Понемногу погасив свой бестолковый бег и сделав несколько шагов непонятно куда, Стенька встал в пень и задумался.
Он мучительно пытался увязать конюхов, и в особенности щенка Данилку, с делом о медвежьей харе…
Когда к носу подъезжает здоровенный кулак, а в шею упирается засапожник, – много чего любопытного понарасскажешь, в том числе и такого, о чем минуту назад знать не знал и ведать не ведал. Стеньке было безумно стыдно вспоминать, что такое он бурчал и выпаливал в ответ на расспросы. Однако не только ярость – недоумение тоже им владело. Вопросы-то были диковинные…
Простоял Стенька недолго – все сложилось, все на ниточку нанизалось. И стало ясно – скоморохи-то, со щенком вместе, все самое важное у него выпытали! И теперь они сами могут докопаться, какое отношение имеет медвежья харя к убийству! А он, кто с этого дела мог бы получить некоторый прибыток и повышение по службе, останется с носом.
Подумав о службе, Стенька чуть громко не застонал: «Уй-й-й!»
Его занесло довольно далеко от белянинского двора, а там, поди, двое стрельцов, с которыми он вместе обходил дворы, чтобы никто из скоморохов не проскочил, вернулись к прочим участникам облавы и все вместе совет держат: куда, к черту, подевался земский ярыжка Степан Аксентьев? То ли скоморохи его с собой зачем-то утащили, то ли он им бежать пособил?
Нужно было сладить вранье, и оно сладилось довольно быстро.
Стенька, закусив губу и уставившись в землю, изготовил такую правдоподобную повесть:
– Бегу я, стало быть, к переулку и вижу меж церковью и колоколенкой суету и мельтешенье. Я, чтобы не спугнуть, голосу не подал, а стал подкрадываться. И как те два стрельца мимо меня пробежали – знать не знаю и ведать не ведаю. А когда подкрался – увидел, что скоморохи проклятые уже, перешепнувшись, ноги уносят. Я крикнул – да за ними! А что меня не слыхали, так я не виноват! И бежал я за ними, хоронясь, и бежал, и бежал…
Теперь нужно было придумать – куда именно забежал.
Стенька придумал – на Неглинку! Там они, шпыни ненадобные, у девок скрываются.
На Неглинке ему бывать доводилось. Как-то был с сослуживцами по Земскому приказу в кружале, вышли в размышлении, где бы добавить, а тут и девки подвернулись, к себе позвали. Казалось, уговор был прост: одни ставят выпивку, другие – угощение, а прочее – кто как устроится. Однако наутро девки подняли шум, и пришлось расплачиваться тем, что было на себе. Так Стенька лишился совсем хороших меховых рукавиц, за что ему и влетело от Натальи… Так что никаких добрых чувств к сварливым девкам он не испытывал и даже обрадовался, когда изобрел для них пакость.
Но вранье всего-то навсего спасало земского ярыжку от батогов. А нужно было не только самому из-под них уйти, но и подвести под них обоих конюхов – Данилку и того, с татарской рожей!
Стенька постановил для себя, что коли конюхи каким-то лешим связаны со скоморохами, то и с делом о харе – наверняка! Совсем было бы замечательно, кабы они ту харю у деда выкрали да и к дереву приколотили! Но он и сам понимал, что это невозможно.
Стенька стал опять продумывать покражу хари с тем, чтобы найти в преступлении щелку и воткнуть туда конюхов…
Он принялся вспоминать то утро, когда лукавая Наталья отправила его к соседям вести дурацкий розыск…
А в самом деле – кто обокрал покойного деда?
Днем чужому забраться на стрелецкий двор мудрено – там хозяйничают бабы, там носятся дети, да и сам стрелец не целый же день на торгу пропадает или ремеслом занимается, это – не государева служба, он и обедать приходит, и досугом своим распоряжается.
Ночью спускают с цепи кобеля…
Останется одно – домашний вор.
Тогда, когда харя пропала, возвели поклеп на младших внучат. А потом, не найдя в их имуществе уворованного, решили, что дед сам, на старости лет ума лишившись, куда-то свое рукоделье засунул. И некоторое время спустя дед, уже совсем обеспамятев, скончался.
Если в хозяйстве заводится домашний вор, то это, надо полагать, самый бесправный в доме человек, для кого и полушка – сокровище. Бывает, подворовывает сама хозяйка, особенно коли в годах и завела себе молодого любовника. Бывает, подворовывают приказчики… комнатные женщины… сенные девки… Этого народу на стрелецком дворе нет, а хозяйка, Алена Кирилловна, мужа любит и с ним во всем заодно. Бывает, подворовывают дети…
Старшие дедовы внуки уже семьями обзавелись. Сам он жил в семье Ждана Моркова, и при Ждане же жил самый младший из дедовых сыновей – Бориска с женой Вассой. Двух дочерей они отдали замуж, и на дворе из детворы были только Егорка с Матюшкой. А младшая дочь Алены со Жданом была уж просватана, осенью собирались сыграть свадьбу, и за девкой был строгий присмотр.
Так что же – Егорка с Матюшкой?…
А почему бы и нет? Парнишки уже в тех годах, когда им можно что-то растолковать, пообещать, научить!
Прикинув, сколько времени могло бы уйти на преследование скоморохов до Неглинки, Стенька, хоронясь и озираясь, поспешил совсем в другую сторону – в Замоскворечье, в Стрелецкую слободу.
