— Хочу в Туров воротиться, отец, — промолвил Святослав.
— Не держу, но помни, короля ляхов не привечай и сам к нему не тянись, ино веру в тебя потеряю, и тогда не будет те прощения…
Триста верст от Киева до Турова. Места ближе к Турову лесные, болотистые, зверя всякого не мало, туры водятся, оттого и город Туровом назвали. А уж грибов и ягод, не ленись, собирай.
Со Святополком дружина малая, десятка два гридней, от лихих людей защита. Случалось, нападали они здесь, особенно когда ладья какая без надежного караула плыла. Окружат ее ватажники на быстрых челнах, ограбят и скроются в лесах…
Тревожно в душе Святополка. Киев покидал, никто не проводил. А с вечера Борис сказал:
— Не держи на меня обиду, брате Святополк, я тебя завсегда старшим чту.
Усмехнулся Святополк, хотел спросить, поди, так будет, пока на киевский стол не сядешь? Да смолчал, иное промолвил:
— Добро бы так…
Рядом с князем, стремя в стремя, дворский, бярин Онфим. Время к полудню, и боярин замечает:
— Не пора ли, князь, дружине отдых дать, семь ден в седлах, только ноне верст десять кинули.
— В Турове отоспятся, — недовольно буркнул Святополк. Но вскоре, заметив впереди на лесной окраине поляну, сказал: — Пусть гридни коней расседлают, часок-другой дадим им передых…
Пока гридни костер разожгли и кашу варили, Святополк на войлочном потнике уселся, обхватив руками колени, смотрел, как дым высоко поднимается над лесом.
Подошел Онфим, уселся рядом.
— А что, дворский, не пытал ли о чем тя великий князь? — спросил Святополк.
— Князь Владимир нет, а боярин Блуд в гости зазвал, все спрашивал о тебе, князь, и как живешь, и случается ли королю наезжать в Туров. Я ему и ответствовал, что князь туровский не милостью Болеслава княжит, а с руки великого князя киевского…
Вздохнул Святополк. Ах боярин Блуд, боярин Блуд, чего же в тебе больше, добра ли, зла?
Уже когда тронулись дальше, Святополк вспомнил, как Блуд звал его в гости, вздохнул:
— Поди, угощал бы, а сам в душу ко мне лез.
Дворский не расслышал, переспросил:
— Ты это о чем, княже?
— Да так я, сам с собой. Неспокойна душа моя.
Ночь перед отплытием Борис не сомкнул глаз. Спать не хотелось, мысли уносили молодого князя в город, о котором он думал не единожды и в котором мечтал побывать. А накануне отец обнял его, сказал:
— Не для праздного любопытства отправляешься ты в далекий путь, а познания ради. Византия — могучая империя, но помни, сыне, Русь Киевская приходила ей на подмогу. Смекаешь ли, какой урок? Отдавая должное империи, помни о силе Руси, о стены киевские сколь раз печенеги разбивались. Не уподобляйся птице сороке, какую блеск манит, ты орлом над Царьградом пари и помни, князь Олег его ворота потрясал… А еще в пути забудь, что князь ты, с ладейщиками едешь и труд дели, Днепр и море возмужанию твоему поспособствуют. К голосу старшего рулевого Ивана Любечанина прислушивайся.
Едва рассвет тронул небо, прокричал петух, отсчитывавший кораблям время. В плавании петух будет звонкоголосо будить мореходов, напоминать им о земном бытии…
Начали гаснуть звезды, и ладьи одна за другой на веслах отошли от причалов. Сначала ладья князя Бориса, за ней ладьи купцов киевских. Гомонили на пристани провожающие, но Борис не слышал их. Он стоял у борта, высматривал отца, хотя знал, на берегу его нет. Владимир сказал еще вечером:
— Я, сыне, провожать тебя не явлюсь, боюсь, как бы слезу не ронить. Видно, старость подобралась. Ждать буду, вот тогда и встречать выйду.
Медленно отдалялся город, сначала не стало видно и люда, теснившегося на нем, затем скрылись домики и избы предместья, постройки на Горе, а вот уже не стало видно стен крепостных и стрельниц.
Посмотрел Борис на небо, звезд нет, и только подрагивала утренняя звезда, скоро и она погаснет. Покачивается ладья, взмах и всплеск весел, еще взмах и всплеск. Вышли ладьи на течение реки, подняли паруса ладейщики, и корабли один за другим потянулись вниз по Днепру.
— Смотри, князь, любуйся, — обронил молчавший до того Анастас. — Такую красоту только по возвращении узришь.
Таврия встретила валку суховеем. Он задул на перешейке, обдавал жарой. Огнем перехватывало в горле, обветривались губы. Хотелось пить, но Аверкий предупредил: Таврия на воду скупа, где ни копни, одна горечь.
Артельщики с нетерпением ждали встречи с соляными озерами. К ним они подъехали только к обеду следующего дня. Здесь, у Гнилого моря, озера казались мертвыми. Наполненные соленой морской водой, в летнюю пору озера пересыхали, покрывались соляной коркой, у берега — тонкой, дальше — толще, и она от ярко-розовой переходила в бледную.
Георгий увидел тех, кто работал на этих озерах. Они копошились в искрившейся жиже, лопатами поддевали ее и вывозили тележками на берег, складывая в скирды. Другие обкладывали бурты хворостом, поджигали его, чтобы, обгорая, соль бралась коричневой корой и не размокала под дождем.
