– Вы сперва его, того Абрама Петровича, сыщите, – сказал Семейка, и по голосу было ясно – осточертел ему шум. – Где его в последний раз видели? Где о нем знать могут? Та старая боярыня на Москве еще проживает или давно постриг приняла?
Томила неторопливо поднялся и, грознее вставшего на дыбы медведя, пошел на Семейку.
– Драки тебе захотелось? – спросил сурово. – С татарчатами у меня расправа проста! Вот как сейчас!..
А что – сейчас, договорить не успел. Данилка сорвался с места и заступил ему дорогу.
– Вот это видел? – спросил парень, показав кулак, который от нелегкого конюшенного труда вырос у него такой – мало не покажется. – Я тебе твое гнилое слово в глотку вобью! Вместе с зубами его сожрешь! Какой он тебе татарин?! Сам ты нехристь!
Тут на плечах у Томилы повисли Третьяк и Филатка, а Федосьица кинулась оттаскивать Данилку.
– Ты что, парень, взбесился?! Да он же – кулачный боец!
– Дурак он, а не боец! – кричал, отпихивая Федосьицу и поражаясь ее недюжинной силе, Данилка. – Не дам товарища порочить! Пусть отца своего лает и бесчестит!
– Да не вопи ты так! – наконец-то и Семейка повысил голос.
Тут оказалось, что он незаметно оказался рядом и вместе с Федосьицей удерживает Данилку.
– Угомонитесь, Христа ради! – взывал Третьяк. – Вот ведь сцепились – как кобели! Того гляди, шерсть полетит!
– Бочата полетят! – вообразив драку в погребе, воскликнул Филатка.
Семейка отпустил Данилкино плечо.
– Я из крещеных татар, – сказал он. – Нравится это кому или не нравится. И я на государевой службе кровь проливал. Пойдем, Данила, отсюда подальше. Такие товарищи нам не надобны.
И двинулся к дверям, преспокойно повернувшись спиной к разъяренному противнику, привычно ссутулившись и косолапя. И стал подниматься по лестнице, всем видом показывая – с дураками ему беседовать не о чем.
Данилка повертел головой – от притихших скоморохов к уходящему вверх по крутой и узкой лесенке Семейке, от Семейки – к скоморохам…
– Холера вас бы брала! – не совсем по-русски, а как получилось, ругнулся он и поспешил следом за товарищем.
Целовальник был занят – разбирал ссору между двумя питухами, и потому конюхи незаметно вышли на Волхонку.
– Мало ли на Москве кладознатцев! – вдруг осенило Данилку. – Надо бежать на Аргамачьи конюшни! Там кое-кто еще остался, всех расспросим! Нужны нам больно те скоморохи! Из-за них в такую беду угодили!
– Прости, – опустив глаза, сказал Семейка. – Теперь и сам вижу – незачем было их выручать. Кабы не моя дурость, мы бы под шумок с купеческого двора ускользнули. И не заварилась бы вся каша…
– Ну, заварилась так заварилась! – воскликнул Данилка. – А и расхлебаем!
– Экий ты яростный… – усмехнулся Семейка. – Шляхтич! Вот когда он в тебе проснулся…
И вдруг запел:
– Баю-баюшки-баю, ходит кошка по краю! Кошка лыко дерет – коту лапти плетет…
Отродясь Данилка не слыхивал, чтобы Семейка пел. Он и в Божьем храме, когда все стараются, как умеют, почти рта не раскрывал. И на тебе!
– А кот лапти износил – да другие запросил! – Семейка широко улыбнулся. – Ну, будет тебе, Данила, смири норов. Наша служба такая – не всякому дураку непременно в бороду вцепиться, а дело сделать.
– Сами же говорили – ежели кто про Богдаша гнилое слово скажет, бить, – буркнул Данилка.
– Богдаш никак забыть не может, что он подкидыш. А коли каждого бить, кто мою рожу татарской назовет, – так это и впрямь кулачного бойца нанимать надо да с собой водить… – Семейка резко повернулся.
За конюхами следом мчались Третьяк и Филатка, следом поспевала Федосьица.
– Прости дураков, батюшка Семен, прости, не знаю, как по отчеству! – нагнав, взмолился Третьяк. – Ну, не умеем мы по-человечески! Нам и покричать надобно, и поругаться, душа так просит! А потом, покричавши, мы преспокойно обо всем сговоримся и дело сделаем. Нам, скоморохам, без этого нельзя!
– Вы нам спастись помогли, а мы чтобы вас бросили? – добавил Филатка. – Христос нас от этого упаси.
– Данилушка! – Федосьица кинулась к парню. – Прости!
И так уж ей прощения заслужить захотелось, что посреди Волхонки к парню на шею бросилась и прижалась…
– Бог с ним, с Томилой! – продолжал Третьяк. – Скоморох он, понятное дело, умелый, и глотка у него широка, и присловьев знает немало, да я сам при нужде не хуже него сыграю! А что лается…
– Я ему полаюсь!.. – снова взвился Данилка. – Я его отучу людей бесчестить!
И ощутил на плече руку.
– Дай Бог тому честь, кто умеет ее снесть, – строго сказал Семейка. – Ну, коли вы от дела не прячетесь, будем искать того кладознатца. Где ты, Третьяк, его в последний раз видывал?
