– И дурак в могиле!.. – подхватила Настасья.
– Может, и в могиле, – согласился Гвоздь. – Боярина-то я на него, как пса цепного, спустил! Ну, слушай, Настасья. Девка ты видная, по душе мне пришлась, хоть и благословила меня кистенем. Да только, ты уж прости, жить тебе и твоим нельзя. Напрасно ты парнишек-то привела. Через твою бабью дурь и они погибнут…
Он пошевелил ногой лежащее на траве тело.
– Пристрелишь, что ли? Так мои-то близко, услышат! – не сдавалась она.
– Отпустил бы, нужна ты мне больно! Да ведь первым делом в Разбойный приказ побежишь! А мне княжича моего вызволять. Теперь уразумела?
Княжича?! Тут Богдан едва не ахнул. Он понял, о котором княжиче речь.
– Парнишек пожалей, – попросила Настасья. – Они с Москвы прочь пойдут, на север, к Архангельску, ввек ты их больше не увидишь!
– Нельзя жалеть. Не ровен час, за тебя расквитаться пожелают, как ты за Юрашку.
– Пристрелишь, значит?
– А нож тебе милее?
– Коли ножом в самое сердце – муки меньше. А ну, коли недострелят? – спросила она. – Видывала я таких раненых – трудно помирали! Тебе смерть моя нужна или мои мученья?
Богдаш бесшумно вытащил из ножен клинок.
Это был охотничий нож, без которого он разве что в бане парился, а так оружие постоянно находилось при нем. Такие ножи, тяжелые, длинные, с большой крестовиной, считались медвежьими. Находились, конечно, умельцы, которые схватывались в лесу с косолапым чуть ли не в обнимку, но Богдаш ни одного такого живым не видывал.
Жертвой конюх наметил того Гвоздева подручного, что с пистолью. Если толкнуть того, что с пищалью, чтобы она, тяжеленная, слетела с упора, то стрелку будет не до драки. Тем более оба оружных разбойника стоят за Гвоздем, пока он обернется – одним шишом и вором меньше станет.
И не может же быть, чтобы Настасья не воспользовалась внезапной помощью! Девка-то и сама, чай, налетчица…
Молясь Богу, чтобы не опоздать, Богдаш пошел краем поляны, чтобы оказаться за спиной у Гвоздя и его людей.
Настасья меж тем пыталась выторговать жизнь Лучке и Филатке. И приступала к Гвоздю все ближе…
Голос у нее сделался совсем жалобный и почти в плач сорвался, когда она продвинулась еще на вершок и выбросила вперед руку, и, незримый для глаза, метнулся в лицо недругу летучий кистень!
Но поспешила бешеная девка, совсем малости не хватило – невольно шарахнувшись, Гвоздь спасся, хотя и пихнул при этом того своего товарища, что держал пищаль. И тут же сзади напал Богдаш.
Он ударил парня с пистолью и завалил его. Парень оказался брыкливым и живучим. Он, повернувшись на спину, с предсмертным воем так Богдаша в колено лягнул, что конюх сел.
Настасья меж тем, поймав кистень в горсть, отскочила.
Вооруженный факелом Гвоздь понял, что вся его затея вот-вот рухнет.
– Убью!.. – зарычал он и кинулся на девку, тыча в нее факелом.
Богдаш попытался было встать, но колено не позволило, острая боль заставила зарычать.
Мужик с пищалью плохо понял, что за леший вывалился из ночного леса и уложил товарища. Он, подхватив пищаль за ствол, кинулся на помощь Гвоздю, которого окружили Настасья с юными скоморохами.
Богдаш, перекатившись по траве, выдернул из еще живой руки пистоль, прицелился в широкую спину, загородившую ему схватку, и выстрелил. Попал в плечо.
Мужик, как это порой бывает, не понял, что ранен, ощутил сильный удар, от которого выронил пищаль, а камень или пуля – не уразумел. Он уразумел другое – что пора удирать.
– На конь, Гвоздь! – крикнул он.
Где-то в лесу раздался выстрел. И это еще больше подстегнуло налетчика.
В который уж раз Богдан пожалел, что нет на поясе джида! Мужик поспешил туда, где стояли кони, и взобрался в седло, и цапнул поводья еще двух коней, и направил этот плотно сбитый, бьющий копытами табунок на скоморохов.
– Стопчу, сволочи!..
Видать, он уже бывал в таких схватках, – отсек Настасью от Гвоздя и дал тому возможность вскочить на коня. И ломанулись двое всадников, ведя в поводу заводного конька, через кусты, к Троицкой дороге, прочь с поляны!
– Уйдут же!.. – взвыла Настасья.
– Ан нет! – отвечал Богдаш. – Не к Москве же их понесло?
– Ты кто таков? – Настасья подхватила с травы брошенный в нее Гвоздем и недолетевший факел. – Ты, что ли, молодец? За мной в лес увязался?!
Она признала того красавца, который обругал ее у церкви!
– Да на черта ты мне сдалась?! – совершенно искренне отвечал Богдаш.
Он прислушался к копытному перестуку – нет, не к Москве!..
– Ти-мофе-ей! – что есть силы заорал Богдаш. – Се-мей-ка-а-а-а! Да-ни-ла-а-а! На-впе-рей-мы!!!
Выкрикнув этот приказ, его глотка вдруг отказала. Конюх закашлялся.
– Филатушка, Лучка, Третьяку помогите! Жив ведь, очухался, только прикидывается! – велела Настасья и присела на корточки возле Богдаша. – Да ты вставай, молодец! Дай хоть погляжу на тебя хорошенько, дай хоть поцелую – ведь ты нас спас!
