Петербургские мещане, «подъевшие» все зимние припасы, растрачивали остатки сбережений. Работы почти не было. Каменное строительство прекращено. Брёвна и доски, сложенные для строительства Исаакиевского собора, растащены на дрова самими рабочими. Бараки, стоявшие на месте стройки в самом сердце Северной столицы, превратились в премерзкую клоаку. Строителям, принимавшим важное (как им казалось!) участие в революции, вовсе не улыбалось возвращаться в «первобытное состояние», в коем они были до того, как их свезли в Питер...
Пребывание полуголодных рабочих привело к тому, что жители прилегающих к Исаакиевской площади улиц стали уезжать. Время от времени на улицах и внутри домов разгорались схватки строителей с жителями, которые сопротивлялись грабежу. Переселить их куда-нибудь подальше было невозможно, потому что у почти что тысячной армии чернорабочих было запасено немало оружия, собранного ими в памятную ночь. Допустим, у правительства хватило бы сил просто уничтожить всю чернь, заполонившую несколько кварталов. По этому поводу было собрано специальное заседание правительства, но к единому мнению власти так и не пришли. Военные — Бистром и Трубецкой при поддержке командующего пехотой Шипова — были за разоружение рабочих и переселение их (пусть и насильственное!) в сельскую местность. Батеньков, Рылеев и Сперанский — против. Они считали, что нельзя разбрасываться союзниками, сыгравшими такую важную роль в революции, и предлагали немного подождать. Вдруг-де они могут понадобиться. Для чего, так и не объяснили, имея, вероятно, только им ведомые соображения. Бистром теперь был вынужден держать усиленные патрули, которые держали «рабочую зону» в постоянном напряжении. Что говорить о пришлых, если и питерские плотники-столяры-кузнецы были никому не нужны! Даже сапожники сидели впроголодь — новой обуви никто не заказывал, а подмётки и заплатки народ наловчился ставить сам, что бы не входить в траты. Горожане потянулись было по окрестным деревням, пытаясь поменять городские вещи на еду, но возвращались несолоно хлебавши. Либо не возвращались...
Зерно пейзане продавать отказывались наотрез (сев, дескать, был), а репы и капусты — самим мало. Можно было ещё хоть что-то взять, ежели у тебя было с собой хоть какое-то железо. Его брали охотно, понимая, что железа может потом и не быть. Но много ли железа на себе притащишь? Да и где его брать? Правда, по ночам народ ходил разбирать ограды вокруг дворцов. И ладно бы только народ! Офицеры правительственных войск, расквартированных в центре, сдерживали солдат, не желавших понимать, что любая ограда — не только груда красивого железа, годного на обмен с крестьянами, но и защитные рубежи при нападении! В нападение врагов, может быть, и верили, но каждую ночь из ограды Таврического и Зимнего дворцов штыри и перекладины исчезали десятками...
В окрестностях Петербурга расплодилось множество разбойничьих шаек. Там были и беглые солдаты, и арестанты, неосмотрительно выпущенные новой властью.
В первую очередь грабили деревни. Крестьяне, которых обирали до нитки и бандиты, и «усмирительные» отряды, начинали потихоньку звереть и организовывать собственные отряды самообороны. На всякий случай мужики забивали не только убийц и конокрадов, но и вообще всех подозрительных и чужих. Иногда Временное правительство, получившее сведения об очередном самосуде, отправляло для разбирательства воинские команды, которым было велено выяснять и, по мере возможности, наказывать за самосуд. Но солдаты, прибывавшие с огромным опозданием, могли только взять объяснение у старост да выпороть для острастки самых наглых.
В мае 1826 года началось восстание военных поселян, которого ждали, но надеялись, что оно всё-таки не начнётся...
Ни соратники, ни подданные порой не могли понять, что двигало императором Александром I в тех или иных поступках. Особенно когда бралась какая-то хорошая идея и превращалась в абсурд. К такой идее относились и военные поселения. Конечно, сама по себе идея была неплохая. Армия, составлявшая почти миллион человек, или, пользуясь официальной терминологией того времени, «едоков», съедала, в прямом и переносном смысле, четверть государственного бюджета. Куда как приятно было осознавать, что солдат, пашущий землю, обеспечивает себя сам. Сам «бес, лести преданный» умолял императора не переносить на русскую почву немецкого нововведения. При всех своих недостатках генерал прекрасно понимал, во что выльется копирование прусского ландвера Шарнгорста. И если у пруссаков солдат два месяца в году был именно солдатом, а остальное время — крестьянином, то у нас это вылилось в ещё худшую, нежели крепостную, зависимость. Всё же даже крепостной крестьянин имел хоть немного, но — свободы. Он мог выстроить свой дом так, как ему вздумается. Жена крестьянина была вольна вести своё хозяйство так, как ей вздумается, а не так, как ей предписывают регламенты. Рожать можно было и дома, а не тащиться для этого в штаб. И уж кормить младенца грудью не по расписанию, а тогда, когда ребятёнок заплачет. И было бы странно, если б в Новгородской губернии не попытались повторить того, что сделали поселяне Чугуевских военных округов.
Новгородское восстание было даже более кровавым и страшным. По крайней мере, «чугуевцы» не убивали офицерских детей и не насиловали их жён...
