– Ты, Богдан, прости, не знаю, как по батюшке?
Желвак приподнялся на локте.
– А так по батюшке, что как пошлю я тебя сейчас по матушке, что…
– Ты что, Богдаш? Ты что, свет? – перебил его Семейка. – Он же не со зла!
– Знаю я – не со зла…
Тимофей, который все это время усердно думал, вдруг сгреб края епанчи и сделал большой узел с ушами.
– Этот жемчуг кровью полит, счастья он никому не принесет, – сказал он. – Коли делить, так вам свои доли – в ближайший храм отнести и заказать молебны всем во здравие. А коли изволите мне мою долю выдать, я ее к Троице-Сергию свезу, пусть будет за меня вкладом.
Семейка и Богдаш тревожно переглянулись. Уже не впервые Озорной собирался надеть на буйную голову клобук.
– Нет, – сказал Богдан, и сказал твердо. – Делить мы ничего не станем, а все разом в Божий храм отдадим. Пусть там тот жемчуг от крови очищается.
– Можно и так, – согласился Семейка.
– Быть по сему! – подтвердил Данилка.
И сразу на душе полегчало!
– Да что ж вы святее патриарха быть задумали? – удивился Деревнин. – Ну, пожертвуйте на храм половину! А половину-то поделим меж собой!
– Это он к тому клонит, что свою долю получить желает, – догадался Желвак. – Что, светы, оплатим подьячему его труды?
– Он этой ночью такое сотворил, что сто грехов с него спадут, – одобрил убийство кладознатца Семейка.
– Коли рука у него подымется взять церковное добро, из-за которого невинные люди погибали, пусть берет, сколько зачерпнется, – таково было мнение Тимофея.
– И церковь-то за услуги платит, – напомнил Гаврила Михайлович.
– Бери, свет, сколько возьмется, – подтолкнул его к узлу Семейка, – да помни, это тебе и за помощь, и за то, чтобы язык за зубами держал.
– Я себе не враг!
И точно – Деревнин меньше всего хотел, чтобы о его похождениях с конюхами, скоморохами и, прости Господи, чуть ли не налетчиками стало известно в приказе. Завистников много – тот же Колесников, проведав, что товарищ разжился дорогим жемчугом, мог донести дьяку да и такого от себя сочинить, что Деревнин рад будет отдать жемчуг да и своего кровного добра в придачу немало, лишь бы избавиться от неприятностей.
Подьячий сунул руку в узел, захватил полной горстью, потянул – вытащил дорогие часы, с луковицу величиной, на серебряном гайтане и с жемчужной кистью-ворворкой, оправленной в серебро, и при часах – широкое жемчужное ожерелье с золотыми пуговицами. Больше – не получилось. Но и этого за услугу было немало.
– А теперь ступай себе с Богом, подьячий, – прямо сказал Озорной.
– Да ярыжке тому передай – еще раз встречу, не обрадуется! – добавил Данилка.
– Уймись, свет! Кабы не тот ярыжка, Гаврила-то Михайлович с нами бы не поехал и про вторую медвежью харю мы бы не узнали. А теперь одно с одним увязалось, – вступился за Стеньку Семейка.
Деревнин сунул свое добро за пазуху, привесил обратно к поясу чернильницу, сел на коня и взял повод заводного.
– Нарветесь вы когда-нибудь, конюхи, – сказал на прощание. – Не век Башмакову вас защищать!
С тем и выехал из амбара.
Тащиться за кладом при всем честном народе не хотелось, темнело по летнему времени поздно, и потому и Стенька, и отец Кондрат, и даже Кузьма, которого, как человека надежного, пригласили ехать третьим и посадили править телегой, извелись, дожидаясь ночи.
Телегу с лошадью звонарь заблаговременно вывел из слободы и укрыл в рощице, да и сам там остался дожидаться, пока батюшка с земским ярыжкой прибегут.
Первым прибыл нетерпеливый отец Кондрат.
– Лопаты взял ли? Мешки? Фонарь?
– Все как велено.
– Прими – это баклажка со святой водицей.
Тут же появился Стенька с теми же вопросами. Сели в телегу, и отец Кондрат произнес торжественно и внятно:
– Ну, Господи благослови!
По дороге совещались – как лучше брать клад. Поскольку взять очень уж хотелось, решили, что Панкратьева родня – люди простые неученые, вряд ли клали сокровища с хитрыми заклятьями. В этом деле знатоком, как ни странно, оказался Кузьма.
– А то еще клад на дурака кладут – только дураку и дастся в руки…
– Утешил! – возмутился Стенька.
– А то еще на грешника кладут, или на девку, или на бабу. Или, скажем, есть возвратные клады. Ты можешь из него денег сколько нужно на время взять, разжиться, а потом взятое вернуть.
– А коли не верну?
– Он сам заберет, и с надбавкой. А то еще всякие заговоренные клады есть…
За такими разговорами и доехали до Ендовы, перекрестились на храм, и Стенька показал, куда поворачивать.
– И где же твой овин? – спросил, не умеряя голоса, отец Кондрат. Был он в таком нетерпении, что, кажется, голыми руками готов землю рыть.
– Потише, батюшка! – разом одернули его Стенька с Кузьмой.
– Овин нам ни к чему, я на опушке другую примету оставил, – сказал Стенька. – Нарочно с собой лоскутья брал. Зажигай, Кузьма, фонарь-то.
Неподалеку от рощицы достали из телеги весь землекопный снаряд, и отец Кондрат заблаговременно заткнул за пояс полы рясы.
