Данилка и не думал осуждать куму, но ей, видать, что-то померещилось.
– А что, куманек? Мне на Неглинке зимовать следовало? Пьянь, теребень кабацкую за алтын привечать?! Тогда-то и узнала я от него, что есть на Стромынке еще ватаги, и одну чуть ли не княжич водит. Попросил Юрашка нас, веселых, в этом деле разобраться – мы ему княжича и выследили. И стали мы не скоморохи, Данилушка, а портные, – без улыбки сказала Настасья. – За московской заставой с вязовой иголкой стояли… Волей-неволей я с Юрашкой сошлась – нам это на роду написано было, поодиночке мы бы не устояли, а вместе, может, и вышло бы…
– Да будет тебе каяться, – буркнул он.
Данилка действительно не понимал, для чего Настасья все это ему рассказывает. Ему-то хотелось знать, что объединяло ее с Юрашкой, да ей-то зачем нужно, чтобы он услышал правду.
Конечно, неизвестно, как бы у нее с тем Юрашкой сложилось, кабы княжич Обнорский не столковался с Разбойным приказом да не сдал опоенных сонным зельем Юрашкиных налетчиков. Но, коли этой беды бы не стряслось, то и не опоили бы случайно конюха Родьку Анофриева, и не ввязался бы Данилка во все это смутное дело, а так бы по сей день и прозябал на конюшнях незнамо кем, дурачком приблудным…
– Я не каюсь. Ты спросил про Юрашку – я ответила.
– Ин ладно. Как нам с Гвоздем быть?
– Ты сам сказал: Гвоздь – мой!
– Твой-то твой, – и тут Данилка усмехнулся. – Да ведь я его тебе из полы в полу, как купленного коня поводья, не передам!
– Как тебя-то на него вынесло, куманек?
– А не поверишь, кума, – с неожиданной для себя легкостью обращения отвечал Данилка. – Искал-то я клад, а нашел-то Гвоздя…
– Ты?! Клад?! А ну, сказывай!
Она так к парню повернулась, так в глаза ему заглянула – он даже головой помотал, словно избавлялся от наваждения.
Однако уж коли начал – пришлось вкратце рассказать, как набрели на тело купца Терентия Горбова и как в том же месте отыскали с Семейкой еще одно, уже неведомо чье мертвое тело.
– Что вы кладознатца расспросить решили – это разумно, – одобрила Настасья. – А вот что Гвоздь в кладознатцы записался – это мне не нравится. Что-то он такое затеял, чего и в ступе не утолчешь.
– Главное, оба про медвежью харю толкуют! Околесица какая-то!
– Задумал я жениться, не было где деньгами разжиться, – качая головой, произнесла Настасья. – Лежат под кокорой, сам не знаю, под которой… Вот что, куманек. Не след тебе в это дело с Гвоздем путаться. Коли он Третьяка брать клад сманивает – стало быть, Третьяк этим и займется. Тебе же хватит хлопот с тем Абрамкой-кладознатцем.
– А что Абрамка? Он сказки сказывать горазд. Нам того изловить нужно, кто…
Данилка чуть было не брякнул «кто Голована в свечку поднял, так что я кубарем полетел», но удержался. Докладывать про свою неловкость он бы и под пыткой не согласился. Семейка вон видел – и счастье, что Семейка человек понятливый, не напоминает и на смех не поднимает. Богдаш Желвак бы уж все конюшни повеселил…
– Того лешего, которого вы с Семейкой над вторым мертвым телом увидали?
– Его, родимого.
– Давай-ка поразмыслим. Коли это Гвоздь людей к медвежьей харе заманивает да убивает – какой ему с того прок?
– Грабит покойников, поди?
– А что с них возьмешь? Они же не клад хоронить едут, а наоборот – за кладом! Стало быть, в кошеле у такого кладоискателя – алтын или два.
– А коли он чего-то такого им наплел, что они и с собой деньги берут?
– Наплести он мог. А что, куманек, не добежать ли тебе до горбовского двора, не узнать ли, что вместе с тем Терентием пропало?
– Поздно уж!
– А спозаранку! Тебя-то там, поди, помнят и хорошо встретят.
– Ин ладно.
Данилка не хотел идти вечером к Горбовым потому, что его просил прийти старый кладознатец Абрам Петрович. Парень и с Семейкой условился, чтобы тот подошел к огапитовскому двору, мало ли что при беседе выплывет на свет Божий? Кладознатцу-то что, он, можно сказать, у себя дома. А заставлять ждать лишнее время товарища Данилка не хотел.
– Уходишь? – видя, что он поднимается, спросила Настасья.
– Ухожу.
– Ну, скатертью дорога, куманек!
Данилка взглянул на нее с недоумением – откуда такое ехидство? Ведь услугу оказал! Черт их, этих баб и девок, поймет!
Она тоже встала.
– Ступай, ступай!
А сама шагнула, оказалась совсем близко, так что целовать впору.
Однако целовать Данилка не стал. Ему и в голову не стукнуло, что поцелуя еще и так можно просить – сердито.
– Про Гвоздя Третьяк все будет знать, – сказал он на прощание. – С него и спрашивай.
– С него и спрошу. А ты, коли уж такой добрый, не мешайся в это дело, куманек. Ступай. Господь с тобой.
Она отступила и неожиданно перекрестила парня.
За дверью ждала недовольная Федосьица.
– Пойдем, что ли?
Авдотьица вывела их и ласково с ними простилась.
