– Она не виновата, что зазорной девкой сделалась! – вступился за Федосьицу Данилка. – У нее в чуму родители померли, никого не осталось, податься было некуда, ее потаенная бабка с толку и сбила…
– Да что ты причитаешь? – возмутился Богдаш. – Тоже сиротинушка выискалась! Как если бы у нее одной в чуму все сгинули! Вон у боярина Морозова, сказывают, под четыреста человек дворни до чумного сидения было – двадцать осталось! В Кузнецкой слободе под двести человек жило – четыре, не то пять семей спаслось! Сам подумай – сколько сирот осталось?! Да если бы все девки на Неглинку жить ушли – Неглинки бы им не хватило! Иные к обителям приткнулись, иные хоть какую дальнюю родню отыскали.
– Верно попы толкуют, что у этих баб все на похоти замешано, – добавил, прислушавшись, Озорной.
– Незачем тебе туда больше ездить. Расплатился – и будет! – подвел итог Богдаш.
– Невтерпеж станет – поеду, – отрубил Данилка.
Смутно было у него на душе – вроде обещал, да не исполнил… И жалко бедную девку, и ясно, что есть между ними преграда, и еще что-то, чего словами не объяснить…
Чтобы избавиться от нравоучений, он послал Голована вперед и оторвался от товарищей саженей на десять.
– Будет толк! – глядя, как он сидит в седле, сказал Богдаш.
Тимофей, который вез перед собой на конской холке узел с жемчугом, смотанный из епанчи, хмыкнул. Вроде и согласен, да не совсем…
Один Семейка словно бы и не обращал больше на норовистого парня внимания. Ехал себе и ехал, думал о чем-то своем.
Приказ тайных дел вслед за государем на лето перебрался в Коломенское, чтобы всегда быть под рукой. К тому же одной из главных его забот было устройство любимой государевой потехи, охоты, в особенности соколиной.
Дьяк Дементий Башмаков как раз вернулся с охоты, когда ему доложили, что четверо государевых конюхов домогаются его видеть и говорить с ним.
– А кто таковы? – спросил дьяк, не имевшей большого желания, умаявшись, еще и делами заниматься.
По молодости и бойкости всюду он норовил проскакать первым, и не для того лишь, чтобы добиться государевой похвалы. Невзирая на скромный рост и неброский свой вид, Башмаков был проворен, ловок, и крепко сбитое тело само просило действия, такого, чтобы вся силушка выплеснулась. Вот и доигрался – стоит у стены большая охотничья пищаль, выложенная смутно белеющим рыбьим зубом, а встать да повесить на крюки, как ей полагается, уже – никак!
– Богдашка Желвак с Тимошкой Озорным, и с ними Семейка Амосов.
– А четвертый?
Четвертого прислужник не знал.
– Ну, пусть взойдут.
Основательно пригибаясь, появился из низкого дверного проема Богдаш. Он протиснулся одновременно с малость склонившим голову Семейкой, опираясь о плечо товарища. Третьим переступил порог Данилка, при этом он, разумеется, треснулся лбом о косяк. Четвертым в горницу прибыл Тимофей и, выйдя вперед, поставил к ногам Башмакова узел с жемчугом.
– Добро пожаловать, – недоумевая, сказал конюхам Башмаков и качнул ногой котел. – Что это вы мне за добычу принесли?
Конюхи перекрестились на образа и поклонились в пояс, трое – разом, четвертый – с едва заметным отставанием.
– Здрав будь, батюшка Дементий Минич, и со сродниками, – обратился к нему, как старший из гостей, Озорной. – Повиниться хотим – в Конюшенном приказе нас, поди, обыскались. Да мы не по кружалам пропадали… Глянь-ка!
Поняв, что его просят раскрыть узел, Башмаков нагнулся, развязал концы с бережением (там могло оказаться что угодно, и голова злоумышленника – в том числе) – да и ахнул.
– Клад, что ли, сыскали?!
– Клад, батюшка, – подтвердил Тимофей. – Да только к нему в придачу еще и такое нашлось, что и Боже упаси.
– Что ж за беда?
Тимофей обернулся на Богдаша, тот – на Семейку, а уж Семейка вытолкнул вперед Данилку.
– Сказывай, как было, – шепнул.
Дьяк признал парня и улыбнулся ему.
– Опять богопротивное деяние раскрыл?
– Старого своего приятеля на Москве обнаружил, – помог Богдаш. – Помнит ли твоя милость, как зимой взяли княжича Обнорского с его разбойной дворней?
– Как не помнить! – Умница Башмаков сразу понял, к чему клонят конюхи. – Что, не сидится княжичу в Пустозерске, или куда там его закатали?
– Не сидится, батюшка Дементий Минич. Данила! Говори ты! – рявкнул Озорной. – Ты эту кашу заварил!
– Что оробел? – спросил Башмаков. – Я тебя вроде еще ничем не обидел. Ну так кого из налетчиков Саввы Обнорского ты повстречал?
– Подручный у него был, Гвоздь, – наконец-то заговорил Данилка. – Думали, убили его. У меня на глазах ему кистенем в ухо влепили. Ан нет – выжил…
– Кто ж ему пособил? – строго спросил дьяк.
– Кто пособил – не знаю. А что он сделал, один из всех на Москве оставшись, – знаю.
– Сказывай…
Данилка, сведя воедино рассказ Деревнина и собственные похождения, боялся лишь одного – что, излагая по порядку, что-то самое важное упустит.