Слюдяной фонарь давал свет не слишком яркий, но достаточный, чтобы видеть дорогу под ногами. Привязав кобылу с телегой на обочине, взяв на плечи лопаты, а мешки – под мышку, кладоискатели в указанном Стенькой месте углубились в рощицу и довольно быстро отыскали пень.
– Вот он, голубчик! – Стенька готов был оглаживать пень, как дородную бабу, да и отец Кондрат, кажется, тоже. – Овин днем сквозь кусты видно. Теперь – девять шагов…
– Постой, чадо. А ты свои шаги мерил? С чего ты взял, что твой шаг – аршин? – забеспокоился отец Кондрат.
– Ну, коли хочешь, пойдем вдвоем, – предложил Стенька. – Ты своими шагами мерь, я – своими. Увидишь – одно и то же получится. Панкратьева родня-то, чай, тоже не на торгу аршин для такого дела занимала, а шагами мерила.
Он взял фонарь, встал вплотную к пню и, считая шаги, пошел. Отец Кондрат затопал следом. Последним ковылял Кузьма.
Расхождение у них вышло в пол-аршина.
– Беда невелика, – сказал отец Кондрат. – Когда яму разроем, оно и незаметно будет. Ну, с Божьей помощью!..
И принялся копать с такой прытью, что Стенька с Кузьмой переглянулись – здоров батюшка! А было ему нелегко – земля вся проросла корнями, и чтобы разрубить их, приходилось вгонять лопату сильно и резко.
– Да ты свети, сукин сын, куда следует! – бормотал отец Кондрат, решительно отбрасывая землю подальше. – И ты тоже не бездельничай!
Но Стеньку подгонять не приходилось. Он так орудовал, что кабы употребил это старанье да на чистописанье, взяли бы его писцом к самому государю!
Яма росла и углублялась.
– Да точно ли тут? – спросил Кузьма.
– Все ж дважды измерили! – огрызнулся Стенька. – Коли охота – сам перемеряй!
– А еще бывает, что клад прячется, с места на место перебегает, – заметил звонарь. – Вот как окажется, что зря землю рыли – тут-то вы меня и спросите, что не удержал.
– Да помолчишь ли ты, нехристь?! – прикрикнул батюшка.
То, что они в две лопаты произвели, уже было не ямой, а, скорее, канавой.
– Есть! – вскричал Стенька. – Вот те крест – есть!
– Закрещивай яму-то, закрещивай! – заорал Кузьма. – Вот как полезут оттуда беси!..
– А кому я святую воду держать наготове приказал? – Отец Кондрат протянул за сосудом левую руку.
– Да что ж я: одной рукой – костыль, другой – фонарь, а третьей – воду? – возмутился Кузьма. – Степа, прими фонарь, я баклажку за пазухой достану!
Но Стенька, не боясь нечистой силы, рыл и рыл, молитву, впрочем, бормотал – «Да воскреснет Бог и да расточатся врази его», самую к случаю подходящую.
Отец Кондрат, отчаявшись получить баклажку, помогал, как мог, и вдруг воскликнул:
– Свят-свят! И у меня тоже!
– Длинный, видать, сундук! – опасливо заметил Кузьма. – А ну как гроб?!
– Да пошел ты! – не сговариваясь, прикрикнули Стенька и батюшка.
– А и пойду! А и пойду! Мало ли каких вы тут покойничков понаоткопаете! Он-то там лежит, клад сторожит, дураков в гости ждет! Крышку откроете, а он лапищей – цап! И с собой! В преисподнюю!
Кузьма, решив, что с него приключений и опасностей хватит, поставил фонарь наземь, рядом с ним святую воду и заковылял к телеге.
– Да стой ты, обалдуй!
Кузьма остановился.
– Ворочайся! – приказал отец Кондрат. – Фонарь бери! Будем сундук выворачивать! Что ты стал в пень?!
– Слегу срубить надобно, – догадался Стенька. – Завести снизу – да и подковырнуть.
Но отцом Кондратом уже овладел восторг.
– Кузьма, костыль давай! Им подковырнем!
– Костылем? А как сломаете?
– Новых тебе накуплю! Давай сюда!
Отродясь ни звонарь, ни Стенька не видывали батюшку в таком состоянии. Борода – и та у него дыбом встала. Казалось, коли и впрямь сейчас из-под земли полезет нечисть, отец Кондрат схватится с ней на кулачках.
– Да что ты, батюшка? – воззвал к нему Стенька. – Да я сейчас деревце сломлю!
Оказалось, что ломать впотьмах деревья – дело безнадежное. Топора, естественно, с собой не взяли – кто же ходит по клады с топором? – а одними руками гнуть тонкий и упругий ствол – морока. Перепробовав несколько непокорных деревьев, Стенька отыскал все же одно хиленькое, сломил и приволок. Поскольку его край сундука или гроба, чего – пока непонятно, был открыт больше, то он и взял самодельную слегу, затолкал конец в нарочно подкопанную землю и, примостив середку на край ямы, навалился на другой конец.
То, что скрывалось в земле, оказалось легче, чем полагал Стенька, и выковырнулось разом. Он даже шлепнулся наземь от усердия.
– Ты чего это! – возмутился отец Кондрат, и тут до Стеньки дошло – батюшка-то еще копает, а у него уже что-то выскочило наземь.
– Их тут два… – почему-то шепотом сообщил Стенька. – Два сундука! Тебе и мне!
– А я? – возмутился Кузьма.
– Да ну тебя! – Отец Кондрат кинулся смотреть, что там высвободилось из земляного плена.