Елена вернулась к разговору о судьбе раненого.
– Красная армия, конечно, возьмет Новороссийск, сомнений нет, – сказала. – Может, это случится через неделю, а, может, через месяц. Но вам, Николай, и то, и другое – слишком долго. Как я ни стараюсь, рана ваша начинает гноиться, температура не спадает. Осколок сидит глубоко, его может изъять только хирург. Вы правы, Дмитрий, ему бы туда, за линию фронта. Но я не знаю, как это сделать.
– Буду думать, – сказал Митя и стал прощаться.
Вернулся ушедший на улицу Всеволод.
– Уржумова еще нет, – доложил.
И Митя поторопился. Не надо было Виктору знать, что он был в гостях у соседей.
17
На следующее утро в военном губернаторстве Дмитрий получил распоряжение проследить за вывозом на корабли штабных документов. Через час несколько подвод, груженных металлическими ящиками-сейфами, картонными и деревянными упаковками, направились к Цемесской бухте. Были здесь не только ящики, но и сундуки с вещами, баулы. Все это следовало переправить на два корабля – «Цесаревич Георгий» и «Аю-Даг»: Митя слышал разговоры, что именно на них уйдут в эвакуацию генералы Деникин и Кутепов со своими штабами. Народу в порту было еще больше, чем накануне. «Столпотворение!» – думал Дмитрий, помогая вооруженной охране пробивать дорогу транспорту.
За баррикадами стало легче, но у Мити осталось ощущение, что выстроенные ограждения и охраняющие их отряды с трудом сдерживают толпу. А ведь сама эвакуация еще даже не начиналась, руководство армии еще только решало, какие корабли кем будут загружаться, неясно было, возьмут ли на борт эвакуируемых английские, итальянские и французские суда, стоящие дальше на рейде. Но атмосфера в городе и особенно на Торговой площади вблизи бухты накалялась, наполнялась истерией, слухами, вспышками агрессии. Нервным, напряженным ожиданием…
На сами корабли ни Дмитрия, ни штабную охрану не пустили. Оттуда пришла особая вооруженная команда охраны, именно эти люди разгрузили подводы, увезли большими лодками все на корабли, стоящие поодаль от берега.
Выполняя порученную работу, помогая снимать ящики, отдавая распоряжения, Митя постоянно думал: а Елена с братом – они тоже хотят уехать? Накануне вечером они об этом совсем не говорили. О том, что Николая Кожевникова нужно срочно переправить за линию фронта, – да. О том, как сильно наводнен город беженцами, – тоже. Но о своих планах не обмолвились и словом. И теперь, думая об этом, Митя вдруг точно решил: «Без них никуда не поеду!»
Когда вчера вечером Елена провожала его к выходу, у самой двери они остались одни, остановились на минуту, и она вдруг сказала ласково:
– Митя…
Засмеялась, провела ладошкой по его щеке и снова так странно протянула:
– Митя…
Как будто что-то хотела сказать – так, как там, еще в комнате, за общим столом. Но не сказала… Ночью Митя то засыпал, то просыпался и шептал:
– Елена… Леночка…
А теперь вот твердо решил: без нее не уеду! Без них… Понимал – брата она не оставит.
Пустые подводы он отправил обратно, к штабу. Сказал фельдфебелю:
– Поезжайте, я скоро подойду.
Ему вдруг захотелось заглянуть в театр Жаткина, тем более что это было рядом. Сцена была задернута занавесом. Как только Митя отодвинул его, он сразу увидел антрепренера. Тот сидел за столом прямо на сцене, вместе с еще двумя мужчинами и женщиной, все играли в карты.
– Вы на представление, господин офицер? – вопросил Жаткин хорошо поставленным баритоном. Вскинул руки: – Лизетта, обслужи!
– Представление я тоже посмотрю, – засмеялся Митя. – Но сейчас я заглянул к вам. Виктор Васильевич, вы меня вряд ли узнаете, но мы с вами знакомы. Приходилось встречаться в Харькове.
Жаткин подошел, ловко повернул Дмитрия за плечи к свету, стал рассматривать.
– Напомните обстоятельства!
– Некий инцидент с дракой и поножовщиной в «Мавритании», редкий случай, когда в ваши дела вмешалась полиция.
– Господин Кандауров! – тут же обрадованно узнал Жаткин. – Помнится, вы тогда навестили меня вместе с господином полицмейстером! Умнейший человек Викентий Павлович и такой приятный. Кажется, ваш родственник?
– Близкий родственник, – кивнул Митя.
– Лизетта, – загремел Жаткин, – неси вино по такому случаю, выпью с земляком.
Они сели тут же, на сцене, за столом, подтянулись еще несколько артистов. Жаткин стал рассказывать о том, каким успехом пользовался собранный им театр-варьете в Харькове летом минувшего года, как валом валили туда офицеры с дамами. И когда Добровольческая армия уходила из Харькова, он решил уйти в ее тылы.
– Театр на колесах, балаган! Это казалось так романтично!
Поначалу и правда его передвижной театр-варьете пользовался успехом. Он дал ему название в честь своего любимого «Театра-Буфф», расположенного в харьковском саду Тиволи…
– Я больше любил ваш малый театр в саду «Бавария», – не удержался Митя. – Часто ходил туда на спектакли.
– Днем или по ночам? – игриво прищурился Жаткин.
– Днем и вечерами.
