Однако все это мало что нам дает. Не знаю, легенда цвек или реальность, но его пьют. Водка это, аквавит (скандинавская водка) или продукт дистилляции пшеничного самогона (а может, картофельного)? Сливовый самогон — тот, что в Сербии называют сливовицей? Пока я ничего с уверенностью утверждать не могу. Но кое-что наводит меня на мысль, что с цвеком напрямую связано исчезновение моего отца, случившееся два года назад.
Между концом тридцатых и серединой пятидесятых годов мой отец работал на британские секретные службы. Какими хитрыми путями он попал в мир разведки, так и осталось для меня тайной. Отец был очень сдержан в разговорах о том времени и пропускал мимо ушей наши с братом вопросы. Я и сегодня с трудом представляю его двойным агентом. Мне часто хотелось поверить, что отец все это придумал, но, когда я осмеливался потребовать доказательств, он пожимал плечами: «Не веришь — тем хуже для тебя». Как бы то ни было, доказать обман я не могу, а все сомнения, как известно, трактуются в пользу обвиняемого, так что…
Итак, во время войны папа исполнял поручения ее величества — доставлял в разные страны секретные документы. В 1942-м он и его соратник Гордон Кларк (я знал его только под этим именем, хотя весьма вероятно, что его звали совсем иначе) отправились в Белоруссию. На обратном пути самолет потерпел аварию, пилот посадил машину на поле и в довершение всех бед тут же умер от сердечного приступа. Полетный план был очень сложным, так что Гордон с отцом не знали, оказались они в Польше, на Украине, в Румынии или Венгрии. Но именно там они, по всей вероятности, и обнаружили цвек.
Текст, который будет предложен вашему вниманию, взят из книги воспоминаний; мой отец начал писать, выйдя в отставку, но так и не закончил. Он заявил, что сожжет рукопись, мы с братом протестовали, но отец был непреклонен. Впрочем, книгу он огню не предал, и мы нашли в его столе две тетради с фрагментами мемуаров. Должен сказать, что во многих отношениях опирающиеся на подлинные факты воспоминания сильно беллетризованы: папа начал писать роман на основе событий своей жизни и, естественно, сделал главным героем себя. Что сказать об эпизоде с цвеком? Я склонен считать его правдой. Папа вряд ли стал бы придумывать подобную историю, да у него и фантазии бы не хватило. И все-таки я призываю читателей отнестись к его рассказу с толикой скепсиса и помнить, что экс-шпиону, вообразившему себя романистом, не всегда стоит верить на слово.
(Примечание касательно расположения текста. Я воспроизвожу здесь лишь те страницы из второй тетради, где описан случившийся сразу после аварии эпизод с цвеком. Я исправил некоторые синтаксические ошибки, сверил написание имен собственных и убрал лишние знаки препинания, которые так любил мой отец.)
Местность вокруг выглядела не слишком обжитой. Я при аварии не пострадал, Гордон же слегка повредил ногу. Мы похоронили пилота, собрали вещи, определили на глаз направление на север и отправились в путь, оставив за спиной обгоревшие обломки «Бристоля».
Мы шли по петлявшей между унылыми полями грязной дороге. Я возглавлял наш маленький отряд, Гордон ковылял следом. Мы шли и шли, почти утратив надежду встретить крестьян, огородивших эти бесконечные поля.
Наступила ночь, и мы решили разбить лагерь и заночевать. Гордон расчистил лужайку и собрал хворост, я разжег огонь, мы поели, вслушиваясь в окрестности, а потом завернулись в спальные мешки и уснули, подложив под головы рюкзаки.
Наутро мы снова пустились в путь, с тоскливой тревогой спрашивая себя, приведет нас куда-нибудь эта бесконечная тропа или нет. Ветер хлестал нас по щекам, с неба лило, еда закончилась. Нами овладело уныние. Одно было хорошо — рана Гордона затягивалась, он почти не хромал, и я начал подозревать, что накануне этот лентяй притворялся, дабы я сбавил шаг.
Много часов спустя мы наконец встретили крестьянина с осликом, на котором сидел ребенок. Вид этот человек имел отталкивающий. Лицо его было покрыто шрамами, жесткие как солома волосы торчали во все стороны. Тощий мальчонка взирал на нас с полным безразличием, зато наши кожаные ботинки очень его заинтересовали. Излишне будет говорить о том, как ужасно выглядело несчастное четвероногое. Черная жирная земля под ногами казалась плодородной, но война пометила эти места страшной печатью разрухи.
Мы поздоровались, но ответа не дождались. Крестьянин часто моргал, и я было подумал, что он слабоумный. Выдержав долгую напряженную паузу, он пробормотал несколько слов, продемонстрировав нам во всей своей красе гнилые зубы-пеньки. Говоривший на тридцати языках Гордон, похоже, понял и ответил, с трудом подбирая слова, и мы узнали, что дорога упирается в деревню. Гордон поблагодарил мужичка, тот улыбнулся, и мы расстались: он продолжил свой путь на юг, мы — на север. Я спросил, на каком языке говорил абориген, на что Гордон дал более чем уклончивый ответ.
— Я толком не разобрался, — буркнул он, так что мы остались в неведении насчет того, в какой стране оказались.
