– А, Феденькин крестный пожаловал! – приветствовала его Авдотьица. Была она босиком, в одной подпоясанной рубахе, поверх рубахи – крашенинная распашница, а коса накручена на голову в два ряда вроде венца, отчего статная девка казалась еще выше. – Куму, что ли, ищешь?
Данилка поклонился.
– А что, пришла Настасьица-то? – спросила Федосьица.
– Они с Дунькой у меня и попарились.
Данилку злость взяла – неужто Настасья нагишом среди голых мужиков ходила? Но с другой стороны поглядеть – где еще так удачно спряталась бы лесная налетчица, как среди раздетого народу в бане? Отсюда-то ее добыть мудрено! Кто сунется, того всей баней бить пойдут, да еще и кипятком обварят…
– Так сведи же к ней!
– Так пошли!
Были в бане свои закоулки и каморки, иная для веников, иная для дров, в иной девки-банщицы жили. Водогрейные очаги тоже не посреди больших помещений, а особо стояли. Авдотьица провела Данилку с его зазнобой во двор, не тот, через который они пришли, а другой, там стояли журавли, которыми поднимали в баню воду из Москвы-реки, и там же были деревянные сходни для тех, кто, попарившись, хотел окунуться и вернуться обратно.
– Ну, как ты тут? Не обижают ли? – спрашивала Федосьица.
– Меня, пожалуй, обидишь! А живем мы весело! – рассказывала Авдотьица. – Парнишку намедни привели париться – лет четырнадцати, хорошенький! Все стыдился, прикрывался! А с ним старший, не понять кто, однако не батька. И говорит нам, банщицам, – ну-ка, девки, выберите из себя одну покрасивее, чтобы парнишкой моим занялась. Его уж женить скоро пора, а он и к сенным девкам еще не приставал! На нас смех напал!..
Она звонко рассмеялась.
– Ох, и стыд, и срам, стоим, кто с шайкой, кто с веником, и хохочем-заливаемся! Тот дядька слушал-слушал, да и сам туда же! Ржет, как жеребец стоялый, со взвизгом, сперва себя по ляжкам хлопал, потом нас принялся… И такое тут началось!..
– А парнишечка? – спросила Федосьица.
– А парнишечка-то тем временем и сбежал!
Данилка шел за ними следом, слушая эти глупости с великим неодобрением.
– Вот тут! – Авдотьица стукнула в низкую дверь трижды.
– Да заходи ты! – раздалось изнутри, и дверь отворилась.
Настасья с Дуней сидели в крошечном чуланчике, там же они и ночевать собирались, вдвоем на одной широкой лавке, застланной войлоком.
– Гляди, кого я привела! – Авдотьица, нагнувшись, вошла в чуланчик, и сразу там стало мало места.
Настасья подняла голову и встретила взгляд.
Должно быть, до Москвы-реки добежать и вернуться можно было, пока длился этот взгляд, длился в полном молчании, потому что и Авдотьица, и Дуня поняли – тут что-то не то творится…
Федосьица же, стоявшая рядом с Данилкой, не понимала, почему нет положенных приветственных слов, почему Настасья не встанет, не скажет куманьку «добро пожаловать», не обнимет его попросту.
– Я по делу… – сказал наконец Данилка. – Поговорить надобно.
– А и поговорим, – согласилась Настасья. – Дайте-ка нам потолковать, девушки.
Это было и не просьбой, и не приказанием, а, может, для Авдотьицы – просьбой, для Федосьицы с Дуней – приказанием. Однако посторонилась Авдотьица, впуская в чуланчик Данилку, а затем вышла, дождалась, пока выйдет и Дуня, да и прикрыла дверь.
– Как там наши? – спросила Авдотьица. – Как Лукинишна? Феклица? Марьица? Феденька наш как?
Федосьица поглядела на запертую дверь.
Не было в ней ревности, нет. Она лишь поняла, что с Данилкой ей не по пути. Случайно несколько шагов вместе пройти выпало…
– Не печалься, – все поняв, сказала Авдотьица. – Настасья-то ни с кем не уживется! Она бы и с Юрашкой не ужилась. Я ее насквозь вижу. Ей не мужик нужен…
– А кто? – спросила Дуня.
– Гудок ей со смычком нужен! Да пляска! Она ведь только тогда и радостна, когда играет да пляшет, я ее видела. Ей ни дитяти не надобно, ни нарядов, с ее-то норовом…
– Да и ему-то шут его знает что надобно… – вздохнула Федосьица.
В чуланчике меж тем молчали.
Оба не знали, с чего начать.
Настасьица пыталась понять, что о ней знает и чего не знает Данилка. Он же глядел на отчаянную девку, которая не побоялась обмануть самого дьяка Дементия Башмакова, выдать себя за умершую полюбовницу Саввы Обнорского, чтобы разбойного княжича погубить. И ведь как точно рассчитала – последнее время было девичий обоз зимним путем в сибирские украины, в Иркутск, к казакам отправлять! Вот и отправили ее из Москвы за государев счет, и вывезли, спася тем самым от облав на лесных налетчиков.
Как это с ним обычно случалось в волнении, Данилка стал раскачиваться наподобие сосны в бурю.
Настасьица встала с лавки.
– Ну, здравствуй, куманек!
И шагнула навстречу, желая, как это водится между близкими людьми, обнять кума. Но он отстранился.
– Аль стряслось что?
– Стряслось, – сказал Данилка. – На Москве Гвоздь объявился.
– Кто?!
– Ивашка Гвоздь.
– Да я ж!.. – И Настасьица запнулась.
