Помянув ярыжку подходящим словом, Деревнин отъехал в сторонку и устроился ждать. Он понимал, что карманных часов в Стенькином звании не полагается, что опоздание вполне естественно, и все же был сильно недоволен. Того гляди, появятся те, кого они уговорились выследить, – и что тогда?
Только теперь подьячему пришло на ум, что место встречи нужно было назначить иное!
Он отъехал еще подальше, но так, чтобы видеть вход в храм и паперть. Если бы он знал, откуда появится непутевый ярыжка, то двинулся бы навстречу! Но Стенька этого ему, разумеется, не сообщил.
– Бог в помощь! – услышал вдруг за спиной Деревнин.
Он повернул голову и увидел знакомое лицо.
К нему подъехал невысокий, но крепкий мужичок на кауром коне и в каком-то буром кафтанишке. В иных обстоятельствах Деревнин бы охотно пожелал Божьей помощи этому человеку, но сейчас приветствие его смутило, поскольку подъехавший был конюхом с Аргамачьих конюшен по имени Тимофей и по прозванию Озорной.
– И тебе! – отвечал несколько свысока Деревнин.
Все-таки конюх, пусть даже стряпчий конюх, не чета подьячему.
– Далеко ли собрался, Гаврила Михайлович? – спросил Тимофей. – Коли по пути, можно бы и вместе. Дороги-то неспокойные. Мы бы и проводили.
– А ты, Тимофей, куда собрался?
– Да я вот с товарищами по Троицкой дороге поеду. Вот и они!
Деревнин увидел как раз тех, кого они со Стенькой собирались выслеживать: конюшонка Данилку, известного ему в лицо по делу княжича Обнорского, и Семейку Амосова, который тоже был в Кремле личностью многим знакомой. Конюшонка, видать, прихватила скорбь зубовная – рожа была обмотана суконным лоскутом, прикрывшим часть правой щеки и даже угол рта, узел пришелся над левым ухом и концы лоскута заячьими ушами торчали из-под шапки.
Эту предосторожность выдумал Озорной – коли где-то поблизости Гвоздь, знающий Данилку в лицо, околачивается, то лучше его, вора Гвоздя, понапрасну не смущать…
Семейка на вороном бахмате подъехал ближе.
– Бог в помощь, Гаврила Михайлович! – поздоровался и он. – А что, далеко ли собрался?
– Да нет, недалеко, – не зная, что и соврать, буркнул Деревнин.
– Я ему толкую – коли по пути, поехали бы вместе, – сказал Тимофей.
– Гаврила Михайлович! – обратился к подьячему Семейка. – А ведь тебя нам Бог послал! Коли дело у тебя не шибко спешное – поезжай с нами! А потом мы тебе пособим – коли что куда доставить нужно или, наоборот, привезти – съездим, привезем! Мы недалеко собрались, у нас дельце на Троицкой дороге. И коли Бог удачу пошлет – хорошо, чтобы человек из Земского или Разбойного приказа с нами был и все своими глазами видел.
– Да мне-то недалеко… неподалеку тут… – мысленно посылая Стеньку в пекло, отвечал Деревнин.
– А коли недалеко – что же ты, Гаврила Михайлович, как в военный поход собрался? – спросил Тимофей. – Епанча у тебя, гляжу, как у нас, у конюхов, – толстенная и олифленная, такую ни ветер, ни ливень не прошибут! Где брал-то?
И, не успел Деревнин слово молвить, конюх приподнял край епанчи.
– Ого! Да ты при оружии?!
– Нишкни!.. – взмолился подьячий, а тут и Данилка подъехал.
– Ну, что я говорил? Это они с тем земским ярыжкой на нас зуб точат! Это они нас выслеживают! Я как его увидел – понял!
Не то чтобы у Данилки были основания так говорить, нет же! Но он чувствовал со стороны Стеньки такую недоброжелательность, что невольно ждал от Земского приказа неприятностей. Опять же – Стенька-то знал, что скрыться с белянинского двора скоморохам помогли конюхи, однако никто из Земского приказа на Аргамачьи конюшни с расспросами не являлся. Стало быть, сведения эти подлый ярыжка приберег для собственного употребления. И, возможно, принялся просто-напросто следить за конюшнями!
– Верно ты говорил, – одобрил Тимофей. – Вот и доказательство. Поедешь, стало быть, с нами, Гаврила Михайлович! Негоже тебя тут оставлять.
– Да вот те крест – на что ты мне, Тимофей, сдался?! – искренне отвечал подьячий и перекрестился. – Отпусти душу на покаяние! Дельце у меня!..
– Вот ведь приказный крючок! – не удивился, а скорее обрадовался Тимофей. – Ловко извернулся! Я-то тебе и на черта не сдался – вот кто тебе нужен!
И указал на Данилку с Семейкой.
– Тихо, братцы, идет!.. – увидев вдали Третьяка, Семейка заторопил товарищей убираться от церкви куда-нибудь подальше.
– И коней ведет, – добавил Данилка, хватая за повод коня, на котором, как крепостная башня, громоздился в своей епанче Деревнин.
– Ну – к Огапитову, что ли? – Семейка подтолкнул бахмата каблуками.
Стеречь Деревнина доверили Тимофею – он во всем этом деле еще мало что разумел, он ночью под забором не околачивался и с мужичищем-медведищем не воевал, опять же – он самый старший, нужно же подьячему почтение оказать!
