Делать нечего – подьячий покорился…
– Вот ведь приказные крючки, крапивное семя, ироды и страдники, прости Господи, – ворчал Озорной, сопровождая тележку. – Вот только недогляди за ними!..
Завести лошадь с телегой узкой тропой на поляну не удалось, и крепкий Тимофей на плечах вынес товарища к дороге. Лучка с Филаткой, не зная, как еще проявить благодарность, наломали на обочине веток, уложили в тележку, прикрыли епанчой Деревнина – и получилось довольно удобное ложе, куда с большим бережением и взгромоздили Желвака.
Данилке Озорной велел возвращаться к харе и забрать двух оставленных коней – того, что был под Деревниным, и другого, заводного, которого подьячий привел для Стеньки.
Парню очень не хотелось глядеть на свежую могилу.
– Ничего, свет, Бык наверняка дерном все прикрыл – ты и места-то не найдешь, – сказал, догадавшись, Семейка.
Светало.
Данилка нашел нужное место, въехал в лес и какое-то время таращился на деревья, пока не увидел медвежью харю. Она тупо глядела в просвет между стволами – на могилу кладознатца.
– Ну, довольна? – спросил Данилка.
Пока еще руки не были заняты поводьями двух заводных коней, он, как Семейка, с седла залез на дерево. Правда, ему было труднее – он прихватил с собой деревнинскую пистоль. И, примерившись, принялася срубать с дерева приколоченную харю.
Видать, она и впрямь торчала тут со шведского времени – в три удара парень избавил дерево от этого сомнительного украшения.
Прыгать сверху в седло, как Семейка, он побоялся – еще отобьешь себе, чего доброго, наиважнейшее. Но дал себе слово, что и эту науку освоит.
Когда он с конями вернулся, скоморохи прощались с конюхами. Были у них какие-то надежные люди в Ростокине – туда они и собрались, там и решат, как быть дальше. Может быть, даже, не заходя в столицу, двинутся к Ярославлю или иному городу, к той же Вологде, во всяком случае – на север…
– Больше с кладознатцами-то не связывайтесь, – поучал Тимофей. – А то вдругорядь вас выручать придется.
– Да какой из Гвоздя кладознатец! – воскликнула Настасья. – И не за кладом мы шли! Мы его самого заместо клада закопать хотели!
– Рыла свинья тупорыла, белорыла, весь двор перерыла, вырыла с полрыла! – вдруг звонко зачастил Третьяк, а Филатка ответил ему еще звонче, еще бойчее:
– Свинья тупорыла, весь двор перерыла, вырыла полурыло, до норы не дорыла!
– Бр-р! – невольно встряхнулся Данилка, а Тимофей махнул рукой – чего, мол, со скоморохов возьмешь: святое дело, кладоискательство, и то извратили, обсмеяли…
– Ну, прощайся, свет, с кумой, – сказал Семейка.
Данилка соскочил с Голована.
Настасья подошла совсем близко – казалось, еще шаг, и к его груди припадет. Остановилась, поглядела в глаза, губы чуть приоткрылись…
И у него тоже!..
– Знаешь что, Данилка? – сказала Настасья. – Тебе усы поскорее отрастить нужно. Вот те крест – нужно!
– Сам знаю, – буркнул парень.
Усы с бородой расти пока что не желали, и будь он хоть малость попригожее лицом – на конюшнях задразнили бы красной девицей.
– Ничего ты не знаешь! Ты рожу свою последний раз когда видел?
– А чего на нее глядеть?
– Да уж… – Настасья прищурилась, и Данилка понял, что сейчас будет сказано ехидное словечко. – На твою рожу и санникам, поди, глядеть опасно – с перепугу биться начнут, оглобли поломают. А вот отрастишь усы…
– Да сдались тебе мои усы!
– …и девки тебя любить будут!
Она усмехнулась.
– Нужны мне больно эти девки… – соврал Данилка.
– Постыдился бы! – явно намекая на Федосьицу, упрекнула она. – У тебя, куманек, рожа кривовата. А коли отрастить усы да по-умному их подстричь, то они эту кривизну уберут.
– Это как – кривовата?
Данилка и впрямь гляделся в зеркало или в воду так редко, что от раза до раза успевал забыть собственный образ.
– Малость набекрень, – объяснила Настасья. – Ну, недосуг мне с тобой. Еще раз – за помощь благодарствую! Прощай, куманек! Гляди, когда вернусь – чтоб усы были!
Она отступила и, пятясь, глядела ему в глаза, и вдруг зачастила пронзительным скоморошьим говорком:
– Вейся, усок, завивайся, усок! То не беда, что редка борода: был бы ус кольцом – обнялась бы с молодцом!
– Да будет тебе! Разгулялась! – с беспокойством молвил Третьяк. – Спасибо вам, люди добрые! Лучка, Филатка, кланяйтесь, да и поедем себе подобру-поздорову!
– Делом бы лучше занялись… – Озорной громко вздохнул, понимая, что скоморохи неисправимы, и с высоты конского седла перекрестил ватагу.
В Москву въехали на рассвете. Деревнин звал было к себе, но Озорной так на него глянул – подьячий все понял.
Семейка предложил одно местечко – кто-то из его дальних родственников зерном торговал, так по летнему времени амбары пустыми стояли. Поехали туда, забрались незаметно в амбар, завели туда лошадей и тележку с лежащим Желваком и наконец-то по-настоящему сняли крышку с котла.
