В свете фонаря все увидели на дне ямы черное, округлое, но не слишком большое. Стенька залез в яму, охватил это диво и приподнял.
– Батюшки – бочонок!
– С золотом… – без голоса прошелестел отец Кондрат и вдруг заорал что было сил: – Господи! Да коли золото – обет даю! Храм новый отстрою! Иконостас поновить велю!
Стенька с натугой поставил бочонок на край ямы и выбрался наружу.
– Вот и сподобились, – благостно произнес он.
– А я-то! – сообразив, что бочат в яме два, возопил отец Кондрат. – Степушка! Давай сюда слегу!
И второй бочонок выволокли на поверхность.
Кузьма стоял над ними с фонарем, как деревянный болван. Видать, обиделся, что не протянулось к кладоискателям из ямищи ни одной когтистой лапы.
– Золото, серебро, жемчуг! – перечислял отец Кондрат. – Камни самоцветные, кубки золотые!.. Сбивай, Степа, обручи!
– А чем?
И точно – не лопатой же…
Только это и спасло содержимое бочат от превеликой беды. Да еще Кузьма, в котором проснулись рассудок и речь.
– Да коли обруча сбить – как вы содержимое-то домой повезете? Половину по дороге растеряете! Уж лучше дома – холстину подстелить да на нее и вывалить!
Стенька и батюшка переглянулись.
– Хоть краешком бы глаза!.. – чуть не плача, произнес Стенька.
Имелся в виду его плотский, внешний, синий, в длинных ресницах глаз. А был еще и внутренний – перед ним мельтешили картины одна другой краше. Стенька видел себя в боярских санях, выстланных медвежьей шкурой, да не черной, а самой дорогой, какая только бывает, – белой! Стенька видел своего белого статного возника, в те сани впряженного, сплошь увешанного лисьими хвостами, а на хомуте – две связки соболей, крупных, мохнатых! Он и руку свою успел разглядеть, все пальцы были усажены перстнями, с яхонтами червчатыми и лазоревыми, со звездочками алмазными!
Примерно такие же картины рисовал внутренний живописец отцу Кондрату. Только на нем были ризы, до такой степени расшитые жемчугом, что итальянского бархата под ним и не разглядеть было. Возник и сани представились примерно такие же, только Стенька ехал людей посмотреть да себя показать, а батюшка Кондрат – служить в Успенском соборе в день тезоименитства государева!
– А коли затычку вытянуть? – спросил батюшка так же жалобно. – Ведь вывалится хоть какая мелочишка?…
Стенька стал искать в обсмоленном бочонке затычку и нашел. Только, чтобы мелочишка высыпалась, пришлось перевернуть бочонок – вверх-то, поди, сыпаться не станет!
Обламывая ногти, Стенька взялся, попробовал провернуть – с превеликим трудом сдвинул, а может, и не сдвинул, а показалось.
– Ну, ну?… – шептал отец Кондрат. – Господи, благослови! Святой Никола, помоги! Святая Настасья Узоразрешительница, пособи!..
– Кузьма, у нас веревка есть? – спросил, умаявшись, Стенька.
– Да уж найдется!
Пока Кузьма добывал веревку, Стенька расковырял засапожником смоленую древесину вокруг затычки.
Отец Кондрат едва ль не с трепетом следил, как сотоварищ, сидя на земле, возится с бочонком, и призывал на помощь всех святых поочередно.
Несильно обвязав едва торчащую затычку, Стенька сломил толстую ветку и при помощи засапожника изготовил колышек. Введя его между затычкой и веревкой, земский ярыжка стал осторожно крутить тот колышек, стягивая затычку все туже. Наконец веревка натянулась до предела. Тогда он начал тащить.
И вытащил!
Все трое уставились на черную дырку.
Никакие перстни с алмазными звездочками из нее не сыпались, золотые цепи тоже не выползали, белая россыпь бурмицкого жемчуга не струилась…
– Ты пальцем-то ковырни, – посоветовал Кузьма.
Как оказалось – правильно посоветовал. Но Стенька не послушался, не стал совать пальца в дырку, а поколыхал бочонок влево-вправо. Там что-то квакнуло – и только. Стенька, сидевший на земле рядом с бочонком почти по-татарски, поднял голову.
– Что за притча?
– Вот то-то же! – провозгласил Кузьма. – Говорил же – подшутит нечистая сила! Заберет из клада золото, а оставит смрад и мерзость!
– Я молитвы читал, все кругом закрестил! Не было тут нечистой силы! – возразил отец Кондрат. – Даже она духовное сословие уважает!
– Может, не те молитвы? – спросил Стенька.
– Погоди! – Отец Кондрат потянул носом воздух. – Это что ж такое? Это не смрад!..
Он присел, широко расставив толстые ноги, и нагнулся, насколько позволяло брюхо.
– Свети сюда, дармоед! Сюда вот!
– А это что еще?! – Стенька уставился на дыру в священном ужасе. Оттуда выползало черное, страшное! Он оперся рукой о землю, чтобы скоренько подняться, и заорал благим матом – рука попала в мокрое, липкое, жуткое!
Оказалось, что перепуганный земский ярыжка умеет очень быстро перемещаться, прыгая по траве на заднице. Он мигом отлетел чуть ли не на сажень от подозрительного бочонка.
– Свят-свят, изыди, сатана, наше место свято! – Отец Кондрат, не в силах разогнуть колен и подняться, крестил осмоленную емкость. – Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас!
Кузьма, насколько позволял костыль, нагнулся.
