Третьяк же с Филаткой заявились как раз вовремя – когда воспламененный поцелуями Данилка и желал бы посягнуть еще раз, семь бед – один ответ, и понимал, что среди бела дня этого никак нельзя…
Оттуда, где ночевали, они ушли ни свет ни заря, и потому Федосьица усадила их за стол, принялась хлопотать. Один мужик за столом или три – разница-то есть? Она поспешила в сенцы за припасами.
– Неладно вчера получилось, – сказал Третьяк. – Томила-то кается… Скажи, свет, а твой товарищ – злопамятный?
Данилка пожал плечами. Богдан – тот уж точно всякую обиду семь лет помнил. Тимофей, когда нападала на него охота к покаянию, прощал все и всем с большой радостью. Но как-то при Данилке так двинул в ухо злоязычного площадного подьячего, что для каких-то тайных переговоров привел доверившегося ему посадского жителя на самые кремлевские задворки, что вспорхнул тот подьячий пташкой и едва не снес звено забора, отделявшего конюшенные владения от проезда, которым через Боровицкие ворота шли или везли на санях и телегах нужные грузы в Кремль. А Семейка? Вроде его никто никогда и не обижал…
– Ты за нашего дурака-то замолви словечко, – продолжал Третьяк. – Хорошо бы их помирить, а то Настасьица как узнала…
Данилка окаменел.
Стало быть, она и впрямь явилась на Москву?
Стало быть, могла стоять в домишке Феклицы, за крашенинной занавеской?…
И поняла, чем он, Данилка, занимался в эту ночь?…
Третьяк еще что-то говорил про лихого бойца Томилу, про ватажные дела, Данилка не слушал, ему с самим собой сейчас заботы хватало, куда еще скоморошьи затеи…
Парень никогда еще не был в таком положении, чтобы нравились сразу две, и с одной все сладилось просто и мгновенно, а другая, сама того не зная, вдруг встала поперек пути первой. И он не понимал, как в одной душе помещаются такие запутанные страсти.
Когда поели и Федосьица принялась хлопотать по хозяйству, Третьяк с Филаткой засобирались и Даниле тоже обуваться велели. В своем смятении он ощущал неловкость перед ласковой девкой и не понимал, должен ли остаться с ней подольше, как советовала совесть, или поторопиться на поиски кладознатца, что было прекрасным оправданием для взбаламученной души…
Выйдя со двора, он вздохнул с облегчением.
До двора купца Фомы Огапитова путь был неблизкий, шли неторопливо, рассуждали – как разумнее дело повести.
На Солянку пришли слишком рано – Семейки еще не было. Зашли в церковь, помолились о благом исходе своего дела, и туда же Семейка заглянул – догадался, где своих искать. Время было обеденное, но все четверо проголодаться не успели, опять же – лето, жара, и человек, которому по такой жаре приходится за стол садиться, никогда не уверен, что сможет проглотить хоть кусочек. А больше всего хочется ему лечь в тень и дремать.
Но с этой бедой на Москве выучились бороться.
Первым делом не имеющему пока потребности в пище хозяину ставят на стол не законную рюмку водки с куском ржаного хлеба, а ботвинью – ледяную, красивого янтарного цвета, со свекольным и крапивным листом, с осетринкой. И еще с багренцем – мелко колотыми кусочками льда, не того, что рубят на Москве-реке и загружают в погреба-ледники, уже довольно грязного, а из тех льдин, что в ледоход идут с верховий, и их нарочно багрят с берега, чтобы продать подороже. Съев мисочку, почувствует хозяин, что мог бы и больше, и уж тогда ему подают наваристые щи.
У охраняющего ворота дворника Третьяк осведомился – кончили в доме обедать или еще не скоро? Дворник спросил, а не к Абраму ли Петровичу гости? А коли к нему, так добро пожаловать, у баньки лавочка в землю врыта, под двумя яблоньками, там можно обождать, пока его хозяин, Фома Иванович, отпустит.
– Коли нас ждет – значит, не только он нам, а и мы ему нужны, – заметил Семейка. – Видать, не дается ему в руки тот горшок денег.
– С этим народом, с кладознатцами, держи ухо востро, – предупредил Третьяк. – Свою выгоду очень хорошо понимают! И говорить с ним будем по-умному.
– Тебе виднее, – отвечал Семейка.
– Про мертвое тело ему знать незачем – испугается и не захочет помочь. Кому охота с покойником связываться?
– И я о том же предупредить хотел, – Семейка строго поглядел на Филата и уж особенно сурово – на Данилку.
– Нишкните, – шепотом потребовал Третьяк. – Подойдет неслышно – ввек потом не расхлебаем.
Данилка, не принимая участия в беседе, смотрел на крошечные, зеленые, но уже начинающие светиться в листве восковым цветом яблоки. Он не мог припомнить, видел ли когда перед самым своим носом такое диво – новорожденный, еще только собравшийся зреть, плод на ветке. Чем-то ему эти яблочки вдруг сделались милы до того, что захотелось пальцем провести по их еще не вполне округлым, ребристым бочкам.
– Меня дожидаетесь, люди добрые?
Все четверо поднялись с лавочки и разом поклонились.
– Челом тебе бьем, Абрам Петрович, – на правах знакомца сказал Третьяк.
