– Сговорилась я, сговорилась! – С тем запыхавшаяся девка пробилась, минуя старших, прямо к Данилке. – Видела я его – ух, страшный старичище!
– В бане живет? – спросил Данилка, слегка отстраняясь.
Ему было неловко давать себе волю при Семейке.
– А ты как проведал?
Федосьица-то и сыскала кладознатца. Покрутилась вокруг двора того Фомы Огапитова, с девками скоренько знакомство свела. Девки во двор впустили, до баньки довели, обождать велели. Она и передала Абраму Петровичу, как было велено, что-де хотят с ним встретиться и потолковать. Кладознатец назначил время послеобеденное. Он столовался у купца, которому помогал искать еще дедом закопанный горшок с деньгами, и не хотел лишаться сытного обеда.
– Гордый! – определила Абрама Петровича Федосьица. – Привык, что все к нему на поклон идут! И хитрый! А что, спрашивает, ты сама, девка, тоже придешь? Я, говорит, клад один недавно взял, так там колечко с бирюзой было в два рубля, я его себе оставил – вот, думаю, ласковой девке бы подарил!
– Видишь, и твой прибыток наметился, – поддразнил Третьяк.
Данилка надулся. Колечко в два рубля было знатным подарком для девки с Неглинки. У самого-то таких денег не водилось…
– Стало быть, в обеденное время встречаемся у Варварских ворот, знаете, где ветхая церковь Всех-святых-на-Кулишках? – спросил Третьяк. – Он, Фома-то, как раз там на Солянке двор имеет.
– Ин ладно, – согласился Семейка. – Расходимся, что ли? Пошли, Данила. Вот закроют кремлевские ворота – во рву под мостом ночевать будем!
Но Данилка оказался возле Федосьицы с тихим вопросом:
– Как ты одна до Неглинки-то доберешься?
– Да ты не бойся за меня, – сказала Федосьица. – Я вон с Филаткой дойду, он в обиду не даст.
– Почему с Филаткой? – внезапно охрипнув, спросил Данилка. – По-по-чему н-не со м-мной?…
Всякий парень представляет себе заранее, как начнет девку улещать да как продолжит это богоугодное дело. Данилка, наслушавшись конюшенных баек, уже неплохо разбирался, за что и как нужно хватать. Но о том, что в такую минуту от беспокойства начнет заикаться, – и помыслить не мог.
Федосьица тихонько, зазывно засмеялась.
– А хочешь? – спросила. – Ему-то по пути, он с одной нашей девкой живет.
Данилка несколько помолчал. Хотеть-то он хотел, до такой степени, что весь горел и известное место горячим свинцом налилось. Но полагаться лишь на девичий смех тоже не мог…
– Идешь, Данила? – окликнул, уже отойдя и обернувшись, Семейка.
– А ты? – заступив Федосьице дорогу, прошептал Данилка.
– А коли скажу – нет?
Она шутила, лукавила, проказничала, прекрасно зная, что парню – невтерпеж. Но другого Федосьица еще не знала – что этот самый Данилка имеет в себе гордости, может, поболее, чем вся боярская Дума.
– А коли нет, неволить не стану! – отрубил он, куда и заиканье пропало!
И шагнул в сторону – ступай, мол, девка, куда сама знаешь.
– Экий ты! – Она склонила голову набок и вдруг показала кончик языка.
– Да уж какой есть!
Федосьица поступила с известной бабьей и девичьей последовательностью – едва навеки парня не оттолкнув, сама подошла и прижалась.
– Да Господь с тобой Данилушка! И чего это ты такой ершистый?
– Так идем, что ли? – обняв ее не своими-какими-то, деревянными руками, боясь сжать пальцы на девичьем теле, спросил Данилка.
– Да идем же, идем! Я тебя огородами проведу! Пусти!
Семейка развернулся и обнаружил такое зрелище. Данилка с Федосьицей стояли в обнимку, а Третьяк с Филаткой весело на них таращились.
– Ступай себе с Богом, Семен, прости, все еще не знаю, как по отчеству! – сказал Третьяк. – Федосьица девка разумная, в нужное время и в нужном месте твой парень будет! Все равно раньше беседы с кладознатцем мы ничего предпринять не сможем.
Семейка пожал плечами и развел руками – что, мол, с молодцом поделаешь? Пришла ему, знать, пора… Повернулся – да и ушел окончательно.
– Пройдемся-ка мы, брат Филатище, – Третьяк обнял юного скомороха за плечи. – По вечерней-то прохладце! Я – к своей дуре, ты – к своей.
– Ишь, Федосьица-то! – заметил Филатка. – Так в него и вцепилась!
– Нужна тебе больно Федосьица! Сейчас-то она еще в соку, хороша, а годика через два будет с кабацкой теребенью на драной рогожке валяться, – отвечал Третьяк. – Эх, была бы ватага как ватага – с собой бы девку взяли! Плясица-то она знатная. А теперь-то? Горе, а не ватага…
– Вот еще и с Томилой полаялись…
– Это не беда. Настасьица узнает – живо Томиле укорот сделает. Парень-то, Данила-то – слышал, что Федосьица шепнула? – он Настасье кум!
– И знал же, с кем покумиться!
– Ничего он не знал, а так Бог велел, – объяснил Третьяк.
Тем временем куманек Настасьи-гудошницы спешил следом за своей новоявленной зазнобой на Неглинку, и все огородами, огородами, потому что кое-где уже опустили поперек улиц решетки. Наконец добежали.
– Где ты, девка, пропадаешь? – напустилась на гулену совсем старенькая бабушка. – Мы так не сряжались! Меня дома свои внуки ждут!
