спись имеется! Погоди, погоди… Я в книжицу ее заложил…
И сам же себе, опасаясь разбудить семейство, прошептал «тс-с!..».
Книги в доме у священника имелись, и в огромном количестве – не менее двадцати! Частью с Печатного двора, частью – рукописные, но так отчетливо, что лучше всякой печати, были они увесисты, иную лишь двумя руками и поднимешь. Перелистать всех – это была немалая морока. Тем более что бумажек в них батюшка понавтыкал видимо-невидимо, обрезы книг прямо топорщились исписанными клочками.
Отец Кондрат привлек к поискам Стеньку, и действительно, перерыв восемь томов, из девятого они вынули искомый клочок.
– Вот он, вот он, голубчик! – Батюшка расправил бумажку и внятно прочитал: – «От овина на восток, где дубовый старый пень, от того пня к яме овинной девять аршин».
– А как это к тебе, отче, попало? – спросил Стенька. – И что там за пнем могло бы быть?
– Божьим промыслом! – торжествуя, отвечал батюшка. – А что – это теперь лишь Господу ведомо. Ты Илью Могутова знаешь?
– Как не знать!
– А отца его, Панкратия, помнишь?
– Так он же когда еще помер!
– Да уж лет шесть, поди… Да царствие ему небесное, не о том речь! Он когда женился, к жене жить перешел. Ее родители скончались, а потом по соседству у них чей-то дом загорелся. Ветер – в их сторону! Того Панкратия женка затрепыхалась – кинулась первым делом образа выносить. А из-за образа бумажка выпала. Баба думала – может, что важное, подобрала и потом, как беда миновала, мужу отдала. Он тоже грамоте не обучен, мне принес. Я прочитал и говорю – поклажа-то поклажей, да мало ли на Москве овинов! Найти ты все равно ничего не сможешь.
– Погоди, погоди, батюшка… – забормотал Стенька. – Стало быть, ты взять тот клад и не пытался?
– Ну, коли тебе угодно, чадо, я завтра же и начну все московские овины обходить да пни дубовые искать! – шутя отвечал отец Кондрат.
– Все и ни к чему! Давай соображать, батюшка. Бумажку-то, чай, Панкратьевой жены родители за образа сунули, чужой не стал бы. Так? Стало быть, они и клад схоронили!
– Да какой там у них клад? – удивился священник.
– Погоди, погоди! – Стенькина голова работала как никогда стремительно, и мысли рождались четкие, поразительно разумные. – Илейке Могутову тридцати, поди, еще не набежало. Стало быть, лет тридцать назад тот Панкратий женился и к жене жить пошел. А после пожара он на прежнем месте поселился?
Отец Кондрат призадумался.
– Нет, свет. Вот теперь как припоминать начинаю, так и выходит, что после пожара-то он к нам в слободу перебрался! А где ж он раньше-то жил?… А?…
– А где бы ни жил – туда добежать можно и поискать того места! Ведь ты подумай, батюшка! Коли пень у них был приметой, стало быть, пень в таком месте торчал, откуда его выкорчевывать никто не собирался! И от пня овин видно было! Это что может быть? Это может быть такая московская окраина, которая уже почти с лесом смыкается!..
– И точно… – Отец Кондрат был несколько озадачен простотой розыска.
– Стало быть, у тебя, батюшка, сундук серебра имеется, а тебе его взять лень! – завершил возбужденный Стенька.
– Да тихо ты, нишкни… Откуда у Могутовых сундуки с серебром?…
– Сейчас-то, разумеется, сундуков у них нет. Но ведь что-то же там закопано! А что, коли не деньги? Что еще прячут и для памяти кладовую запись составляют?
– Слыхивал я, и жемчуг находили, и посуду медную, и образа в дорогих окладах.
– А ты бы, батюшка, деньги взял, а от жемчуга отказался, что ли? Его же любой боярыне на вес продать можно, для мастерской палаты!
– Не дели шкуру неубитого медведя, Степа, – предупредил отец Кондрат, но предупредил как бы для порядка, а в душе он, чувствовалось, уже вооружился лопатой для поисков того клада.
– Значит, завтра же я до Могутовых добегу и разведаю, откуда они к нам в слободу перебрались.
– С Божьей помощью, – добавил отец Кондрат. – А я тебя еще и благословлю спозаранку.
– А что, батюшка, нельзя ли у тебя на сеновале переночевать? – спросил Стенька. – Моя-то, прости Господи, совсем сдурела…
– А ночуй, – дозволил батюшка. – Только чтобы моя не прознала. Они, бабы-то, все друг за дружку горой.
– Да нет, как раз и нужно, чтобы прознала! – возразил хитрый ярыжка. – Моя-то Бог весть что вообразит, а твоя-то ей и скажет – мол, нигде его не носило, тихо и кротко прибрел на батюшкин двор ночлега просить!
– Ловок ты, Степа, – одобрительно молвил отец Кондрат. – Глядишь, и впрямь в подьячие выбьешься!
Данилка что было духу понесся на Неглинку. Нужно было отыскать Настасью и рассказать ей, что подручный княжича Саввы Обнорского непостижимым образом уцелел, выжил, избежал плахи и затевает на Москве какие-то новые мерзости.
У Настасьи с налетчиками княжича Обнорского были свои счеты – они погубили ее дружка, а может, и жениха – Юрашку. Что на самом деле объединяло этих двоих – Данилка в толк взять не мог.
Федосьица ждала его нарядная, видать, у окошечка стояла. Он и взбежать на крыльцо не успел, а дверь сама отворилась.
