– Ин ладно, – молвил Семейка. – Времени в обрез. До вечера, Третьяк!
– Бог в помощь!
Стенька извелся, шатаясь взад и вперед вдоль боярского забора.
Отец Геннадий немилосердно задерживался. Коли он понял, что Артемка Замочников обречен и переносить его в обитель бесполезно, то что же это за исповедь такая бесконечная? Как если бы тот Артемка был налетчиком со Стромынки или с иной большой дороги и числил за собой под двести душ покойников!
В первые счастливые месяцы их супружества Наталья научила Стеньку измерять время молитвами. Поставит что следует в печь и другими домашними делами займется, а сама знает – чтобы, скажем, яичко сварилось, десяти «Отче наш» должно хватить, притом читать следует вдумчиво, а не частить, как порой бывает в церкви. И душе спасение, и яичко не сварится до того, что желток окаймлен синим.
Эту нехитрую науку Стенька вспомнил, когда мерил шагами забор боярина Буйносова. До сих пор ему не доводилось молиться за болящих и помирающих, поэтому подходящей молитвы он не знал, своими словами обращаться к Богу он не решался, и потому приспособил один из немногих известных ему тропарей.
– Спаси, Господи, люди твоя и благослови достояние твое, – бормотал он, мысленно добавляя: того горемыку Артемку, коли будет на то твоя воля!
– …победы православным христианам на сопротивныя даруя… – бормотал он дальше с мысленным определением «сопротивных»: это были те, по чьей милости пострадал ключник, и нехристи, заварившие диковинную кашу с медвежьей харей. В какой-то мере слово относилось и к государевым конюхам…
– …и Твое сохраняя крестом Твоим жительство!
Стеньке казалось, что этот тропарь он прочитал не менее тысячи раз, перемежая его «Отче наш» и «Богородице, Дево, радуйся». На самом деле вышло, конечно, поменьше. И, удивительное дело, странная молитва земского ярыжки оказалась настолько искренней, что дошла до Господня слуха.
По ту сторону забора началась возня. Створки задрожали, качнулись и медленно поехали вовнутрь.
Первым вышел отец Геннадий, за ним два боярских холопа несли носилки, на носилках же, покрытый льняной простыней, лежал лицом вниз человек. Стенька кинулся к нему, незнакомому, как к родному. Мертвого-то несли бы лицом вверх!
Шествие замыкал юный инок, к которому цеплялся человек, один вид которого заставил Стеньку стать в пень.
– Ты ему, чернорясому, растолкуй – его счастье, что боярин отъехал! Боярин этого дела так не оставит!
Инок отворачивался и отмахивался.
– Боярин, скажи ему, до патриарха дойдет!
– Сам скажи, – отвечал инок. – Вот он, что ты ко мне привязался? С ним и толкуй!
Человек тот, видать, не последний в боярской дворне, проскочил вперед и заступил путь отцу Геннадию.
– Я тебе, отче, в последний раз говорю – заворачивай носилки!
– Пошел прочь, еретик! – неожиданно мощным и властным голосом отвечал отец Геннадий.
Холопы по ту сторону ворот уже начали сдвигать створки, как вдруг по двору пробежала, выскочила на улицу и догнала носилки женщина в одной распашнице поверх алой рубахи, в кое-как намотанном на голову убрусе.
– Постойте, родненькие! – кричала она. – Я с вами!
– Куда-а?!? – прикрикнул на нее тот, кого отец Геннадий назвал еретиком. – И ты, дура, туда же?
Он ухватил бабу за руку и, развернув вокруг себя, толкнул обратно в ворота.
– Спасите, люди добрые! – завопила она, но людей-то как раз на улице и не случилось – один только земский ярыжка, к которому она и протянула в полной растерянности руки. И тут же скрылась из виду за тяжелой бревенчатой створкой.
– Я те покажу – спасите! – Еретик отступил к воротам, где для него была оставлена щель, как раз такая, чтобы, не обдирая боков, попасть на двор.
– Артемушка! – донеслось. – Артемушка!.. Погибаю!..
И тут Стенька не выдержал.
Вид он имел самый что ни на есть посторонний. Шел по делу земский ярыжка, остановился поглазеть на странное зрелище… Потому еретик и не заподозрил беды, когда земский ярыжка вдруг подошел и, не говоря худого слова, взял его сзади одной рукой за пояс, другой – за шиворот, да и рванул, да и отправил в полет – носом в дорожную пыль!
Боярские холопы, что стояли за воротами наготове, этого полета не видели – Стенька нацелил еретика в сторону. Но его крик, больше смахивавший на звериный рев, они услышали. Ворота приоткрылись чуть побольше…
– Беги, Федорка! Беги, дура! – заорал Стенька, вовремя вспомнив имя Артемкиной жены.
При этом он скользнул правой рукой по своему бедру до голенища, выхватил засапожник и встал, готовый подхватить на острие всякого, кто сунется.
На весь этот шум отец Геннадий обернулся, покинул свой пост во главе шествия и быстро зашагал к воротам.
– Прокляну! – выкрикал он. – К причастию пятнадцать лет не допущу! Ни венчать, ни крестить в вашем дворе не стану! Ни отпевать! И всем попам закажу!
– Спаси, батюшка! – Артемкина жена, проскочив мимо ошалевшей дворни, бросилась к отцу Геннадию и повисла у него на плече. Он обхватил бабу левой рукой, словно ожидая – а не выскочит ли кто отнимать.