– Он стал способа искать деньгами разжиться.
– Ну, до этого додуматься нетрудно.
– И был у него знакомец, боярина Юрия Буйносова ключник Артемка Замочников…
– Того Буйносова, что возле Николы Старого двор имеет, – подсказал Богдаш.
– Знаю. И что ключник?
– А тот ключник имел знакомца – кладознатца Абрама Петровича, что нанимается клады искать. И людям головы морочит!
Башмаков посмотрел на открытый узел с жемчугом, на примолкшего Данилку и усмехнулся.
– Гляжу, хороший узелок вы, молодцы, развязали. Так что кладознатец?
– Говори как положено, не цеди по капле! – повысил голос Тимофей.
Данилка расправил плечи и выпрямился. Он в силу своего роста глядел на Башмакова чуть свысока, но спина после Тимофеевых окриков не желала и не желала сгибаться.
– Я, твоя милость, при всех их беседах за печкой не сидел, слово в слово не передам. Как сам понимаю, так и расскажу. Тот кладознатец, чтобы людей привлечь, про старые клады всякие байки рассказывал. И был у него на примете один клад, который он сам хотел взять, ни с кем не делиться. С чего-то ему на ум взбрело, что тот клад заклят на двенадцать голов. Стало быть, пока двенадцать человек он над тем кладом не порешит – взять не сможет. А примета тому кладу – деревянная медвежья харя на дереве. Скольких он уже заманил к той харе и погубил – один Бог ведает, мы-то дознаться и не пытались.
– Где этот пес?! – Башмаков подался вперед, и ярость в его глазах заставила Данилку отшатнуться.
– А в надежном месте, не убежит, доложил Семейка.
– Хвалю! Дальше?
– Он у гостиной сотни купца жил и искал для купца горшок с деньгами, кто-то из его родни еще при поляках в доме спрятал да и помер. И всех тем кладом под харей соблазнял, чтобы одной головой больше было, и меня тоже пробовал.
– Не на того напал! – перебил Богдаш.
– Сейчас всех за двери выставлю, – беззлобно пригрозил Башмаков.
– И рассказал он про тот клад с харей боярскому ключнику. А ключник от боярина не раз был безвинно наказан, и злость у него накопилась. Захотелось ему отомстить, да так, чтобы самому не пострадать. И вот что он удумал. Сговорился он с одним дедом в Стрелецкой слободе, чтобы тот ему медвежью рожу из дерева вырезал. Он хотел эту рожу привязать к сосне где-нибудь на Троицкой дороге, а потом соблазнить боярина клад искать – мол, все сам разведал, а взять не могу, потому что неведомо на чьей земле клад закопан, и коли я, человечишка бедный и беззащитный, с чужой земли клад возьму, то ввек этого не расхлебаю, а коли ты, боярин, то тебя никто и пальцем не тронет! Думал же он выманить боярина ночью со двора и одвуконь на Троицкую дорогу отправиться.
– Так бы боярин и поехал с ним один ночью!
– Поехал бы, – вставил Тимофей. – У боярина в кошельке – дыра, а дворни – за сотню человек. И нельзя перед прочими боярами и князьями виду подавать, что к обеду у тебя одна тертая редька с квасом…
– Смотри у меня! – прикрикнул дьяк. И не смог сдержать улыбку.
– Тут тот ключник Артемка точно рассчитал. Знал, что боярин никому не захочет про клад говорить, – продолжал Данилка. – Дальше он так полагал – сперва среди бела дня с боярином на Троицкой дороге оказаться и медвежью харю на дереве ему показать. А потом поехать с ним туда тайно, ночью, да и вернуться одному.
– Ловко, – одобрил затею Башмаков.
– Да ничего у него не вышло. Он с дедом о харе сговорился, и она уже почти готова была, и он начал боярину про клад байки плести. Да только как раз об ту пору, а было это уже чуть ли не на Троицу, прибился к буйносовскому двору тот самый Гвоздь. Они с Артемкой знакомцы были, Артемка его к боярину и подвел.
– Так-то… – пробормотал дьяк. – Кабы не государево повеленье…
И замолчал. Но конюхи все поняли без слов.
Кабы государь не приказал разобраться с разбойным княжичем и его лихой дворней без шума, то вся Москва бы и знала, что люди Обнорских – воры, налетчики, и в дом их пускать опасно.
– А тот Гвоздь об одном думал – как бы княжича вызволить да за прежнее взяться! – выпалил Данилка.
– Так-таки и думал? – уточнил Башмаков.
Данилка кивнул. Можно было, конечно, и согласиться с дьяком – поди знай, что у того Гвоздя доподлинно было на уме. Но парня, как всегда, заколодило – раз я сказал «Гвоздь так думал», значит, иначе быть не могло.
– И он, Гвоздь, проведал, что ключник боярина кладом соблазняет. И решил он тот клад взять сам и потому стал следить за ключником. И обнаружил, что не только клада нет, но и харя-то приметная к дереву еще не приколочена! И тогда он догадался, что всю эту затею с кладом может к своей пользе обернуть. Харю у деда он выкрал, сам ее на Троицкой дороге к какому-то дереву привязал и стал вокруг кладознатца Абрама Петровича околачиваться, любопытных у него переманивать. Потом же вез такого любопытного в лес, показывал харю, заводил в чащобу и убивал. А телегу с лошадью перегонял куда-то и сразу же продавал. Или телегу продавал, а лошадь, коли добрая, оставлял – тут уж не меня спрашивать надо.