Кладознатец был стар, но еще вполне крепок. Борода и темная расчесанная грива – с сильной проседью, одет в черный долгополый кафтан и с виду совсем бы похож на духовное лицо, да только не та повадка. А если рассудить – какая еще может быть повадка у человека, который за своими кладами Бог весть куда ездит, со всякими людьми сношается, в том числе и с такими, что, учуяв серебришко, могут и засапожник тихонечко достать…
– С чем пожаловали? – строго спросил кладознатец.
И сел посередке лавочки, а Третьяк с Семейкой – справа и слева от него. Филатка же с Данилкой, как молодые, остались стоять.
– Дело у нас незаурядное, – сказал Третьяк. – Сдается нам, что клад мы отыскали, да не ведаем, как взять. Коли поможешь – четвертым в долю возьмем.
– Что же, люди добрые, рассказывайте. Чем могу – подсоблю.
– Да ты помнишь ли меня, Абрам Петрович? – догадался спросить Третьяк.
– Много всякого народу видывал, меня почитай что вся Москва знает, а мне всех и не упомнить.
Данилка подивился тому, как старик свою забывчивость на пользу делу оборотил. И внимательно вгляделся в лицо кладознатца. Стар ли? Помоложе деда Акишева будет. Взгляд – исподлобья, нехороший взгляд. И, видно, будет старичище цену себе набивать…
Третьяк, видя, что его не признают, в знакомцы набиваться не стал. Не детей же с кладознатцем крестить!
– Случайно набрели мы в лесу на знак – медвежья харя, из дерева резанная, к дереву привязана на такой высоте, что конному хорошо видать, а пеший, пожалуй, и не заметит. И вот подумали – а не знак ли это, что клад рядышком схоронен? Может, и под тем же самым деревом?
Третьяк замолчал.
– Может, и знак, – согласился старичище. – Да только прежде, чем розыском заниматься, подумали ль вы, что не всякий клад благословенный? Что многие – и от нечистого?
– Подумали, батюшка Абрам Петрович. Но сам посуди, пока ты нас не поведешь клад брать, откуда нам знать – проклятый он или благословенный? – спросил Третьяк. – Вот коли мы с тобой срядимся, да за кладом пойдем, да начнем копать, да клад себя и окажет – тогда и будем думать! А коли заранее от страха трястись, так в нищете и помрем! На тебя вся надежда!
– Это ты верно молвил! – одобрил кладознатец. – Выходит, все вчетвером ту харю сыскали.
– Втроем, милостивец, – вмешался Семейка. – Мы двое да этот мой подручный.
Он указал на Данилку. Филатка же был настолько юн, что говорить о нем как о равноправном мужике со старым кладознатцем было бы, может, даже глупостью…
– По-честному делитесь, это хорошо, это Богу угодно. А что – с добычи много ли на храмы пожертвуете?
Такого вопроса никто не ожидал.
– Я – пудовую свечу и кадило серебряное, – первым нашелся Третьяк.
– В наших кремлевских храмах и без меня всякого добра полно, – намекнув, что человек он не абы какой, а государев, сказал Семейка. – Но на богаделенку что ж не пожертвовать? И подручный мой поступит, как я.
Таким образом он спас Данилку от необходимости выдумывать корявые враки.
– С богобоязненными людьми и толковать приятно. Еще одно – сейчас-то можете вы мне некоторые расходы оплатить? Я бы сказал – как клад возьмем, так и рассчитаетесь, кабы знал, что за клад такой. Может, он на имя заговорен, да еще и на бабье. Бывает такое – кладет поклажу человек, а сам приговаривает – владеть-де моей поклажей коли не мне, так рабу Божию Касьяну! А сколько их на свете-то? По пальцам сочтешь! Касьяновы именины – раз в четыре года!
– Коли расходы невелики, чего ж не оплатить? – Третьяк обвел взглядом сотоварищей, и они кивнули. – Много ли надобно?
– Сам не знаю. Коли понадобится спрыг-траву, от которой замки с сундуков сами спрыгивают, покупать – это одно, а коли орехов цвет – это другое. Нужно еще богоявленской воды у старушек прикупить, ладана в церкви, просфор, все может пригодиться.
– Столько-то наберем, – сказал Семейка.
– Еще обереги поставить. Может, на ком из вас порча лежит, клад взять помешает – так порчу снять.
– Вот уж точно, что на клад знахаря надо, – с почтением молвил Третьяк. – Нам бы и на ум не взошло!
– Так сколько же всего? – Семейка явно был намерен платить денежки немедленно.
– Экий ты скорый, а как по имени-отчеству? – спросил кладознатец.
– А Семеном Ефремовичем люди кличут.
Данилка намотал на ус – Семейка одним желанием платить немедленно и без торговли полюбился кладознатцу больше, чем Третьяк с любезным обхождением и льстивыми словами.
– А спосылай-ка ты, Семен Ефремович, малого за кружкой вина. Нужно наш договор скрепить, – и Абрам Петрович указал на Филатку.
– А где тут кружало неподалеку? – спросил скоморох.
– Как выйдешь из ворот, так все налево, налево, и у церкви спросишь, покажут. Да как кружку понесешь – ты ее под полой неси, неприметно. Понял?
– Как не понять!
Филатка поспешил прочь.
– Я бы и не подумал, что медвежья харя на клад указывает, вон они меня научили, – сказал Семейка. – Не поленился же кто-то, на дерево взобрался, резал!
– Ее могли и заранее вырезать, потом к дереву приспособить.