– Лопни мои глазыньки! Да это же мед!
– Какой тебе мед?…
– Ставленый!
И все сделалось ясно…
Батюшка захватил пальцем темной жидкости, облизал, и на лице его отразилось райское блаженство.
– Ишь, забирает! Степа! Да что ты глядишь?! Поворачивай бочонок-то! Ведь вытечет! А он – дорог!
Стенька на всех четырех подскочил к бочонку и повалил его набок, повернул отверстием кверху. При этом он, понятное дело, оказался коленями в натекшей луже, но этой беды не заметил.
– Отведай! – велел отец Кондрат. – Когда еще такое в рот попадет! Этот медок не то что тебе или мне – он и подьячему твоему не по карману будет!
– За такой ставленый мед на торгу пятнадцать рублей за ведро просят, – добавил не в меру осведомленный Кузьма. – И чем старше, тем дороже.
Стенька, сгорая от нетерпения, приник губами к отверстию и накренил бочонок, чтобы можно было высосать хоть глоток. И попал глоток живого огня в его глотку, и сладостно опалил, и проследовал вовнутрь, оставив в голове такой восторг, от которого ясные очи на лоб лезут. А то, что при этом борода оказалась вся измазана, Стенька тоже сразу не уразумел.
Вслед за ним пожелал сделать свой глоток отец Кондрат. Стенька, видя, что батюшке к отверстию не нагнуться, подхватил бочонок и встал с ним. Отец Кондрат, выпрямившись, позволил поднести отверстие к своим губам и принял в рот столько драгоценного напитка, что и не поместилось.
– Да что ты, черт косой, творишь? – возмутился, проглотив мед, батюшка. – Зря добро переводишь! Всего меня изгваздал!
– А мне-то? – спросил Кузьма. – Нешто не заслужил?
– Заслужил! – решил отец Кондрат. – Степа, поднеси Кузе!
Стенька, поднатужившись, приподнял бочонок еще выше, хотя уже держал его из последних сил, и то – кому доводилось обниматься с трехведерным бочонком, тот поймет…
– Прошибает! – сообщил, отведав, Кузьма. – Этот мед, поди, еще до смуты ставили. Ух, хорош!
– Ты-то что в этом понимать можешь? – спросил батюшка.
– А то и понимаю. Лучшие ставленые меды по сорок лет в земле соблюдаются.
– Чтобы не украли? – спросил Стенька.
– А черт его знает. Говорят, что чем дольше под землей выстаивается, тем духовитее и крепче. А почему, думаете, он такой густоты? В него нарочно рыбий клей добавляют. Карлук называется. Слыхивал я, что тот карлук раз в двадцать подороже осетровой икры будет!
– Стало быть, заготовил какой-то хозяин для внуков да и прикопал, чтобы детки не польстились раньше времени, – сделал вывод батюшка. – Может, того Панкратия тесть, а может, и кто иной. А бумажку-то не внуки, а мы отыскали. Вот любопытно – сколько за такой бочонок на торгу взять можно, за нераспечатанный?
– Рублей, поди, полсотни… – сразу посчитал Кузьма.
– Полсотни! Да в распечатанном еще сколько осталось!
И замерли все трое, складывая в головах ведра с рублями…
Утро только начиналось, но по летнему времени решетки на улицах поднимали рано. Поэтому сторож и не удивился телеге со спящим человеком на облучке.
Телега эта медленно проследовала по тихой улице замоскворецкой слободы. Кузьма, завернувшись в чугу, смотрел сладкие сны, и вдруг колесо попало в колдобину. Он встрепенулся.
– Люди добрые! Да где ж это я?!
Лошадь, которая оказалась сообразительнее звонаря, шла себе да шла, пока не остановилась перед воротами поповского дома и поскребла землю правым копытом – впусти, мол, хозяйка, а то груз у меня совсем бесчувственный…
Кузьма, кое-как опомнившись, попытался, не слезая с телеги, достать костылем до ворот и постучать. Это ему не удалось, и тогда он с грехом пополам слез.
– Хозяйка! Матушка Ненила! Вавила! Отворяйте! Батюшку привез!
Отворила, понятно, не сама попадья, а работник.
– Где ж вы пропадаете! Хозяйка всю ночь не спит, убивается! Степанова жена прибежала, вместе сидят, друг дружку утешают! Заводи кобылу скорее!
– С-с-сам зав-в-в-води! – с трудом выговорил Кузьма. – А мне бы…
И, выписывая загогулины почище тех росчерков, что с великим трудом осваивал Стенька, побрел почему-то не в дом, а к хлеву. Работник хотел было его окликнуть, да догадался – у хлева и конюшни общий сеновал, вот туда-то и мечтает добраться звонарь. Да не удалось – сел все-таки наземь задом и проворчал что-то, на молитву вовсе не похожее…
Кобыла сама вошла на двор и стала. Работник взбежал на крыльцо, стукнул в дверь.
– Выходи, матушка! Привезли!
Матушка Ненила, Наталья и обе поповны, Соломия и Степанида, загомонили за дверью.
– Ах, привезли! Ах ты, Господи! Ах, шагу ступить не могу!..
Обалдевший за ночь от бабьих и девичьих причитаний работник поспешил вниз – распрягать кобылу. И следом за ним по лестнице затопотали, голося, страдалицы.
Они окружили телегу – да и шарахнулись от нее. Было таки от чего – там лежали два длинных и неподвижных тела, оба – на спине, как покойнички, и лица закрыты у одного – чугой, у другого – рогожей.