– Где бы извозчика взять? – спросил Данилка.
Федосьица радостно улыбнулась – нетерпелив! Горяч!
Однако велико было ее недоумение, когда парень усадил ее в тележку, а сам залезать не стал.
– Дельце одно есть. Справлюсь – прибегу.
– А можешь хоть и вовсе не приходить! – вдруг обиделась она.
Извозчик легонько хлестнул кнутом лошадь, колеса скрипнули, девка поехала прочь.
Данилка остался стоять в полной растерянности – за что?!
О том, что это – за ожидание у дверей чуланчика, где он довольно долго совещался с красавицей Настасьей, догадаться парню было мудрено.
Громко вздохнув и назвав про себя Федосьицу дурой, он зашагал торопливо, настроившись уже на охотничий лад. В голове у него стали раскручиваться и разворачиваться мысли, связанные с розыском, он стал прикидывать, как же быть теперь с самозваным кладознатцем Гвоздем и не выйдет ли, что Настасья, рассчитавшись с врагом, лишит конюхов возможности выяснить, что такого, связанного с медвежьей харей, замыслил Гвоздь на самом деле…
И тут только Данилка понял, что Настасья опять обвела его вокруг пальца. Коли она – плясица и гудошница, вынужденная в ту горестную осень сколько-то раз добывать себе пропитание на большой дороге, то где же она выучилась так ловко махать кистенем?
Очень недовольный сам собой за нелепую доверчивость, парень поспешил туда, где условились встретиться с Семейкой. Время было примерно то, когда он собирался увидеться с кладознатцем и договориться с ним о совместном выезде в лес за кладом.
Семейка собирался последить исподтишка и, возможно, заметить что-то такое, чего Данилке, беседующему с Абрамом Петровичем, было бы и не углядеть.
– Что невесел, свет? – спросил Семейка.
Данилка не стал жаловаться на Настасьины хитрости, отговорился тем, что ночью почитай что и не спал. И они поспешили к дому купца Фомы Огапитова, и явились, когда уже почти стемнело.
– Пришли-то пришли, – сказал Семейка. – А как теперь его оттуда выманить?
Очевидно, купец Фома Огапитов ложился спать рано, и чада с домочадцами – соответственно. Конюхи поскреблись было в ворота, да были облаяны из-за высокого забора псом, а никто не подошел, не спросил, что за люди, кого надобно.
– Сам велел же к вечеру подойти! – обиделся Данилка.
– К вечеру, – повторил Семейка. – А сейчас уже чуть ли не ночь на дворе.
Данилка недовольно фыркнул.
– Вот ведь старый черт! Задал загадку – ломай теперь голову!
– А никто и не заставляет, – напомнил Семейка.
– То-то и оно, что заставляет…
Среди конюхов не были в ходу всякие нежности и тонкие движения души, а еще менее – слова о возвышенном и божественном, вот разве что Тимофей время от времени разражался проповедью. И потому Данилка не стал объяснять Семейке, что заставляет его лезть в это дело крохотный младенчик, в самый миг рождения осиротевший. А участие конюхов в уходе скоморошьей ватаги от облавы – это уже вторая и не столь значительная причина.
Но Семейка и сам был не дурак.
Когда они втроем – Семейка, Богдаш и Тимофей – вздумали взять под свое покровительство странноватого парня, то именно потому, что он был не пронырлив, не изворотлив, зато носил в себе некую решимость, бескорыстную готовность к отчаянным действиям. И цену своим поступкам устанавливал сам…
Данилка хмыкал, крякал и чесал в затылке – проделывал все, что сопутствует напряженному размышлению.
– Погоди-ка… – молвил он. – Ведь коли этот старый черт по ночам выезжает клады искать, стало быть, где-то в заборе есть дырка! Ты вспомни, как он толковал – мол, чтобы за ним с телегой и лошадью прибыли!.. А он, никого не разбудив, незаметно выйдет, погрузится да и поедет!
– Дырки всякие бывают, – отвечал Семейка. – Иная доска в заборе лишь одним краем держится, а за другой приподнять можно да и пролезть. Да только поди ее найди! Коли мы все доски сейчас шевелить начнем, псы такой лай подымут – всех перебудят.
– А давай-ка обойдем двор, – предложил Данилка. – Может, там, со стороны сада, догадаемся?
– Ох, примут нас за воров… – буркнул Семейка, но пошел.
Забор он и есть забор, длинные толстые доски настелены вдоль, прибиты к толстым кольям, гляди на него не гляди – правды не высмотришь. Но упрямый Данилка направился вдоль этих досок, как будто та, подвижная, обещалась ему в нужный миг голос подать.
Вдруг он ощутил на плече Семейкину руку.
– Нагнись… – прошелестел голос.
Вдоль забора, как оно и должно быть, росли лопухи, бурьян, прочая высокая сорная трава. В темное время сидящий на корточках человек мог за ней весь укрыться. Данилка под давлением Семейкиной руки присел, скорчился и тогда лишь понял, в чем дело.
Глазастый Семейка, не занятый беседой с досками, углядел в том конце переулка человека.
Человек шагал уверенно, размашисто, оглядываясь не воровато, а даже жизнерадостно – почему-то ночная прогулка ему была приятна. Был миг, когда он просто поднял голову и залюбовался звездами…
– Не иначе, к зазнобе спешит… – шепнул Семейка.
Человек замедлил шаг – надо полагать, пришел к нужному месту.