Она своей рукой, своим кистенем ударила Гвоздя в висок, он не должен был выжить, однако каким-то чудом выжил.
– Так-то.
– Садись, – сказала она, указав место рядом с собой, да больше и некуда было.
Данилка сел и уложил сжатые кулаки на колени.
– Мои товарищи с ним о встрече условились. Коли хочешь, можешь и ты прийти.
– Так вот зачем ты меня искал?
– Да. Это – твой…
И Данилка, не зная, как обозначить Гвоздя, замолчал. Впрочем, слов и не потребовалось – Настасья все прекрасно поняла.
Данилка отдавал ей право покарать человека, который, может, и не своими руками погубил ее жениха, однако тому сильно способствовал.
– Так вот ты каков… – негромко произнесла она.
– Да уж каков есть.
– Должницей твоей буду.
Данилка повернулся к ней.
Он не имел опыта обхождения с девками и женками, кроме бурной ночки с Федосьицей. Но чуял – Настасья ведет себя не так, как полагалось бы лишившейся жениха невесте, хотя полгода уж прошло…
– На том свете угольками сочтемся…
То, что у девок свой способ платить такие долги, ему и на ум не пришло. И Настасья сперва удивилась его простоте, ведь любой иной сразу завел бы тонкую речь о способе возвращения долга, а потом вдруг осознала – парень-то как раз не «любой иной».
– Стало быть, наведешь на него?
– Наведу.
– Ох, и отслужу я по Юрашке панихиду!.. – воскликнула она с каким-то диким весельем.
– Ты сильно Юрашку любила? – спросил Данилка.
Кабы кто другой начал задавать ей вопросы про ее любовь, она бы уж так ответила – мало бы не показалось. Но этот был еще так молод, что в вопросе не было ничего обидного, ничего ревнивого, а лишь желание понять – точно ли бывает любовь, за которую убивают кистенем?
Обманывать парня Настасья не хотела. Правда могла показаться ему странной и недостойной ее, однако лучше ему было узнать именно правду, чтобы перешагнуть через нее и больше никогда к этому не возвращаться.
– Я с ним была, – отвечала Настасья. – А вот любить-то и не получилось. Помнишь то дело с княжичем?
– Как не помнить… – проворчал парень.
– У нас осень страшная выдалась, – помолчав, сказала девка. – Наша ватага сразу пятерых мужиков недосчиталась. И по сей день не знаю – то ли их выдал кто, и потом в тюрьмах следы потерялись, то ли сбежали. Остались бабы с детишками, старики, а мужиков – четверо. И – осень… Куда деваться?
– А раньше что вы осенью делали?
– А по-всякому бывало. Могли и на Москве прокормиться. Но для этого медведи нужны, когда с медведями – хорошо подают. А у нас те пятеро не сами пропали, а с кормильцами… Вот мы собрались на совет, да и переругались. Одни говорят – нужно на север пробиваться, к Архангельску, там строгостей поменьше, там прокормимся. Другие – а где на дорогу денег взять? Стали считаться – кто сколько в общую казну внес. И получилось-то, что бабы с детишками ничего не внесли, а только старики и молодые девки-плясицы с мужиками. А летняя-то дорога того гляди скоро раскиснет, а санный-то путь когда еще станет! Старики говорят – расходиться надо, и пусть каждый как сам знает, так и зимует, ни у кого на шее не виснет. Им-то хорошо, они могут на зиму бахарями в богатые дома пойти. Покажут угол в подклете, дадут войлок – на пол кинуть, позволят с края людского стола садиться, что еще старику надо? А они хорошо старинки сказывают, про богатырей, про всякие чуды-юды, прокормятся в бахарях до весны! А прочим куда? Как поняли, что некуда, а потом – как дороги раскисли, так бабы и взвыли! А жрать уже и нечего!
– Так вы и оседлали Стромынку?
– Нет, я не сразу догадалась. Мы в Ростокине по дворам стояли, пока платить было чем. Как денег не стало, так нас и в тычки. Хорошо, что никто не донес – мол, скоморохи беззаконно на Москве объявились. Как быть? Ушли в лес – не ночевать же среди чистого поля! А леса там знатные! Вот мы и перехватили в лесу один обоз – кому-то в Москву мешки с мукой везли, капусту, репу… Обоз-то в три телеги! Мы тех кучеров припугнули да и отпустили с Богом. Даже телеги с лошадьми им оставили – нам-то в чащу уходить, куда мы все это за собой потащим? И то намучались, пока съестное перенесли. Ну и пошел о нас слух…
– Что лесные налетчики завелись?
– Да, куманек. И сами уж не рады были – ну как из Москвы стрельцов пошлют нас ловить? Да только не до Москвы, а до Юрашки слух дошел. Он потом смеялся – баба, сказывают, ростом в сажень и в плечах косая сажень, и голос – как у соборного архиерея, и кулаки – как два чугунка, и кистень-навязень поболее цепа, и как дернет за ручку – ручка из плеча вон, а как дернет за ножку – ножка из гузна вон! И стоит за ней сила несметная…
Она невесело усмехнулась.
– Приехал, сыскал, подивился… Какие уж там налетчики – я, да Третьяк, да Филатка, да Лучка, да Лучкина женка на сносях… Мы-то лишь шуметь да грозить горазды, мы тебе что хочешь сыграем – вот и налетчиков сыграли. А у него-то – доподлинная ватага. Про Юрашку Белого все знали! Он и предложил объединиться. У него в лесу, в самой чащобе, землянки были вырыты, хоть в них зимуй. А нам – куда деваться? Вот так, куманек, стала я прошлой осенью налетчицей…