я плащом
От зимних вьюг,
От зимних вьюг.
А если мука суждена
Тебе судьбой,
Тебе судьбой,
Готов я скорбь твою до дна
Делить с тобой,
Делить с тобой.
15 июня 1826 года
Папенька ездил в Борисоглебское, навестил наш загородный дом. Вернулся довольным, рассказав, что договорился с крестьянами об аренде. Со следующей весны он сдаёт им на двадцать лет все свои земли, а они за это отдают ему десятую часть урожая. «Только вот, — сказал папенька, — одна беда! Нужно поручить управляющему следить за сбором урожая, потому что эти прохвосты будут говорить, что хлеба собрали мало!» Кроме того, он продал часть земли за наличные деньги, выручив почти что сто рублей серебром. Сказал ещё, что крестьяне норовили заплатить какими-то бумажками, которые они называли ассигнатами. Эти «деньги» напечатали в Петербурге. Но среди крестьян серебряный рубль приравнивается к десяти тысячам ассигнаций. И говорят, что приезжие петербургские и тихвинские купцы тоже норовят заплатить за товары и оставшееся от прошлого урожая зерно ассигнациями. Как жалко, что папенька не застал никого из купцов. Может быть, они слышали что-нибудь о Николеньке?
10 июля 1826 года
Сегодня Самсонов день. Если в этот день идёт дождь, то он будет идти целую неделю. Так говорила Акулина, когда мы с ней ходили за ягодами. Или, как говорят пейзане, — «по ягоды». Любопытно, а если дождя нет, то целую неделю будет стоять жаркая погода?
Маменька не хотела меня отпускать, поэтому пошли вместе с Филимоном. Мне было жалко платья, поэтому пришлось надеть на себя крестьянский сарафан. Оказывается, в лесу так много крапивы и комаров! Но Акулина сказала, что к укушенному месту нужно приложить листочек лопуха и жжение от укуса пройдёт. Зато мы набрали два больших туеска малины. Пока собирали малину, старик только и делал, что вертел головой по сторонам. Он сказал, что в малиннике могут быть медведи. Лучше бы он этого не говорил! Когда я пришла домой, то маменька, увидев меня, расплакалась. Сказала, что больше меня никуда не отпустит. Она очень переживала — а не случилось ли чего? И папенька отругал маменьку за то, что отпустила меня. Зато теперь можно наварить варенья, чтобы не тратить лишние деньги на покупку сахара!
Нужно будет научиться варить варенье, чтобы угостить им Николеньку! До нас доходят только слухи о разгроме нашей армии под Смоленском. Может быть, Николенька тоже был вместе с армией?
27 июля 1826 года
Сегодня мы были в Борисоглебском. Папенька взял-таки меня с собою. Пока он решал хозяйственные дела, я поехала к Аглае Ивановне. Она заплакала, увидев меня. Попеняла, почему я так давно к ней не приезжала. Ну, не будешь же ей говорить, что мне просто не в чем было ехать! Мои прежние — «питербурхские», как говорит Акулина, — все застираны. А новое платье мне сшили только недавно, когда папенька продал землю. Аглая Ивановна сказала, что один из её крестьян, теперь уже вольных, ездил на днях в Тихвин, чтобы узнать цены на барки. Слышал, что город был отбит у войск правительства каким-то офицером с отрядом. Фамилия офицера — Клеопин! Сам он того офицера не видел, а как его имя-отчество — никто не знает. Вроде бы, штабс-капитан, а может — и нет! Может быть, это наш Коленька? Эх, ну почему теперь крестьян нельзя пороть, как раньше? Я бы его сама выпорола!
1 августа 1826 года
Господи, какое счастье! Сегодня приехал человек от Аглаи Ивановны, который сказал, что его барыня получила письмо от сына — кавалера и штабс-капитана Клеопина. Пойду искать папеньку, чтобы он съездил со мною в Панфилку!
3 августа 1826 года
Мой Коленька жив и здоров! Он меня по-прежнему любит. Он командует отрядом, который сражается с изменниками! В письме, которое он написал, сказано, что «Очень хотел бы увидеть свою невесту, но долг офицера не позволяет всё бросить и ехать искать её». Письмо же он ранее написать не мог, потому что не с кем было его отправить.
Бедный-бедный Николенька! Ещё Аглая Ивановна плакала и говорила о том, что купец, привёзший письмо, рассказал, что у Коленьки много шрамов на лице. Что будто бы, когда он сидел в каземате, то его жестоко пытали и рубили саблей. Подумать только! Пытали беззащитного! Но что ещё можно ожидать от изменников?
Папенька опять просил прощения у Аглаи Ивановны за то, что посмел усомниться в верности Николая Александровича! Папенька, глядя на наши слёзы, сказал, что хотел бы найти того, кто пытал его зятя! Да-да, так и сказал «зятя», а не «будущего зятя»!
Я сама хотела поговорить с купцом, но папенька не разрешил. Сказал, что барышне это неприлично! Велел мне просто написать письмо, но чтобы было поменьше «телячьих нежностей»! Они мол, только помешают Николаю выполнять свой долг! Хм!