Шагая прочь от «Ленивки», на ходу наметили три места. И первое было – церковь Николы Угодника, что в Столпах. Почему-то Абрам Петрович очень ее возлюбил и все молебны о своем промысле только там заказывал, просфоры и свечи тоже там брал. Поразмыслив, Третьяк вспомнил, что был такой купец, Фома Огапитов, из черной сотни в гостиную сотню взят, так вроде с ним у кладознатца какое-то дело было. И, как это ни казалось нелепо, водил он дружбу с некой игуменьей, но тут уж Третьяк был в сомнении – то ли Зачатьевской, то ли Моисеевской девичьей обители, то ли родня она ему, то ли, Боже упаси, охотница до кладов…
– Ну так кто – куда?
Сперва порешили: Третьяк с Филатом пойдут к купцу, Семейка с Данилкой – в церковь, а Федосьице удобнее всего будет пробраться в обитель и осторожно расспросить инокинь. Чуть было такую дурость не совершили – спасибо, Филатка опомнился. Стал тыкать пальцем в Федосьицу и хохотать, приговаривая:
– У-у, инокиня! Пошла бы в монастырь, да много холостых!
Федосьица, догадавшись, схватилась за щеки.
И точно – с таким бешеным румянцем ее бы и на порог не пустили. Иди, дура, умойся сперва – сказали бы! Румянятся на Москве, да, но не до такой же яркости!
Чтобы смыть свеклу с лица, нужно дома оказаться, где и теплая вода, и мыло, и ширинка есть. Так что пришлось все поменять – по обителям пошли Третьяк с Семейкой, люди на вид немолодые, почтенные, внушающие доверие, в церковь отрядили Филатку, а Данилка собрался было идти вместе с Федосьицей к купцу, да она сама отказалась:
– Там мне без тебя сподручнее будет!
– И то верно, – согласился Третьяк. – У девок свои ухватки.
Так что пришлось Данилке вместе с Филаткой бежать к Николаю Угоднику, что между Мясницкой и Маросейкой.
У самой церкви шло строительство – там возводили знатные каменные хоромы.
– Чьи бы таковы? – спросил Филатка.
Если Данилка не знал Москвы из-за своего конюшенного затворничества, то юный скоморох не так уж часто тут бывал, за всяким строением уследить не мог.
Спросили у прохожих. Оказалось, хоромы боярина Артамона Матвеева, одного из государевых любимцев.
– И правильно, что из камня, – одобрил Филатка. – Таким хоромам пожар не страшен. Ты настоящий пожар видывал? Когда вся слобода разом горит?
– Бог миловал, – и Данилка, не в силах вообразить такие страсти, перекрестился.
В церкви первым делом подошли к свечному ящику, осведомились у свечника, не появлялся ли некий человек, не здешнего приходу, но постоянный богомолец, по прозванью Абрам Петрович. Описали человека так, как научил Третьяк, – муж не дороден, стар, седоват, ростом повыше Филатки, пониже Данилки, цветного платья не носит.
Свечник человека опознал. Видел с утра на литургии – а, может, и не его, а кого похожего.
Бабушка, что помогала свечнику – ходила от образа к образу, сокращала огоньки выгоревших свеч и вынимала огарочки, – сказала, что того человека подлинно зовут Абрамом, сам родом с каких-то украин, а на Москве по летнему времени живет в чьей-то бане. Откуда у нее такие сведения, вспомнить не умела.
– Может, в купеческой? – догадался спросить Филатка.
– В купеческой! – подтвердила старушка.
Когда конюхи со скоморохами сошлись в назначенном месте, был уже вечер. Удачи не выпало никому. Затевать новые розыски на ночь глядя не хотелось. Народ бережется – чего доброго, на незнакомцев и пса спустят. И следовало подумать о ночлеге.
– Мы-то на Аргамачьи конюшни пойдем, – сказал Семейка.
Данилка на него покосился. Парню хотелось спросить, где Федосьица. И было неловко еще и потому, что он почуял ту потеху и усладу, которой в жизни еще не знал, и волновался, и горел весь, и пылание это прятал как только мог.
– И у меня есть одна вдовушка на примете, всегда мне рада, – похвастался Третьяк. – Да и Филатка, даром что молод, уже умеет у бабы под бочком пристроиться.
– Давно уж умею! – добавил Филатка.
Данилка глянул на него с некоторой ревностью. Юному белобрысому скомороху на вид было лет шестнадцать, еще и борода не росла. У самого Данилки в восемнадцать кое-что уже пробивалось, и Богдан, вытащив его как-то на свет и разглядев внимательно, присоветовал – то, что есть, сбрить, тогда настоящая борода с усами расти начнут. Но бороды парню не хотелось. Вот усы – другое дело!
С детства он запомнил, что у мужика непременно должны быть усы. И теперь ему казалось, что он их таких навидался – хоть сказки о них сказывай, густых, длинных, и вислых, и торчком, и едва ль не до ушей!
Решили подождать Федосьицу. И ждали вроде недолго, а Данилка весь извелся. Наверно, еще и потому, что впервые в жизни ждал девку.
Все у него почему-то получалось впопыхах. Все – с пылу, с жару. Там, где другой сперва бы возле церкви в праздник самую румяную и длиннокосую высмотрел, да, таясь, до дому проводил, да сестрицу или мамку бы подослал, да у садового забора единственным словцом обменялся, да полгода спустя полненькую ручку бы пожал – там Данилка сразу заполучил девку в охапку, и девка тоже, видать, вся горела!
Федосьица прибежала, когда Третьяк, развлекая общество, скоромные байки сказывал, как сыскал зять перстенек, повернешь – мужской кляп в версту вырастает, и как теща, придя к спящему зятю побаловаться, на такое чудо напоролась…