Еретик, уже стоя на коленях, неистово ругался.
Он рад был бы наброситься на Стеньку, но у того в руке был нож, и этот кривой нож земский ярыжка держал так, как держат люди опытные, острием вверх, лезвием от себя. И, опять же, все видел отец Геннадий, а его слово в обители, да и не только в ней, много значило.
– Беги, догоняй, – негромко велел бабе иеромонах.
И оттолкнул несильно. Она закивала и поспешила следом за носилками.
– А ты – сюда, – так же несуетливо приказал отец Геннадий Стеньке. Тот, отступая от еретика то боком, то задом, держа при этом перед собой засапожник, подошел к иеромонаху.
– Убирайся прочь! – это уже относилось к еретику. – Чтоб я тебя тут более не видел!
После чего отец Геннадий повернулся и спокойно пошел к обители. Там уже отворяли ворота, чтобы принять носилки с умирающим.
Стенька постоял еще несколько, зная по опыту, что очень часто уходящий получает из-за угла камень в спину, а то и в голову. Камня на боярском дворе, видать, не сыскалось… Тогда он побежал следом за иеромонахом и нагнал его возле самой обители.
– Нельзя тебе туда, – говорил отец Геннадий Федоре. – Не праздник сегодня, а ты не богомолица, что пришла к образам приложиться. Не те у нас уставы.
– Да ведь муж он мне, отче, – сквозь слезы, невнятно бормотала Федора. – Мне за ним ходить нужно… Муж ведь!..
– Найдется кому за ним ходить. Нужна будешь, позовем.
Отец Геннадий нашел взглядом Стеньку.
– Уведи-ка женку подальше. Ей тут не место.
– Хорошо, отче, – с изумительной покорностью отвечал Стенька.
В душе он не то чтобы ликовал – мало радости увидел в это утро, носилки с умирающим восторгу не слишком способствовали… В душе он был доволен тем, что правильно взял след. Подьячий Деревнин похвалил бы. Баба, коли ее успокоить и правильно расспросить, могла многое порассказать не только о своем муже.
Она ведь наверняка знала и того мерзавца, которого Стенька извалял в пыли. Мерзавец ростом немал, но тощ, хотя и жилист. Главное же Стенька отметил сразу – рожа топором, борода же – узкая, темная, а больше этот мужик ничем и не отличается от стрельца-сапожника Иевки Татаринова, которого ему в качестве живого образа похитителя хари указали дедовы внучата, Егорка с Матюшкой…
– Пойдем-ка, голубушка, – самым мягким голоском сказал Стенька, отводя рыдающую бабу от ворот обители. – Пойдем, пойдем… Я тебя спрячу…
– Артемушка мой там… – Она опять рванулась, да Стенька поймал в охапку и удержал.
– Нельзя тебе туда. А я тебя в тихое местечко отведу.
Стенька полагал отправить Федору к ее отцу, Ерофею Жеравкину, в Стрелецкую слободу. Но сделать это оказалось мудрено. Женщина то рвалась к мужу, то отказывалась уходить от боярского двора – там осталось все нажитое, без нее разворуют. Стенька понимал, что хозяйство ненавистного ключника и впрямь в опасности, но и за жизнь Федоры, если бы она вернулась охранять свое имущество, тоже не поручился бы.
Он бы остановил извозчика и, уплатив, велел ее отвезти куда нужно. Да только в кошельке не осталось ни гроша.
А время меж тем было уже такое, что следовало ему находиться в Земском приказе…
Стенька не придумал ничего лучше, как потащить Федору за собой в приказ.
То убеждая, то ругая, на потеху всем прохожим, вел он за собой очумелую бабу и таки привел! И на крыльцо за собой поволок, боясь, что, оставшись одна, она кинется бежать прочь, туда, где помирает муж. Там и столкнулся с выходящим Протасьевым.
– Пожаловать изволил! – воскликнул Протасьев. – А мы уж за тобой посылать собрались! Я Мирошку на колымажный двор отправил – колымагу закладывать, в какой царица на богомолье ездит! Ту, куда шесть пар возников запрягают! Иначе твою милость в приказ на службу возить бесчестно!
Стенька поклонился самым глубоким, как только смог, поклоном.
Поклонилась с перепугу и Федора.
– А это кто еще с тобой? – удивился Протасьев. – Ты что, бабу в приказ ведешь?!
Приведи Стенька молодую красавицу – пожилой подьячий и слова бы не молвил, а принял гостью со всей лаской. Коли красавицу нужда в Земский приказ погнала – ей всякий охотно поможет. Приведи он старуху за сорок – тоже беда невелика, такие бабы, особенно коли вдовы, обычно сами в доме хозяйки, и по делам преспокойно ходят, и челобитные подают. А тут – и не старуха еще, лет тридцати, и не красавица уже, глаза наплаканы, и того только недоставало, чтобы она посреди приказа в рев ударилась!
– Больше некуда, – сказал, выпрямляясь, Стенька. – Свидетельница это, ее спрятать нужно. И сказку отобрать.
– По какому делу свидетельница? – чуя вранье, осведомился Протасьев.
– Я по Гаврилы Михайловича делу хожу, вот по этому, – туманно объяснил Стенька.
Приказные в чужие заботы лишь тогда вникали, когда случай был странный, так что приходилось совещаться.