– Еще бы, вы серьезный молодой человек. Но многие ваши ровесники предпочитали ночные «фарсы» и «кабаре»…
В общем, варьете на колесах осело сначала в Новочеркасске, потом в Екатеринодаре, потом, когда фронт приблизился, переехало сюда, в Новороссийск. Здесь тоже поначалу была и популярность, и публика. Но недолго. Город стал наводняться беженцами. Еще до того, как сюда стали отходить боевые части, появились горлопаны-офицеры, устраивающие митинги, господа с семьями, слугами, вещами, быстро теряющие спесь, более простые люди, заполняющие железнодорожный вокзал, парки, скверы, любое жилье. С беженцами пришли болезни, и самая страшная – тиф. Для больных отвели бараки, но они были переполнены. Людям было не до театра, а тем более такого развеселого, как варьете. Но Жаткин не сдавался, представления игрались раз в два-три дня даже перед десятком зрителей. Часто даже не за деньги, а за продукты. Артисты и сами добывали себе пропитание.
– Даже ваш прославленный родственник господин Петрусенко ничего бы тут не смог сделать, – развел руками Виктор Васильевич. – В этом городе спекулируют все! И мальчишки, и барышни, и офицеры. И мы тоже понемногу, жить-то надо.
Но жить так больше антрепренер не хотел и признался в этом земляку:
– Не вижу перспектив, вот что я вам скажу. Не обижайтесь, господин офицер, но армия, в которой вы состоите и которая была такой мощной, развалилась. Куда с ней идти? В Крым? Его тоже не удержат. Да многие и не поедут в Крым, а сразу в Константинополь, а то и в Африку. Даже если б мы захотели – кто возьмет на борт каких-то артистов! Но я, признаюсь вам, и сам не хочу. А хочу я вернуться в родной Харьков. Просто мечтаю!
Жаткин пристально посмотрел на собеседника, лукаво склонил голову:
– А вы, господин Кандауров? Не хотите вернуться? Господин Петрусенко ведь там остался? Он мудрый человек.
Митя задумчиво молчал, и Жаткин пожал плечами:
– Говорят, у красных не в чести легкий жанр. Ну, так будем ставить другие пьесы, там тоже могут быть и танцы, и песни. Поскромнее, конечно…
В штабе до Дмитрия никому не было дела. Начальник канцелярии указал ему на занимающие угол комнаты коробки и ящики, сказал:
– Завтра это погрузим на «Капитан Сакен», здесь еще не все готово. На сегодня все.
И Митя пошел домой, все убыстряя шаг, чувствуя, как радость наполняет сердце. Было только слегка за полдень. «Заскочу умыться, привести себя в порядок, и… к ним». В последний момент поправил сам себя, хотя, конечно, подумал «к ней». Но только он хлопнул дверью, из своей комнаты выглянул Уржумов, позвал:
– Заходи.
Этого Митя не ожидал. Подумал с досадой: «Что-то он сегодня рано…» Но отказываться не было причины, и он зашел в комнату Виктора. Не был здесь со дня вселения – по утрам и вечерам они встречались в столовой. Потому сразу увидел два новых чемодана.
– Ты говорил, весь багаж уже на пароходе, – кивнул на них.
– А-а, это… – Виктор быстро глянул на товарища, усмехнулся. – Добавлю к тем. Я что хотел тебя спросить… Я вчера вернулся уже ночью, а ты вечером был дома. Как там наши соседи, видел их?
«Почему спрашивает? Что-то подозревает?» – насторожился Митя, но Уржумов быстро продолжил:
– Барышня эта, Елена, как она тебе? Что в ней такое особенное, что зацепило меня и не отпускает? Я ведь девиц всяких видал, но она… В другое время ухаживал бы за ней по-благородному, да нет времени. Совсем не осталось! Я же ей сказал, что готов вывезти ее и братца в Константинополь, а оттуда – в Европу.
– И что она? – вставил наконец слово Митя, потому что Уржумов говорил быстро, лихорадочно, словно сам с собой.
– Она, – искривил губы, – благодарит за участие. «Мы с братом еще не решили, хотим ли уезжать». Какого черта! Ведь давали же деру от красных, это ясно! А я думаю, она высматривает себе покровителя получше. Я что, какой-то подпоручик… Ничего, приручу, вот увидишь!
Митя хотел ответить ему резко, но, пока подыскивал слова, Уржумов нырнул под кровать, вытащил оттуда свой саквояж. Был он вместительный, кожаный, обшитый медными скобами, с двумя замками. Виктор всегда держал его при себе, но здесь, в Новороссийске, Митя не видел, чтоб он носил саквояж по улицам. Да и то – вырвут из рук, убегут, по голове стукнут – это нынче сплошь и рядом. Он даже думал, что Уржумов свой любимый сундучок пристроил с чемоданами на корабле. Ан нет, здесь саквояж. И Виктор, вытащив из внутреннего кармана ключ, отпирает замки, роется в нем, заслонив всем телом от Мити…
– Смотри!
Раскрыл ладонь, и изящно изогнутая вещица поразила золотым блеском. Это был женский браслет прекрасной ювелирной работы: в окружении стебельков трав и цветов изгибалась ящерица – сверкнули изумрудные глазки и лепестки-бриллианты.
– Чистое золото! А бриллианты? Ни одна женщина не откажется от такой красоты. – Голос у Виктора дрогнул, зазвучал вдруг мягко, ласково. – Подарю ей, не пожалею, хотя это целое состояние! И ведь как совпало, даже гравировка словно для нее. «Елена Лукашова»!