Однако знай я, что сестра не крала конспект, я бы злилась меньше. Китти могла остаться здоровой, и Ванесса была бы жива…
Я еще не пришла в себя, когда мама протянула мне руку, сказав:
– Вот, возьми.
– Что взять?
– Ее медальон. Пусть он напоминает тебе о сестре.
Медальон, который Китти отказалась одолжить мне на вечеринку… Холодный металл на шее странно успокаивал: казалось, Китти где-то рядом. Одновременно испытала и злорадное удовлетворение: Китти пришла бы в ярость, узнав, что я ношу ее украшение.
В столе мне попались краски Китти. А вечером того же дня я открыла бирюзовый тюбик и начала рисовать. Эту кисть держала сестра; моя рука двигалась по листу, словно ею водила Китти. «Видишь, – будто говорила она, – у тебя тоже получается. А ты корпела над своими дурацкими книгами и ничего не замечала».
Первые попытки сильно напоминали мазню, однако занятие, не нагружавшее голову фактами и датами, казалось целительным после нескольких мучительных месяцев.
«Продолжай, – неслышно говорила Китти. – Видишь вон за окном, как свет проходит сквозь листву? В тени клади краску гуще, вот так. Теперь добавь темно-зеленого на верхнюю сторону листка – листья же не одного цвета со всех сторон! Они, как ты и я, единство противоположностей. Пусть цвета смешиваются друг с другом. В этом прелесть акварели – никогда не знаешь, что получится».
Можно было подумать, что сестра по доброй воле передает мне свой талант с помощью телепатии.
Через несколько дней я решила открыться маме. Я не хотела ее расстраивать, но иначе было нельзя.
– Я приняла решение насчет университета, – сказала я. – Я не буду поступать. Ни сейчас, ни потом.
– Но ведь в Йоркском тебе дают отсрочку на год!
– Знаю, но я больше не хочу изучать историю. Она слишком… фактична, а я сейчас не могу мыслить связно, да и ты тоже. Я пойду в художественный колледж.
– Ты же не умеешь рисовать! Это у Китти способности…
Были.
– Я ходила в нашу школу, – продолжала я. Руки у меня дрожали. – Показывала учительнице свое портфолио – ну, несколько рисунков. Она сказала, этого достаточно, чтобы поступить на отделение изобразительного искусства.
– Ты уверена?
– Да.
– Может, ты и права. – Мама тяжело опустилась за кухонный стол. – Возможно, нам всем нужно что-то менять.
Тогда-то меня и осенило:
– Раз у нас зашел такой разговор, я больше не хочу быть Эли. Пусть я буду Элисон Бейкер.
Минуту мама словно бы хотела что-то сказать, затем на секунду закрыла глаза.
– Я тебя понимаю, – сказала она со стальными нотками в голосе. – Тебе тоже нужен новый старт.
После этого разговора я ушла в свою комнату и открыла шкаф. Оттуда мне ухмылялась фотография Криспина, вырезанная из школьной газеты.
Я разорвала ее на мелкие клочки и спустила в унитаз.
На следующий день я пошла в ванную с мамиными кухонными ножницами и остригла волосы, чтобы как-то соответствовать новой лысой Китти.
С помощью школьной учительницы рисования, у которой занималась Китти, я через благотворительный фонд получила место в лондонской школе искусств. Я не стала селиться в общежитии, где другие студенты будут спрашивать: «А ты откуда родом? А семья у тебя есть?» Куда лучше потратить грант на то, чтобы снять комнату в Холлоуэе, где я буду предоставлена самой себе.
Лондон стал глотком свежего воздуха. Я уехала от всех знакомых, от трагического лица матери, от улиц, по которым мы ходили в школу. От сочувственных взглядов тех, кто знал меня и Китти. Единственное, чего мне не хватало, – матери и моря. И, конечно, сестры.
Как бы ей здесь понравилось!
«Не будь дурой, – слышала я голос прежней Китти, когда меня спросили, пойду ли я на дискотеку для первокурсников. – Конечно, иди! Мы бы пошли, правда, Ванесса?»
Но когда какой-то парень пригласил меня на медленный танец, я уловила исходящий от него запах Криспина и сбежала, промямлив что-то о необходимости выйти.
Китти бы ни за что так не поступила. Она пришла бы в восторг, что кто-то попытался ее поцеловать.
Так что я довольствовалась собственным обществом самой себя как наиболее надежным. Я не отвечала на сообщения старых знакомых, в том числе Робина, который время от времени писал, узнавая, «как я там». Я понимала – если я намерена выжить, нужно создать новую себя, не привязанную к прошлому. Никакой Эли больше нет.
Так же, как нет Ванессы или прежней Китти.
– А в этом что-то есть, – сказал преподаватель-консультант, глядя, как я выполняю тонкий растительный орнамент пером и тушью. – У вас зоркий глаз, очень тщательная проработка деталей. Вы витражами заниматься не пробовали?
Витражи стали моей фишкой – в эту область искусства Китти соваться не осмеливалась. Когда я резала стекло, внутри все пело от какого-то подъема и легкости. Причиной тому был не столько природный талант, а то, что можно сделать со стеклом потом.
Сначала это была случайность – трудно не порезаться, когда делаешь витраж. Крошечные фрагменты стекла представляют постоянную опасность.