День уже клонился к закату, когда с вершины холма мы наконец увидели деревню. Сил у нас почти не осталось, мы пытались собирать ягоды и коренья, но вкус у них оказался на редкость отвратительным, и сгодиться в еду они могли только в самом крайнем случае. Над трубами поднимался серый дым, навевавший мысли о тепле очага. Мы почти бегом скатились со склона, надеясь найти в селении хоть какую-нибудь захудалую харчевню. В носке у меня были припрятаны несколько долларов, и я не сомневался, что местные жители с радостью примут их в оплату за еду.
На улице нам попался всего один человек, и Гордон на давешнем тарабарском наречии поинтересовался, где найти стол и кров. Тот указал на строение в конце улицы, куда мы немедленно и направились. Большинство магазинчиков уже не работали, дома поражали ветхостью и обшарпанностью.
Выцветшая вывеска раскачивалась на ветру, скрипя проржавевшими крюками. Доморощенный художник нарисовал на ней кровать, очаг и котелок. Сквозь грязные стекла пробивался слабый свет. Мы с Гордоном тоскливо переглянулись, и я толкнул дверь. Глухо звякнул колокольчик. Пятеро сидевших за столами посетителей молча одарили нас не слишком приветливыми взглядами. За стойкой стоял высокий здоровяк в клеенчатом фартуке, надетом отчего-то прямо на голое тело. Откашлявшись, Гордон поинтересовался, можем ли мы поужинать и заночевать. Поняли его не сразу, но в конце концов трактирщик кивнул. Служанка забрала у нас насквозь промокшие плащи, усадила у очага, в котором горел жаркий огонь, заставила выпить по рюмке водки, а потом отвела на второй этаж, в комнату с одной, правда широкой, кроватью (нам с Гордоном предстояло спать вместе, что не слишком меня радовало: он ворочался и то и дело касался моих ног ледяными ступнями) и ванной, отгороженной простыней. Мы сказали, что хотим сначала помыться, а уж потом ужинать, и она нас оставила. Мы немного поспорили, кто первым насладится горячим душем, и Гордон — как всегда! — победил.
В дверь постучали, и на пороге появились запыхавшаяся служанка (она была женщиной в теле) и приземистый молодой человек в кепке. Он поспешно сдернул ее с головы и представился, протягивая руку:
— Миколай…
— Эдвард, — сказал я, отвечая на рукопожатие.
Миколай на вполне сносном английском объяснил, что вечером в трактире будет небольшой праздник, и пригласил нас поучаствовать. В этот самый момент из-за простыни появился совершенно голый Гордон, и служанка разулыбалась: ее явно впечатлило «мужское достоинство» моего друга. Мы согласились, радостно похлопав в ладоши, и они убежали, громко топая по ступеням лестницы.
Я вымылся, мы с Гордоном выкурили по трубке (потому что оба были заядлыми курильщиками и хранили запас табака в герметично закрытой жестяной коробке) и спустились вниз: не терпелось узнать, что за угощение нам приготовили.
Трактир постепенно заполнялся, праздник явно готовился знатный. Люди сушили у огня волосы. Трактирщик усадил нас за стол в нише, принес две тарелки с вареным мясом и картофельным пюре, и мы как два оголодавших свирепых пса накинулись на еду, от которой исходил восхитительный, пьянящий аромат. Несколько минут прошли в полном молчании, потом я поинтересовался у Гордона, что мы едим — свинину или баранину. Он ответил, что понятия не имеет, да это и не важно. Появился хозяин и поставил на стол две кружки темного горького пива.
Народу в зале становилось все больше, за соседний стол сели два брата-близнеца, совершенно одинаково подносившие ко рту стопки и утиравшие нос рукавом. Мне вдруг стало жарко, и я снял свитер. На праздник собрались в основном мужчины, но были и женщины — полные, румяные, пышногрудые. Глядя на них, трудно было поверить, что вокруг идет война и население бедствует.
К нам подсел Миколай — он решил угостить нас пивом и поболтать. По-английски этот парень говорил кое-как, но мы узнали, что родился он в цирке, от отца-акробата и матери-укротительницы (я подумал, что обратное было бы куда естественней, но промолчал). Сам Миколай был жонглером, а на манеж впервые вышел в три года. В детстве он исколесил всю Европу, жил в Лондоне и Ливерпуле, где и выучился болтать на нашем языке. «Еще я понимаю немецкий, французский, фламандский и греческий», — скромно добавил он. Захмелев от нескольких кружек пива, Миколай принялся распевать выученные в детстве английские считалки, причем каждый раз ему удавалось вспомнить только первый куплет. Потом он решил показать, как хорошо жонглирует, и нацелился на стоявшие на краю стола пустые стопки, но мы его отговорили. Появившийся у стола хозяин поинтересовался, хорошо ли мы поели и не хотим ли добавки, и мы изобразили полное удовлетворение, похлопав себя по животам. Он забрал тарелки и ушел, бросив несколько слов Миколаю. Тот перевел нам эту лаконичную фразу: «Теперь будем праздновать».
В ту ночь в битком набитом людьми трактире безымянной деревушки состоялась одна из самых грандиозных пирушек, на которых мне довелось побывать за всю мою жизнь. Заняты были все стулья, скамьи и табуреты до одного, люди сидели даже на полу, и служанка, бегавшая по залу с полными кружками в руках, то и дело спотыкалась об их ноги.