Там он чуть не налетел на собственную жену. Разумеется, они с Домной Патрикеевой стояли у ворот, языки чесали! Стенька вовсе не желал, чтобы Наталья, как это водится у баб, сочла его дневное появление в слободе бездельем и тут же увязала с малым заработком. К Морковым он пробирался огородами и, оказалось, правильно сделал. Именно на задворках он и обнаружил дедовых внучат.
Они мастерили среди бурьяна и огромных лопухов домишко из прутьев, и мастерили довольно разумно – вбили в землю два кола с развилками вверху, укрепили на развилках длинную палку, к ней с обеих сторон прислонили другие палки, покороче, и были теперь заняты тем, что приспосабливали в качестве крыши оббитые банные веники, которые, надо полагать, еще с осени для своей затеи припасали.
– Ну-ка, ступайте сюда! – грозно потребовал Стенька.
Внучата, не понимая, чем согрешили, но заранее испугавшись, тут же полезли в свое неоконченное жилище.
– Вылезайте, вылезайте! – Стенька, подойдя, качнул прутяное строение. – Не то живо ваш терем порушу!
– А что, дяденька Степан? – раздалось изнутри. – А что мы? Мы к вам на двор не ходили! Половик не мы унесли, а Ивашка Наседкин!
О половике Стенька услышал впервые. Надо же – Наталья ни на кого не пожаловалась! Или она жаловалась, да у него в одно ухо влетело, в оба – вылетело?
– О половике речи нет. Вылезайте, кому сказано?
– И большой горшок тоже не мы разбили! Его тетка Наталья сама уронила!
– Так! Еще какие у меня в хозяйстве убытки?
– А лукошко мы вернем!
– Слава те Господи, что вы еще не весь мой домишко по бревнышку раскатали! – уже не зная, сердиться или смеяться, рявкнул Стенька. – Вылезайте живо!
– А за уши драть не станешь?
– Не стану, вылезайте.
Внучата на четвереньках выбрались из своего убежища.
– Встаньте по-человечески! Чему вас дома-то учат! – прикрикнул Стенька. – И чтоб без вранья! Говорите прямо – кому вы дедову медвежью харю отдали?
Разумеется, сразу ответа он не получил. Внучата молчали, переминались и, по всему видать, собирались при первой возможности смыться.
– Говорите, а не то до батьки с матерью дойду, – пригрозил Стенька. – Они-то с вас шкурку спустят! До Рождества присесть не сможете!
Грешные внучата глядели в землю.
– Ну? Мне это недолго!
Парнишки словно воды в рот набрали.
– Кроме вас, вынести вору харю было некому. Вы лишь и держали зло на деда. И знали, где она, харя, у него лежит. Вы же знали, что скоро за той харей кто-то прийти должен. И что деньги деду вперед были заплачены – знали!
Все это Стенька выпаливал наобум в надежде, что из дюжины обвинений хоть одно окажется верным.
– Да-а, деньги! – неожиданно звонким голоском проныл один из внучат. – Врать-то тоже грешно!
– А кто соврал? – Стенька даже присел на корточки, стараясь снизу заглянуть в обе перепуганные рожицы.
– Да дед все врал!
– Ну, ну? И какое это было вранье?
– Говорил, вот деньги у него есть, купит нам на Пасху пряников!
– И ножички купит! – добавил второй внучонок. – И лук расписной!
– Что же он, сам вам лука со стрелками вырезать не мог? – удивился детской горести Стенька.
– Да есть у нас луки и по гнезду стрел… Мы расписные хотели, чтобы настоящий саадак… Мы синенький видели с росписью!.. Как государев!..
Тут-то, припоминая сказочной красоты игрушку, внучата не выдержали – разревелись. И Стенька, сидя на корточках, неловко хлопал по худенькому плечу то одного, то другого, приговаривая несуразное…
Выяснилось – бегали глядеть царский поезд, когда государь Алексей Михайлович выезжал на охоту. Поскольку без баловства с луками ни одна охота не обходилась, стреляли же по белым войлочным, подброшенным вверх, колпакам, то к царскому седлу и был приторочен бирюзового цвета саадак, расшитый золотом по коже цветами и крылатыми тварями, отделанный серебром. Из колчана же торчали стрелы с пестроватым пером, аршина по полтора длиной. И все это парнишки с забора высмотрели. И жизнь им стала не мила без расписного саадака, в котором лежит не менее расписной лук…
– А он обещал, да не купи-и-ил!..
На смертельную обиду наложилась и другая. Беспредельно обнаглевшая мышь непостижимым путем забралась на стол и погрызла кулич. Это был тот редкий случай, когда совесть у внучат сверкала чистотой, однако выпороли не мышь, а Егорку с Матюшкой. И настоял на порке именно дед, хоть дни были праздничные…
Все это, хлюпая носами, поведали внучата Стеньке, причем он чувствовал – накипело!
– Стало быть, обидел вас дед, и вы его проучить собрались, – тут Стенька нашел-таки верный ход. – Вы хотели медвежью харю припрятать, а потом ему вернуть. Так ведь?
– Да-а… И он тоже сказал, что вернет!..
– И не вернул?
– Не вернул…
– А вы ему харю отдали, потому что на дворе ее спрятать было негде, старшие всюду бы нашли?
– Ага-а…