Толковать с девкой о разбойных делах он не желал. И потому, собравшись с силами, и улыбнулся, и обнял, и погладил.
– Я ужинать соберу, – пообещала Федосьица. – У меня все припасено!
– Ужинать – это я люблю, – согласился Данилка, – да только сперва мне нужно Настасью-гудошницу сыскать. Я знаю, что она сейчас неподалеку. Не у Феклицы ли?
И показал рукой в ту сторону, где через двор стоял домишко Феклицы.
– Нет, свет, ушла она оттуда. Настасья чуткая – после того, как ватагу чуть не изловили, она бережется. На Неглинке-то ее многие видывали и знают, не ровен час – выдадут.
– К кому же она пошла?
– А к Авдотьице, – коротко объяснила девка.
– Ну так и мы туда пойдем. Где Авдотьица-то живет? – спросил Данилка.
– А она в баню ушла.
– Скоро ли назад будет?
Авдотьица, невзирая на великанский рост и мужицкие ухватки, ему нравилась. Девка была простая, добрая, и он понимал, что с таким сложением жениха не сыщешь, а жить же как-то надобно…
– Да, поди, не скоро. Коли ей там не понравится – седмицы через две, а коли понравится – и вовсе не вернется.
– Это как же? – изумился парень.
– Да жить она в баню ушла! А к себе другую девку пустила, ты ее не знаешь. И Настасьица с Дуней у нее в бане переночуют!
Тут лишь Данилка догадался, в чем дело.
Зазорные девки могли заниматься своим промыслом потаенно – подкарауливать мужиков у кружал, заводить длительную дружбу с посадскими людьми, иные – и с иноками из обителей. А могли наниматься в бани, где, правда, трудились в поте лица, зато и оплата была не случайная, но заранее оговоренная с хозяином. В московские городские бани, где мужчины и женщины парились вместе, иные посетители для того лишь и ходили, чтобы в тихом закутке опытная растиральщица попользовала грешную плоть.
Общественные бани стояли и на Москве-реке, и на Неглинке, и на Яузе. Авдотьица нанялась в хорошую баню, напротив Китай-города, куда ходили с семьями люди почтенные. Самый заработок там был летом, когда домашние баньки-мыленки топить возбранялось. Трудовой день у банщиц был таков, что вечера оставались в полном их распоряжении: к началу вечерней службы в церквах бани закрывались. В окошко горницы светили закатные лучи – стало быть, Авдотьица, прибравшись, уже могла принимать гостей…
– Ну так пойдем к ней! – потребовал Данилка.
– Что так-то?
– Нужно!
Федосьица поглядела на парня. Горяч он был, нетерпелив, упрям… С таким немало слез прольешь…
– Ну, так пойдем, чтобы вернуться, пока решетками улицы не перекрыты.
Данилка, уже думая о своем, не заметил вздоха.
Девка засобиралась. Пригладила мокрыми руками волосы, вдела другие сережки, подрумянилась. Потом вынула Феденьку из колыбели, чтобы занести его к соседке, а на обратном пути – взять.
– Ну, готова я!
– Федосьица! А ведь с тебя белила осыпаются! – весело сказал Данилка и показал пальцем местечко с края щеки.
– Ахти мне! – Девка засуетилась, опять достала зеркало, баночку с притиранием и стала поправлять красу.
Зеркало-складень было здешней работы, со слюдой вместо стекла, деревянной рамы не разглядеть было под оловянными накладками, а венчалось оно плоской луковкой, как если бы настоящий складышек с образами. В ширину развернутое: было оно едва ль не в аршин, но радость уменьшалась тем, что неведомый мастер собрал его из кусочков, только в середке кусок слюды был побольше, четыре на четыре вершка, а в боковинах – совсем крошечные, так что или нос по отдельности разглядишь, или губу, или ухо с серьгой, а все сразу – не получится.
– Умылась бы ты, что ли? – посоветовал Данилка, наблюдая за ее мучениями. – Без белил ты лучше, ей-богу!
– Нельзя без них, грешно, – отвечала Федосьица. – Засмеют! Вон батюшка говорил, что гордыня – смертный грех, а коли девка или баба не хочет белиться и румяниться, стало быть, полагает, будто она и без того хороша!
– Выходит, чем больше белил, тем меньше гордыни? – Данилку это рассуждение позабавило.
– Ну, должно быть, так…
– Но ведь и красы – меньше. Вон Настасья – она разве белится?
– А всяко бывает! Когда плясицей к кому на свадьбу нанимается – тоже все личико вымажет, без этого нельзя… – Тут Федосьица наконец забеспокоилась. – А ты, свет, полагаешь, что она и без белил с румянами хороша?
Ничего на это не ответил Данилка…
Да и что тут говорить? Сама Федосьица спроста ответ подсказала…
Оставив Феденьку у незнакомой Данилке бабы, они поспешили к Китай-городу. Теперь у Данилки уже водились кое-какие деньги – зная, что Федосьица будет беспокоиться о сыне, он остановил извозчика и доставил свою зазнобу к баням не хуже купчихи или боярыни.
Там она уже знала, как подойти с задворков и куда постучать, чтобы отворили.
До сей поры Данилка мылся в кремлевских баньках, которых неподалеку от Боровицких ворот понастроили не меньше трех. В большую, такую, куда ходят семьями, он попал впервые. Его поразило широкое помещение с высокими и низкими лавками, с преогромными ушатами и кадями для горячей и холодной воды. Он представил, как тут в клубах пара мельтешат голые тела, и невольно смутился.