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯДЕЛА РЕВОЛЮЦИОННЫЕ И КОНТРРЕВОЛЮЦИОННЫЕ...
В апреле загорелись продовольственные склады Главного интендантства. Огонь, зачавшийся было от запрещённого костра, разведённого пьяным караулом, охватил вначале сторожевую будку, перекинулся на деревянный забор, а уже потом и на сами бараки. Соломой вспыхнули деревянные, построенные ещё во времена Елизаветы Петровны, а потом с удовольствием занялись и каменные.
Склады тушили всю ночь, но тщетно. Как на грех, брандмейстерская команда, должная, как писано в инструкции: «Осуществлять наблюдение за оными складами на предмет возгорания и принятия мер к тушению», ещё в марте была признана ненадёжной и отправлена в регулярную службу. Кажется, команду должны были заменить верными правительству солдатами гарнизонного полка, но позабыли. А когда вспомнили, то решили, что в роли пожарных могут быть и нижние чины караульной команды. Пусть, дескать, они в карауле сутки стоят да сутки дежурство несут. Ну, а что бы вы хотели? Людей-то не хватает...
Начальник складов, полковник от интендантства Козленичев, на допросе кричал в голос и плакал, что он писал об этом депешу самому Батенькову, но ему, разумеется, никто не поверил. Неужели же Гавриил Степанович мог запамятовать о таких важных вещах?
Полковника, вкупе с его помощниками, на всякий случай прилюдно расстреляли, но продовольствия от этого не прибавилось. Тем более по весне, когда нового урожая ещё ждать и ждать.
Полковые каптенармусы, привыкшие раз в месяц приезжать к складам и получать провизию согласно ведомости, были изрядно удивлены и озадачены, когда им приказали «изыскивать» провиант для солдат и офицеров самостоятельно. Что такое «изыскивать», они себе представляли с трудом. Может, стоило пошарить по трактирам да по домам обывателей? Но не рискнули. Всё-таки столица Российской республики, а не Дрезден, скажем, и не Варшава. Пришлось срочно налаживать обмен. Из частей стали пропадать запасные сёдла, упряжи. А кое-где уже не досчитывались не только запасных, но и основных... В каптёрках появилась зловредная моль, которая подчистую сжирала шерстяные гвардейские мундиры, предназначенные для обмундирования новобранцев. Моль стала поедать золотой и серебряный позумент, наловчившись, видимо, расплавлять его на сковородке.
Очень скоро солдаты стали напоминать огородные пугала, наряженные в рваные шинели и обутые в сапоги, подвязанные верёвочками и ремешками. Да что солдаты? Младшие офицеры, не имевшие денег на пошив нового обмундирования, ходили кто во что горазд! Полковые командиры теперь смотрели сквозь пальцы на появление в казармах партикулярного платья. А что делать? Пускай хоть вне строя носят, лишь бы на построениях прорехи на мундирах зияли не так отвратно! Кое-кто из батальонных командиров уже разрешал солдатам работать у купцов и мещан, чтобы прокормиться. Вот только таких счастливцев было мало. В лучшем случае солдат брали на чистку сортиров да на вывоз скопившегося за зиму мусора. Но вскоре оказалось, что питерские мастеровые, сами оставшиеся без работы, очень косо смотрели на поползновения нижних чинов и унтеров заменить их на работе. Кое-кого из солдат подкарауливали в тёмном углу, кого-то из мастеровых солдаты утопили в Фонтанке. В общем, хорошего мало.
Лейб-гренадеры, сидевшие в Петропавловской крепости, ещё имели какой-никакой запас провианта для арестантов. Однако запас-то был рассчитан на меньшее количество едоков, нежели там скопилось. А кормить вместо двухсот заключённых тысяч пять без малого — разница есть... Да и объедать заключённых казалось неприличным. Муравьёв приказал закупать крупу и муку в городе. Но, видимо, не один он был такой умный, потому что цены у лавочников взметнулись до небес. Торговцы распродавали в основном то, что закупалось ещё в прошлом году. Кой-кому, правда, удавалось получать товары у крестьян за соль. Но соляных варниц или соляных озёр в Петербурге и его окрестностях не наблюдалось, а запасы соли у торговцев тоже были небесконечны. Да и поставки — капля в море. Крупные оптовики бездействовали. Кого-то из них арестовали, кого-то уже успели ограбить. Те, кто имел деньги, сидели тише воды, ниже травы, не желая рисковать. Крестьяне, которые в былые времена заполоняли столицу дешёвыми яйцами, булками и молоком, предпочитали сидеть по домам. Даже квашеную капусту, которую раньше приходилось выкидывать из-за недостатка покупателей, можно было купить только за серебро. Бумажные деньги печатались с завидной регулярностью, но были никому не нужны. Их, правда, зачем-то скупали иностранцы, но брали чуть ли не по стоимости снега. Зимой...