Бешеная работа совершалась в Стенькиной голове!
Ноги под ним плясали, торопять получить от головы приказ – куда бежать?! К обители Николы Старого – расспросить Артемку, если только не помер? К Деревнину?…
Обитель была ближе. Стенька кинулся стучать в ворота и домогаться у инока-привратника отца Геннадия.
Стеньку послали…
Деревнин жил недалеко от Охотного ряда. Подьячие и вставали рано, и ложились рано, однако Стенька решил, что по такому случаю не грех и разбудить.
Цепной кобель уже был спущен и поднял такой лай, что Стенька сам был не рад. Девка, служившая у Деревниных, вылезла заспанная, злая, ругаясь почище извозчика. Сперва звать хозяина отказалась напрочь. Потом разглядела, кто к нему пожаловал.
Уж что-что, а смазливая Стенькина рожа на всех баб и девок действовала безукоризненно. Кроме разве что Натальи, которой эта краса ненаглядная уже до полусмерти надоела.
В конце концов Деревнин вышел к нему на крыльцо. Он был в домашнем полосатом зипуне, в скуфеечке, уже босой. Глядя на него, ввек бы не подумалось, что этот человек судьбами людскими шевелит, как ему вздумается!
– Зачем притащился?
– Гаврила Михайлович! Накрыл я их!
– Кого накрыл?
– Конюхов со скоморохами и с харей!
– Ты что бредишь?
Спотыкаясь, торопясь, перескакивая с пятого на десятое, Стенька доложил о своем розыске и подозрениях.
– Стало быть, конюхи со скоморохами надумали боярина Буйносова обворовать? А посадский человек Короб им в том пособник? – уточнил подьячий.
– Ну, боярин и сам-то хорош! Я чай, купца-то Горбова зарезали потому, что он видел, как клад хоронили.
– А коли боярин про то и не ведает?
– Его счастье, коли так. Гаврила Михайлович! Мы ж можем этих псов на горячем прихватить!
– Как это?
– Они уговорились послезавтра в то же время у Николы Старого встретиться да и на дело пойти. Лошадь с собой возьмут, лопаты! Гаврила Михайлович, а что, коли следом увязаться?
– Совсем ты с разума съехал, – отрубил подьячий.
– Я все как следует придумал! Мы тихонько за ними поедем. Они – на Троицкую дорогу, и мы – туда же. Они-то, чай, с фонарем поедут! И как они с дороги туда свернут, где медвежья харя клад стережет, мы остановимся и в засаду сядем. Как они выкопают сундук, или что там у них, как на телегу поставят – тут-то мы себя и окажем!
– Ты, Степа, гляжу, не тем путем пошел. Тебе не в земские ярыжки, а в налетчики надобно.
– Гаврила Михайлович! Их там четверо будет – два конюха, скоморох да еще посадский человек Короб! Нас – двое, да мы-то в темноте, в кустах, с пистолями, а они-то – на свету! Да ведь такое дело! Мы можем завтра в приказе еще охотников набрать, отбить у них этот клад, повязать их, привезти, и тут же – в Разбойный приказ!
– А клад? – спросил подьячий совсем воспарившего земского ярыжку.
– А клад – боярину вернуть… – не совсем уверенно отвечал тот.
Эта неуверенность была слишком хорошо заметна и даже знакома не одни порты просидевшему на приказной скамье Деревнину.
Но и молчание подьячего, размышляющего о судьбе клада, тоже много что говорило Стеньке.
– А боярин нас за то пожалует, – добавил земский ярыжка. – Меня, надо полагать, полтиной, а для тебя, Гаврила Михайлович, рубля не пожалеет…
Деревнин на эту подначку не ответил. Он постоял в раздумье, поскреб под бородой…
– Когда, говоришь?
– Послезавтра! – выпалил Стенька.
– Полагаешь, мы вдвоем их четверых одолеем?
– Так ведь с третьим-то делиться придется, – совсем честно заявил Стенька.
Деревнин усмехнулся.
– Мы можем выследить, куда они тот клад повезут. А там уж и будем решать – как с ним быть.
Эта затея Стеньке не больно-то понравилась. Выслеживать-то будут они вдвоем, а как все станет ясно, так Деревнин к дьяку пойдет, стрельцов потребует – выемку ворованного добра делать. И что тогда попадет в карман подготовившего это дельце земского ярыжки? Нетрудно догадаться…
Но спорить он не стал. Главное было – выманить в нужное время и в нужное место Деревнина. А там, на месте, все, может, само собой и решится.
– Гаврила Михайлович! Я все придумал! Ты в приказе припозднишься, и я с тобой. А потом выйдем поодиночке – да через торг, нас и не приметят. А там уж нас будет у Николы Старого телега ждать…
– Откуда телега возьмется? – деловито спросил Деревнин.
– Я человек небогатый, придется уж тебе, батюшка, раздобыть, – дерзко молвил Стенька.
– Коли налетчики дорогу заступят – чем отбиваться будем?
– Гаврила Михайлович! Нешто у тебя дома даже пистоли нет?
Пистоль была, да не простая. Ее подьячий держал вот на какой случай.
Пожары на Москве случались частенько. И соседи обычно сбегались на помощь: одни воду тащили, заливали, другие помогали добро из подклетов и горниц выносить. И с этими-то нужно было держать ухо востро. Порой для того огонь и подпускали, чтобы в суете под видом помощи утащить деревянное изголовье со скамьи, в котором под замком вся домашняя казна и все ценные бумаги хранились, или образа в дорогих окладах, или хорошую шубу… Зная такой московский обычай, Деревнин запасся огнестрельным оружием, которое после выстрела не делалось бесполезной увесистой чушкой, а годилось для ближнего боя.