– Да ладно тебе, Матрена Лукинишна! На том свете зачтется! – Федосьица обняла бабушку, приласкалась к ней и получила тумака, но не злобно, а в назидание.
– На том свете – это еще когда, а ты как расплатишься?
– Не вышло сегодня заработать, Матрена Лукинишна, – Федосьица заглянула в колыбель к спящему сынку. – Смотри, смотри – во сне улыбается… С ангелом его душенька беседует…
– Матери родной не дождался, без нее и уснул. Гляжу, ты не одна?
– Да вот – приманила сокола! – шепнула девка бабушке на ухо.
– Да я знаю этого сокола! Это Феденькин крестный! Грех, девка. Он же тебе как родня.
– А и замолю.
Если бы Данилка слышал, что его назвали соколом, что ради него и грех на душу взять готовы, возгордился бы еще больше. Коли получилось бы, потому что и сейчас его гордыня утратила все пределы. Девка сама с собой позвала! Еще немного – уйдет бабушка Матрена Лукинишна и превеликая радость свершится!
Пока девка с бабкой шептались, он стоял, приосанившись и впрямь вообразив себя ясным соколом. Потом, когда бабка, перекрестив Федосьицу, убралась и дверь за ней закрылась, он мигом оказался рядом с зазнобой.
– Да ты погоди, парень, погоди, – чуть отодвинувшись, сказала Федосьица. – Нельзя так – грех!
– Грех? – удивился Данилка неожиданному в устах зазорной девки слову.
– А то! Образа нужно завесить, чтобы они на это дело не глядели, нательные кресты обоим снять, тогда – можно!
– Тогда, выходит, не грех? – уточнил парень.
Несмотря на возбуждение, ему сделалось смешно.
– Тогда вроде бы не так грешно выходит…
И Федосьица улыбнулась. Улыбка у нее была такая, словно девка для поцелуя губы подставляла. Данилка и облапил, и впился в эти розовые губы, и тут же оттолкнул Федосьицу…
– Ты чего это? – удивилась она.
– А ты чего?… – Он даже не мог объяснить словами ее проступок, но она догадалась.
– Ты же не дитя малое, чтобы тебя закрытым ртом целовать! Есть простое лобзание – это поцелуй, так даже монах мать или сестру поцеловать может. А есть татарское лобзание – вот оно самое соблазнительное! Ты, видать, такого еще не пробовал.
Данилка в огрехах признаваться не любил. А в его-то годы мужская неопытность – еще какой огрех.
– Я по-всякому пробовал… – буркнул он, не вдаваясь в подробности.
Федосьица-умница сразу догадалась, с кем имеет дело. Посколько девичьим ремеслом она занималась уже года два, а до того была как-никак мужней женой, только некстати овдовела, то и знала она, что с мужиком не спорят. С мужиком ласково говорят, выслушивая все его глупости беспрекословно, иначе снимется и исчезнет, а ты сиди и голову ломай, где другого взять.
Не то чтобы Федосьица рассчитывала кормиться с Данилкиных доходов, вовсе нет! Она понимала, что ему и на себя-то не хватает. А просто хотелось ей провести с ним ночку, или две, или сколько выйдет, просто так! Без расчета! Парень чем-то полюбился ей с самого начала, когда Настасьица с Феклицей привели его к крестинному столу и сказали – вот тебе, подруженька, богоданный Феденькин крестный! Хотя красавцем Данилку никто бы не назвал, однако парень уродился статен, плечист, в поясе тонок, а с лица не воду пить. И когда дотлеет лучина в светце, какая разница – хорош с лица или нет?
Надолго вперед Федосьица не загадывала, ведь и она была молода, если по правде, то на три годочка всего постарше Данилки. Материнские хлопоты ее не состарили, по летнему времени она еще и похорошела, купец-сибиряк, упустивший санный путь, пожил с ней целых два месяца, а денег, уезжая, оставил еще на месяц. И беспокоиться в эту ночь о завтрашнем дне Федосьица решительно не желала.
Сказать, что после стычки со скоморохами Стенька был всего-навсего в ярости, – значит назвать бешеную осеннюю бурю нежным летним ветерком. Хорошо хоть, наполовину та ярость ушла в отчаянный бег – с распихиванием прохожих и уворачиванием из-под конских морд. Такого позора с ним еще не случалось – чтобы стоять перед скоморохами обездвиженным да слушать ругань! И, главное, кто таков тот щенок безродный Данилка? Как он вообще на государевы конюшни угодил?!?
Бежать немедля к Деревнину, донести на щенка!
Но тот, другой, что приставлял к шее засапожник, не скоморох… Стенька узнал его – он конюх, и не простой стадный, а чином выше – уже стряпчий конюх! А конюхами не только ведь Конюшенный приказ – ими еще и Приказ тайных дел управляет. А в Приказе тайных дел сидит дьяк Дементий Башмаков, и сказывали, один раз он уже не выдал того щенка Данилку подьячему Разбойного приказа Илье Евтихееву. Ему, государеву любимцу, такое позволяется!
Связываться с Приказом тайных дел, имея за душой только злость на щенка, было нелепо…
Стало быть, нужно идти с доносом, имея на обоих конюхов такое обвинение, чтобы даже Башмаков от них отвернулся. Скоморохи-то что… Один лишь Стенька из всего Земского приказа и видел в лицо, кто помог скоморохам уйти. И тут его слово будет против слова того конюха с татарской рожей, и конюх-то отречется, и конюху-то поверят… и еще щенка тот конюх заодно спасет… Да и вся купеческая дворня, поди, отречется – мол, никаких конюхов и видом не видать, и слыхом не слыхать было!