– Ой! – вскрикнула я, когда один из осколков вонзился в кожу. Учитель показал, как извлечь его пинцетом. Это ерунда, сказала я себе, по сравнению с болью, которую вынесла Китти: от удара автомобиля она тоже воспарила в воздух, как Ванесса.
Позже, прибирая в опустевшем классе, я взяла отрезок цветного стекла и осторожно провела им по руке у локтя. Сразу потекла кровь, и я ощутила удовлетворение. Порез был неглубоким, хотя понадобилось несколько пластырей, чтобы остановить кровь. С того момента я уже не могла остановиться.
Конечно, я делала это не каждый день – только иногда, когда дела шли особенно плохо. В частности, после визитов к Китти. Неужели это действительно моя сестра, спрашивала я себя, глядя на толстую женщину в инвалидном кресле, которая то заходилась безумным хохотом, то начинала драться без всякой причины?
Как я ненавидела дом инвалидов! Столько людей, для которых закончилась нормальная жизнь! Почти все обитатели дома были гораздо старше моей сестры. Одной женщине удалили опухоль мозга.
– Начала странно вести себя на работе, – разболтал мне разговорчивый медбрат. – Все думали, что у нее просто противный характер, но потом она проверяла зрение, и врачи обнаружили новообразование. Опухоль вырезали, однако при этом повредили мозг. Ей уже никогда не стать прежней.
Сперва я приезжала к сестре раз в месяц, правда, не одновременно с матерью. Дэвид тоже «иногда приезжал», хотя мама не любила об этом говорить. Но когда я получила диплом учителя (дочка вся в мамашу) и поступила на работу в школу для девочек в Ист-Энде, я начала бывать у Китти гораздо реже. Я убеждала себя, что причиной тому занятость, да и от моих визитов – если сестра понимает, кто я, – ей только хуже. В конце концов, мы же не ладили до несчастного случая.
Но мысли Китти не покидали мою голову: я узнавала ее черты в своих ученицах, особенно в одной, такой же нахальной. И со светлыми волосами. Неуважительной по отношению к старшим. И не менее талантливую.
– Мисс, я не хочу рисовать акриловыми красками, мне акварельные больше нравятся!
Я была с ней мягче, чем с другими, многое ей прощала. Я была с ней ласкова, заглаживая вину перед Китти. Но дети все замечают («Учительская любимица!»). Тогда я стала к ней более строга, но обида на ее лице всякий раз болезненно отзывалась в душе. Я перешла в другую школу, однако вскоре и там появилась «Китти», на этот раз брюнетка, как и моя сестра с отросшими после операции волосами, зато с прежней самоуверенностью. На этот раз я выдержала две четверти.
Когда я подала заявление в третью школу, возникли вопросы. Почему я так мало продержалась на прежних местах? Может быть, меня не привлекает работа педагога?
– Слушай, может, у тебя со взрослыми получится? – сказала одна из учительниц, когда я пришла за рекомендациями. – Мы как раз ищем кого-нибудь на вечерние курсы витражного стекла. Это же твой конек!
И это у меня в самом деле получилось. Шли годы. Я преподавала в нескольких художественных колледжах, приобретя некоторую независимость (так гораздо лучше, чем работать в одном месте), и вела собственные курсы. Я зарабатывала достаточно, чтобы платить за жилье, а остальное отдавала матери: дом инвалидов обходился дорого, хотя нам в конце концов и выплатили страховку.
Во время одного из моих редких визитов я начала рассказывать Китти о своих студентах, и вдруг ее здоровая рука резко подалась вперед и врезала мне прямо под глаз. Щека сразу опухла.
– Китти, – одернула ее одна из медсестер, – ты плохо себя ведешь!
Нет-нет, хотелось мне сказать, все нормально.
А Китти зашлась в сердитом лопотанье – тарабарщина, как сказал бы посторонний.
– Она пытается что-то сказать, – не удержалась медсестра.
Да, Китти ревниво доказывала, что у меня нет права заниматься ее увлечением: «Рисование – это мой талант, а не твой!»
После этого я начала приезжать не каждый месяц, а три раза в год. Потом дважды в год, потом только под Рождество. И тогда сестра ударила меня снова.
После этого я вообще перестала приезжать. Время шло, месяцы складывались в годы, отмеченные шрамами на моих руках. Я видела, как стареет мама, становясь все печальнее, хотя она по-прежнему навещала Китти каждую пятницу (мама теперь работала в благотворительном фонде). Я гадала, как живется Криспину в тюрьме где-то на севере страны. Я и сама была заключенной в тюрьму собственного чувства вины, сомнений в себе – и гнева.
Но вмешалась Судьба, и мне на глаза попалось то объявление. Я познакомилась со Свинцовым Человеком, возобновила визиты к Китти. На мои занятия начал ходить Мартин. Похоже, тропинка заканчивается…
Может, пришло время сказать правду?
Глава 54Элисон
Июнь 2017 г.
Сегодня наша вторая встреча. Ситуация стремительно ухудшается.
Из папки на столе Робина на меня смотрит Китти – правый глаз ниже левого, половина лица перекошена, будто она корчит рожи перед кривым зеркалом. Лицо пухлое, и в кадр попали жирные складки на шее. На голове пластиковый шлем, удерживающий вместе кости черепа. Из-под шлема торчат темные кудряшки. Ни Робину, ни мне нет нужды озвучивать наши мысли.