С виду та пистоль была – палка палкой, разве что железная и граненая, да и то – грани малозаметны. Колесный замочек, положенный пистоли, был мал и неприметен. А к дулу, лезвием вниз, неведомый мастер приклепал снятый с ратовища стрелецкий бердыш. Получалось, что одно и то же орудие и огнем било, и по башке лупило, и не хуже топора рубило.
– Коли поискать, так сыщется, – не вдаваясь в подробности, отвечал Деревнин. – И не телега нам нужна, а верховые кони. Телега ночью на Стромынке столько шума поднимет – за версту нас услышат.
– Ин быть по-твоему, – понимая, что коней не ему добывать, согласился Стенька.
Домой он шел радостный – уже и встреча с разъяренной Натальей не пугала. Может, ее Домна утихомирила, может, самой надоело вопить да горшки бить.
Опять же – час поздний, встает жена рано, ей корову обихаживать. Скорее всего, она отревела, сколько положено, да и спать легла. А муж, чтобы ее зря не беспокоить, может по летнему времени и в подклете переночевать.
Уже на улице Стрелецкой слободы Стенька нагнал странную пару – издали казалось, что баба пьяного мужа в обнимку домой тащит. Проскочив мимо, он, удивленный неженским пыхтеньем, обернулся и увидел, что это отец Кондрат почти что несет на себе пьяного работника Вавилу.
– Бог в помощь, батюшка! – сказал Стенька священнику. – Помочь, что ли?
– Сучий он потрох! – отвечал взмокший от натуги батюшка. – Вот пусть только проспится! Сгоню со двора вон и зажитого не отдам! Пять рублей в год подлецу плачу, кормлю, как царевича! Подсоби-ка, Степа, тебе зачтется.
Стенька перевалил на свое плечо увесистого Вавилу. Отец Кондрат вздохнул с облегчением.
– И мне зачтется, – качая головой, добавил он. – Я свой христианский долг выполнил, я его в придорожных кустах не бросил! А завтра со двора в тычки выбью!
Работник был мало чем получше мертвого тела – Стенька и отец Кондрат намаялись, пока доставили его к поповскому двору, пропихнули в калитку и дотащили до сеновала, а там уж и бросили, как куль зерна.
– Ты-то чего в такое время шастаешь? – спросил батюшка. – Неужто служба?
– Она самая! – подтвердил Стенька.
– И поужинать, небось, не удалось?
– Точно!.. – Стенька и сам удивился, как это голод отступает и прячется перед жаждой бурной деятельности.
– Зайдем-ка, только тихонько. Мне матушка Ненила там наверняка поесть оставила – я же когда пошел этого ирода вызволять?… Она как раз ужинать собирала.
В горнице не было ни души – матушка ушла спать к дочкам в светлицу. Лишь горела скромная лампадка перед образами.
Отец Кондрат полез в печку и достал горшок-кашник.
– Остыла каша-то… Погоди, сейчас ложки сыщу…
Они тихонько подсели к столу и принялись в две ложки вычищать горшок.
– Что ж ты, свет, по ночам шастаешь? – спросил отец Кондрат. – Неужто и впрямь зазнобу завел?
И затрясся от сдерживаемого смеха – большой, добродушный, благорасположенный…
Стенька подивился громкости Натальиного голоса. Вот ведь как орала – на другом конце слободы в поповском доме слышно было.
– Какая уж там зазноба… – буркнул он. – И захотел бы, так часа свободного бы не нашлось. По дельцу подьячего своего ходил.
– А что за дельце, свет? Расскажи, потешь душеньку, – попросил отец Кондрат. После возни с пьяным Вавилой ему спать не хотелось, разгулялся батюшка, а хотелось развлечься.
– Да дельце диковинное, – благодарный за угощение, сказал Стенька. – Боярин один вздумал клад закопать…
– При поляках, что ли?
– Нет, недавно.
– С чего бы вдруг? – удивился батюшка. – Клады-то хоронят в войну или в иное ненадежное время. Теперь же в государстве мир и покой. Вон поляков уму-разуму научили…
– А шут его разберет, – не желая поминать в поповском доме черта, объяснил Стенька. – И послал он человека, и тот закопал, и примету поставил, медвежью харю на дереве, но тот человек вором оказался и вздумал тот клад вынуть. Ну, мы и хотим его на горячем прихватить.
– Что ж тот боярин кому попало доверяется? – спросил отец Кондрат.
Это был уже второй разумный вопрос, однако Стенька, высоко воспарив мыслями, не придал значения скромным замечаниям батюшки.
– А тот человек к нему подольстился.
– Вот так-то и бывает промышлением Божьим, – молвил отец Кондрат нравоучительно. – Один клад хоронит, а другой его из земли вынимает!
– Чтобы клад взять, тоже потрудиться нужно, – возразил Стенька. – Мало того что кладовую роспись сыскать, так еще догадаться, что в ней сказано! Тот, что роспись делает, тоже, поди, не дурак – открыто писать. Мне сказывали – иной человек, в ту бумажку уставясь, и пять лет, и десять в земле ковыряется!..
– Погоди! – воскликнул отец Кондрат. – У меня ж тоже кладовая ро