– Опись составить надобно, – строго сказал Деревнин. – И, с ней сверяясь, делить.
– Опись – это всегда полезно, – шепотом согласился Богдан.
Колену малость полегчало – всю дорогу Желвак растирал его до жара.
– Заодно и поглядим, что Бог послал! – согласился Озорной.
Чернильница у Деревнина, как всегда, болталась на поясе, он так к ней привык, что, наверно, только в бане и расставался. Перо и бумагу подьячий тоже с собой всегда имел. За писца посадили Семейку. Подстелили епанчу и начали…
– Ну, благословясь! – Деревнин сунул руку в котел и стал вытаскивать, что попадалось. – Крест золотой с мощами, на нем три бирюзы, да два червца, да два жемчуга. Далее – в коробочке серебряной… Погоди…
Он принялся считать перстни, а конюхи зачарованно на них глядели.
– Тридцать один перстень с алмазами, а иные с яхонтами и с бирюзами. Да две запоны золотые, в одной, погоди…
Он поднес запону поближе к глазам.
– Мужик с бабой, что ли? Пиши – два человека, а в другой – птица, и обе с жемчугом… Еще – пуговицы жемчужные бурмицкие…
– Сколько? – спросил писец.
– Пиши – мешок, – подьячий выложил на епанчу мешочек фунта на полтора. – Рукавки замшевые, подложены горностаем, по запястьям шито золотом с шелками, по узору низано жемчугом…
– С боярина какого, поди, сняли, – заметил Богдан. Вроде и горло у него стало отпускать.
– Часики… – Деревнин внимательно разглядел находку. – У них гайтан и кисть серебряные, ворворка жемчужная.
– На шее, что ли, носить? – удивился Данилка.
– Сдается, что так. Ну, как в сказке – три пуда жемчуга! Все это добро до обеда не счесть…
Деревнин потянул за край и вытащил что-то вроде куска белой бугорчатой ткани.
– Ожерелье жемчужное! Пиши – в два вершка шириной, низано в рефид, четыре пуговицы золотые… Или золоченые? Не разобрать. Еще ожерелье, еще… И с изумрудами! Ворворки жемчужные – с девичьих косников или с боярских стульев, не понять…
– Откуда у инокинь дорогие косники? – спросил Данилка. – Им же не подобает.
– Им-то не подобает, да тот, кто их порешил, мог в котел и другой своей добычи подсыпать, – объяснил подьячий.
– Видать, те налетчики обет дали – брать лишь жемчуг! – догадался Богдан. – А что? Не так уж и глупо.
– А тут уж чуть ли не россыпью, – заглянув в котел, заметил Семейка. – Доставай, Гаврила Михайлович!
Деревнин вынул полоску шириной в вершок, снизанную шахматным порядком.
– Что это? – спросил Данилка.
– А это уж спорки пошли. Которое – запястье от станового кафтана, которая сетка – с ворворки спорок, и прочее… – Деревнин стал раскапывать жемчужные залежи да вдруг дернулся, сунул палец в рот и отсосал капельку крови. – Тьфу, будь ты неладна!
– Кусается? – развеселился Богдан.
– Да там занозки, какими бабы убрусы на голове закалывают! Все с жемчужными головками!
– Переперки, что ли?
– Да не все ли тебе равно? Моя Марковна их занозками зовет, дочка – переперками, мало ли что эти бабы еще вздумают!
– Ты это Игнашке Серебрянику скажи, – посоветовал Богдан. – Человек в год окладу семь рублей жалованья получает да кормовых по шесть денег на день и пишется в Серебряной палате переперщиком, он их сотнями мастерит. Знаешь, сколько верховым боярыням и прочему бабью этого добра надобно?
– Да что вы все про баб? – возмутился Данилка. – Давайте дальше котел разбирать!
Деревнин потянул и достал странное – вроде и широкое ожерелье, да кривое, и с одного краю большая дорогая серьга подвешена.
– Порвалось, что ли? – удивился он.
Но кончиков нитей, с которых ссыпался бы крупный жемчуг, не обнаружилось.
– Что за диковина? – Желвак тоже внимательно разглядел находку.
– Нехристи вы! – сказал дотоле молчавший Тимофей, забрал у Богдана странноватое ожерелье и благоговейно приложился к нему устами. – Все еще не догадались?
Конюхи и Деревнин принялись переглядываться и пожимать плечами.
– Обетная работа это, я такие в обителях видывал, – объяснил Озорной. – На иных образах оклады из золота и серебра с припаянными каменьями, а иным женки из жемчуга нижут и прикрепляют. Это Матушки-Богородицы нимб!
– Что же серьга одна?
– А на иконе голова Матушкина вот так, бочком, повернута, одно ушко лишь и видно. Вот и нимб так снизали, чтобы намалеванный прикрыть.
– И то верно…
С кладом возились, пока в животах не забурчало. Опись вышла знатная – на двенадцати листах.
– Ну так что же, делим? – Подьячий только что слюни не ронял. – Кто самый младший – бери для почину!
И указал на кучу жемчуга, раскинувшуюся посреди епанчи.
Данилка выбрал перстенек с белой финифтью и лазоревым яхонтом.
– Что так-то? – спросил Деревнин. – Этот перстень рублей в шесть, хоть бы другой взял – вон, с червчатым яхонтом и чернью, а то хочешь – запону золотую возьми.
– Да мне этот полюбился… – Парень смотрел на самоцветы в недоумении. Он понимал великую цену клада и в то же время словно ангел-хранитель удерживал его руки.