Деревнин сперва ругался и грозил страшными карами. Но меру знал – от Земского приказа-то государю одни огорчения, а конюхи у него в любимцах ходят. И поди знай, что они на самом деле затеяли! Не тайное ли распоряжение выполняют, из тех, от которых на бумаге следа не остается, разве что пишется в отчетах: и по твоему государеву велению сделано? Уж больно наглы…
Опять же – коли у них намерение взять клад боярина Буйносова, то не увязано ли сие с какими-то придворными выкрутасами и загогулинами? В самом деле, какой боярину резон в спокойное, не военное время клад хоронить? И точно ли там клад закопан? Не мертвое ли, Боже упаси, тело?!?
Подьячий среди ругани подпустил имечко боярина Буйносова. Разумный Тимофей спросил – а боярин-то тут каким боком пристегнулся?
– Про то не мне, а вам ведомо! – тонко отвечал Деревнин.
– Вот он, огапитовский двор, – показал рукой Данилка, – пойду я, благословясь! А вы – к харе, что ли?
– Где боярин, там и харя, – показывая, что ему-то уж все известно, заметил подьячий.
Данилка посмотрел на него хмуро и повернулся к Семейке.
– Говорил же я! Они с тем ярыжкой хотели связать медвежью харю, под которой мертвые тела поднимают, со скоморохами! А раз мы с тобой в белянинском саду оказались – стало быть, это они на нас зуб точат!
– Ты ступай, свет, – негромко, как всегда, попросил Семейка. – А мы тут разберемся. Господь с тобой!
Тимофей же молча перекрестил общего воспитанника.
Данилка сошел с коня, отдал повод Семейке и пошел стучать в ворота, домогаться Абрама Петровича.
Тот, оказалось, уже ждал. Конюхи с подьячим едва успели за угол заехать.
– Погоди-ка, дитятко! – Кладознатец выглянул в калитку. – Узелок прихвачу!
Он скрылся во дворе и появился с рогожным кульком.
– Что это с тобой? Зубная хворь?
– Она самая.
– Погоди, в лесу травку найдем подходящую, разжуешь – полегчает. А я и молебен отслужил, за свои денежки ради тебя, дитятко, – торопливо заговорил кладознатец, – и девятичиновную просфору взял, и богоявленская вода у нас с собой есть, и исповедался я, и причастился – все как полагается, а ты?
– Я недавно причащался.
– Ну, ты молодой, грехов мало накопил, ладно будет! Идем, родненький, я насчет лошади сговорился, идем!
Лошадь с тележкой, на каких возят людей извозчики, стояла на дворе через два переулка. Там уже лежали две лопаты. Абрам Петрович сам взял вожжи.
– Утречком жди нас, – сказал он хозяину и повернулся к Данилке. – Садись, светик. За лошадку-то я уже расплатился. Она ходко идет, как раз хорошо обернуться успеем.
Данилка уже достаточно разбирался в лошадях и видел, что меринок – так себе, не бахмат. Однако выехали на Троицкую дорогу, и он действительно пошел совсем неплохо для упряжной лошади. Впрочем, когда добрались до хари, уже совсем стемнело.
Данилка содрал с головы повязку и зашвырнул ее в придорожные кусты. Теперь, если бы Гвоздь и проехал мимо, то уже не признал бы его.
– Исцелился, что ли? – спросил удивленный кладознатец.
– Я от своих не знал, как уйти, – объяснил Данилка. – Не хотел, чтобы меня у огапитовского двора приметили.
– А ты разумник! – похвалил Абрам Петрович. – Разожги-ка фонарик, скоро понадобится.
Фонарь со слюдяными окошечками и толстой свечкой внутри оказался в рогожном кульке. Данилка засветил свечку, а Абрам Петрович принялся довольно громко читать неизвестные парню молитвы и велел за собой повторять, а в иных случаях – только возглашать «аминь». Наконец он натянул вожжи.
– Ну, с Божьей помощью, добрались. Вылезай, дитятко.
– А лошадь прямо на дороге оставим?
– А мы ее по тропе шагов на десять заведем да и привяжем. У нас с собой торбочка есть, подвесим – пускай себе овсеца пожует.
Данилка обиходил и похлопал по холке мерина.
– Ну, то ли место, где вы харю видели?
– В темноте не понять.
– Ну-ка, вверх погляди! Она?
Кладознатец посветил фонарем.
Деревянная медвежья харя таращилась сверху сквозь листву. Кабы не знать, что она там приделана, – ввек не догадаешься, куда смотреть.
– Она! – подтвердил Данилка.
– Вот и пришли, – сказал Абрам Петрович. – Ну, с Божьей помощью…
Он встал спиной к дереву и начал мерить шагами путь на ту поляну, где уже было обнаружено два мертвых тела. Данилка быстро достал засапожник.
– Идем, идем, дитятко, – не оборачиваясь, звал за собой Абрам Петрович. – Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать…
Данилка уже был у него за спиной, готовый оборонять свою и его жизнь.
Где-то поблизости затаились Семейка с Тимофеем. Знать бы, где! Семейка-то должен помнить, как на полянке мертвое тело лежало, и наверняка выбрал местечко совсем рядышком.
– Повторяй! Приступаю я, раб Божий Данила, к поклаже сей! – потребовал, встав на нужное место, кладознатец. Обе лопаты и мешок он положил под разлапистым кустом.
Данилка уж столько по дороге повторил за ним молитв, заговоров и оберегов, что одним больше, одним меньше – было уже неважно, все равно грех на душу взят.
– Приступаю я, раб Божий Данила, к поклаже сей…
– Окружаю в ширину и в глубину, утверждаю сильным словом! – топая по широкому кругу, в середине которого лежал клад, возглашал Абрам Петрович.