На работном люде одежда задубелая, к постолам дощечки подвязаны, чтоб соль ноги не разъела, а руки в рукавицах из грубой холстины. За солью к озерам приезжали из Херсонеса и Византии, покупали ее печенеги и русичи. Едва валка остановилась, распрягли волов, Улька уже котел сняла, принялась за кулеш. Аверкий сказал:
— Полон котел вари, ноне едоков много будет.
К валке подошел весь задубелый, обросший волосами, едва глаза проглядывают, мужичок, узнал Аверкия.
— С прибытием, Аверкий!
— Здрави будь, Сазон, все ватажишь? И бригада все та же?
— Та, разве вот Мешко помер да Дубина не выдержал, отправился счастье искать.
— А где оно валяется, знал бы, подобрал. Ты вот что, Сазон, зови артель на ужин.
— Раз так, мы с радостью. На добрый зов добром откликнемся. За едой и о цене уговоримся. Привез-то чего?
— Холстины домотканой и крупы — гречи да еще меда и кожи.
— Холстина и кожи это хорошо, вишь, наша одежда и постолы колом стоят. А нет с тобой гривен, либо, как прошлым разом, карман дырявый?
— Не глумись, Сазон, я тебя не богаче, меня нужда на варницу гонит.
— Ну да ладно, ни ты меня, ни я тебя не обидим. А у костерка уж не твоя ли дочка, Аверкий?
— Улька моя.
— Красна. — Атаман нахмурился, сказал с печалью в голосе: — Не случись у меня беда, не убей тиун моего сына Васюху, женил бы я его на твоей Ульяне. — Встряхнул лохмами. — Бери, Улька, торбу да иди за мной, я тебе соли царской отсыплю на счастье.
Издалека завидев подъезжавшего князя, караульные распахнули ворота, и Святополк въехал в город. Миновав предместье, где селился люд, промышлявший ремеслами и огородничеством, князь направил коня к детинцу. Простучали копыта по бревенчатому мосту через широкий ров, и Святополк остановился у княжеских палат.
Хоромы у туровского князя рубленые, не то что у великого князя киевского. У Владимира Святославовича дворец, а у Святополка хоромы чуть больше боярских.
С порога князь велел истопить баню, долго парился, смывал усталь. Лежа на полке, в коий раз мысленно перебирал дни, проведенные в Киеве, и по всему получалось, съездил попусту.
В трапезной уселись за столом Святополк с дворским да еще боярин Путша. Ели не спеша, стряпуха подала щи горячие, прямо с огня, пышки ржаные, их Святополк с детства любил, вели разговор не таясь, кого остерегаться.
— Постарел великий князь, осунулся, — говорил Святополк, — угасает жизнь.
Дворский кивнул:
— Не тот, не тот Владимир, какой полки водил в Болгарию и на Корсунь.
— Значит, сказываешь, княже, Борису над нами стоять? — спросил Пуша. — А у него, поди, и борода не пробилась, на губах молоко гречанки не просохло. Обижает, обижает Владимир дедовские обычаи, испокон старший по летам князем киевским оставался.
— Да уж, видно, Борису над нами княжить.
— Борис ныне в Царьград намерился. — Святополк отложил ложку, потянулся за мясом, горкой возвышавшимся на доске.
— Говоришь, к грекам поплывет? — спросил Путша. — Ужли кровь заговорила?
— По всему так, — согласился князь.
— Авось на порогах печенеги переймут, и стрела на Бориску сыщется. — Путша вытер льняным рушником вспотевший лоб.
Дворский поддержал:
— Дай-то Бог.
Святополк поморщился:
— К чему так, не взывайте к Богу, бояре. Что гонец из Кракова?
—: С той поры как ты, княже, в Киев отъехал, не являлся.
Святополк хмыкнул:
— От короля не жду, а Марысе пора и вернуться, засиделась у отца.
— По всему, скоро увидишь княгиню.
— Митрополит духовника в Туров шлет, пресвитера Иллариона.
Путша рассмеялся:
— То-то подарок Рейбергу. Римлянин мнит себя в Турове папой. Марысю поучениями одолел. Видно, намерился туровцев в веру свою обратить.
Святополк прервал его:
— Вы, бояре, такими речами меня до греха доведете. Великий князь и так гневается. И все, что в Турове творится, ему ведомо.
Путша руки развел:
— Откуда?
— Сам гадаю. Однако стоило Болеславу раз появиться в Турове, а великий князь с меня уже допрос снимал, да не единожды.
— Занятно!
— Занятно аль нет, но так оно было, и Онфим тому свидетель.
— Ну что ж, поостережемся.
— Видать, завелся в Турове соглядатай великого князя.
— Познать бы — кто?
— Уследим!
— Уж не из твоих ли холопов, княже? — Путша посмотрел на Святополка.
Князь лоб поморщил:
— Будто и нет таких, однако присмотреться не мешает.
Онфим головой повертел:
— Лишку хватил, Путша. Когда бы кто из холопов, да как в Киев сообщит?
— С гостями торговыми.
— Вестимо! Ты, дворский, глаз с холопов не спускай.
Малый княжеский шатер стоял на корме, но так, что не закрывал видимости рулевому. Борис только спит в шатре, а все остальное время проводит с ладейщиками, с ними садится за весла, поднимает паруса, всматривается в берега с редкими дубравами. Пели птицы, ворковали горлинки, а ночами слышался переливчатый свист соловья.