На подавление восстания были отправлены «малороссийские» полки. Так называли части, приведённые в Петербург генералом Волконским и подполковником Муравьёвым-Апостолом. Крови поселян было пролито много, но деваться было некуда. Крестьяне, имевшие оружие и обладавшие выучкой, пусть и уступавшей солдатам, сражались отчаянно. И если бы в самый последний момент на помощь «революционным» войскам не пришли части, расквартированные в местечке Кречевицы под Новгородом, то исход был бы неизвестен.
Новгородские пехотные полки и драгунские номерные, ещё не успевшие принять присягу на верность Михаилу, какое-то время колебались. Но вскоре, сдавшись на уговоры Волконского, признали Временное правительство, чем укрепили положение мятежников.
Князь Волконский был назначен исправлять обязанности генерал-губернатора новгородского и псковского, а подполковник Муравьёв-Апостол вернулся с частью войск в Петербург.
В Петербурге поговаривали, что истинным правителем является Сперанский, который даёт советы. Благодаря Михаилу Михайловичу был найден выход из финансового кризиса. На монетном дворе были в большом количестве отпечатаны золотые червонцы. Для этого пришлось расплавить изрядное количество золотых украшений и посуды, конфискованных у врагов революции. Потом ободрали всё мало-мальски ценное в Зимнем дворце, Адмиралтействе и Сенате.
Чеканка червонцев позволила укрепить положение ассигнаций и закупить продовольствие для голодающих жителей. Вот только надолго ли хватит этих «нотгельдов», сиречь «денег нужды»? Выяснилось — на месяц. Всё золото ушло на оплату за английское оружие. Тульские оружейные и уральские заводы остались в руках императора. В правительственных же частях обнаружился острый недостаток ружей. Высокомерные британцы хоть и не признали официально Российскую республику, упускать прибыль не хотели. За оружие «сэры» брали втридорога. Да и рассчитываться золотом с мужиками казалось безрассудным расточительством...
Провизионные отряды отправлялись в окрестные сёла не иначе как в сопровождении сильных воинских команд. Помогало неважно. В новгородских землях, примыкавших к Петербургской губернии, появилась целая армия, состоявшая из беглых солдат и крестьян, которые давали отпор дезертирам. На свою территорию, прозванную «российской Вандеей», они никого не впускали. Те из правительственных отрядов, что оказались смелее (или дурнее?) других, назад уже не возвращались.
Повстанческая армия представляла даже большую опасность, нежели войска императора. К вящему удовольствию Временного правительства, Михаил не имел ни сил, ни средств для похода на столицу. После того как Паскевич положил половину войск в царстве Польском, превратив его в Польскую Республику, а Витгенштейн потерпел разгром под Смоленском, император был занят «латанием дыр», а не военными прожектами. Был ещё, правда, Отдельный Финляндский корпус Закревского, стоявший на границе со Швецией. Но десять тысяч штыков для Санкт-Петербурга опасности пока не представляли. Швеция была больше обеспокоена своими внутренними, норвежскими делами, нежели финляндскими, поэтому король Швеции и Норвегии Карл XIV Юхан свято соблюдал Фридрихсгамский мир.
Граф и финляндский генерал-губернатор Арсений Андреевич прекрасно понимал, что доведись ему, Закревскому, направить корпус на Петербург, то шведский король может вспомнить о том, что он ещё и бывший маршал Наполеона Жан Батист Бернадот. Неплохой, прямо скажем, маршал...
В нынешней же ситуации возвращение территорий, отнятых Россией у Швеции за сто лет, позволило бы отвлечь внимание свободолюбивых норвежцев от их борьбы за независимость. Вот и приходилось генералу опасаться за свою спину. Но всё-таки его положение было более спокойным, нежели положение Ермолова, самоназваного правителя Восточного Русского царства, который, теряя город за городом, продолжал отступать к Кавказу. Счастье, что между Персией и Турцией вдруг вспыхнула война. И шах, и султан на время позабыли о русских войсках в Закавказье и принялись сводить старые счёты. Только надолго ли?
Батеньков и Бистром тоже не имели достаточно войск для похода на Москву. Но вот присутствие в непосредственной близости от столицы партизанских отрядов, которые теоретически могли бы объединиться с императорской армией (хотя бы с тем же финляндским корпусом), представляло явную угрозу. На первых порах было непонятно — кто командует? Петербургские сплетники (из мещан и прочих подлых сословий) поговаривали: то ли Кутузов воскрес, то ли Багратион. Ходили и совсем уж нелепые слухи. Будто бы во главе повстанцев стоит покойный император Александр Павлович. Дескать, хотел император дать всему народу волю, да не позволили ему князья да генералы. Рассерчал царь и решил сказаться мёртвым. А теперь, когда в России началась междоусобица, вышел государь да и сказал простым людям, что пора-де от дворян-помещиков избавиться. Пускай они друг дружку убивают, а он-де будет народ защищать. Когда генералы да помещики друг друга изведут, то тут-то царь снова на трон и сядет. Останется только он, царь, да старый его слуга, а народ будет жить так, как он хочет. Хочешь — землю паши, хочешь — водку пей. Воля!