– Пошла к черту… – кое-как прохрипел спаситель.
Тимофей был очень недоволен тем, что товарищи все за него решили.
– Я пойду с Абрамом Петровичем клад брать, – сказал Данилка. – И поедем как будто вдвоем. Это – единственный путь, как убийцу выманить.
– Так, – Тимофей был хмур, но деловит. – А мы с Семейкой, стало быть, в засаде?
– Да, вы первые поедете и у той хари спрячетесь.
– А коли не дойдете вы до хари? Коли раньше тот медведь на вас нападет? – спросил Семейка.
– Ну, значит, туда нам и дорога.
Конюхи переглянулись. Им нравилось Данилкино упрямство, не нравилось лишь, что парень безоружен.
– Держи-ка, – Семейка достал и отдал свой засапожник, похожий на гнутый клык хищной рыбины. – Сунь за правое голенище. Да не так – острием вперед. Кисточка, думаешь, для чего? Чтобы снаружи висела, чтобы нож в сапог не провалился. И вытаскивать легче.
– Кистенем его, что ли, снабдить? – Тимофей почесал в затылке. – Кистень-навязень-то на виду, а летучим кистенем я его только собирался научить владеть.
– Плетку свою ему дай, – посоветовал Семейка. – Что ты в кончик вплел – дробину? Свинца кусочек остренький надо бы.
Данилка вдруг подскочил, развернулся в воздухе, приземлился на полусогнутые ноги – и засапожник уже торчал вперед, намертво зажатый в кулаке.
– Да ну тебя! – Тимофей отмахнулся. – Хорош дурака-то валять!
– Коли взялся за нож, так не пугай, а сразу и бей, – посоветовал Семейка. – Снизу вверх. Пока против твоего засапожника чего подлиннее не вытащили…
– Или кистень в ход не пустили, – добавил Тимофей. – Ну, не передумал?
– Нет.
– Тогда – с Богом.
Они решили проводить Данилку до двора Фомы Огапитова, чтобы поглядеть заодно – не околачивается ли поблизости подозрительный народишко. Но по пути Семейка вздумал проверить, точно ли скоморох Третьяк стоит у Николы Старого и ждет Гвоздя. Не очень-то ему понравился испуганный взгляд Третьяка у «Ленивки»…
Данилка одобрил – он беспокоился за куму.
А примерно в то время, как они поодиночке, не поднимая шума, выезжали с Аргамачьих конюшен, к Николе Старому на встречу со Стенькой явился Гаврила Михайлович Деревнин.
Раздобыть лошадей подьячему Деревнину было несложно.
Дважды в год, весной и осенью, случалась на Москве такая распутица, что на иных улицах и утонуть пешему было недолго. Тогда вся Москва садилась в седло. Даже старухи, которым по их должности приезжих боярынь полагалось в известные дни навещать царицу, громоздились на особые седельца в виде кресел с подножкой. Мужчины, которые в состоянии были поднять ногу до стремени, всюду отправлялись верхом. Даже старцы не сидели дома – не было большого позора в том, чтобы взбираться на коня со скамеечки-приступочки, сам государь такую имел. А уж служилый человек, которому каждый день с утра положено быть в своем приказе, обязан был позаботиться о средстве передвижения.
Деревнин своей конюшни не имел и потому сговаривался обычно с приятелем-купцом, чьи дела при необходимости вел с особым тщанием. Купеческий работник приводил ему смирного мерина, провожал его до Красной площади, забирал конька, потом в обеденное время туда за подьячим являлся. Хоть и недалеко от приказа жил подьячий, однако являться по пояс в грязи не хотел.
Этот приятель-купец и прислал в нужный час к условленному месту своего человека с лошадьми. Подьячий сел в седло, взял повод второго коня, для Стеньки, и неторопливо направился к Николе Старому.
Обычно конный человек прятал пистоли в ольстрах, которые крепились слева и справа от седла, так что рукояти торчали на уровне колен. Купец такого добра на конюшне не держал, поэтому Деревнин приладил свою хитрую пистоль с бердышом перед собой на седле, прикрыв ее полой епанчи. Епанчу он взял старую, испытанную, которая осенью и весной исправно берегла от грязи, а летом должна была уберечь и от ночной прохлады. Еще из оружия имелись у него с собой нагайка, которой он владел не хуже татарина, и добрый турецкий кинжал.
Кинжал был безгласным упреком московским мастерам. Вернее, не сам, а его рукоять, резанная из моржового зуба. Этот самый моржовый зуб, надо полагать, добыт был самоедами где-нибудь в Пинеге или за Пустозерском, привезен на зимнюю ярмарку в Холмогоры, куплен оборотистым московским купцом, доставлен в Москву, там его приобрели турецкие купцы, вывезли его через Валахию, потом турецкие же искусники сделали рукоять, соединили ее с клинком, а готовый товар отправился в обратный путь. Естественно, и цена его оказалась не малой. Коли точно такие же рукояти наловчиться резать в Москве, а лезвия возить из Константинополя, то цена кинжалу была бы вдвое, а то и втрое меньше…
Стеньки у Николы Старого не оказалось.
А ведь весь день сегодня подмигивал!.. Войдет ли в приказное помещение, рядом ли пройдет – так и норовил со значением в глаза подьячему заглянуть. Только что локотком в бок не пихал и на ножку Деревнину не наступал, как девка – молодцу! Потом же раньше положенного срока исчез…