Несет конь княжича полями, лесами, и мысли его о бескрайности Русской земли.
Велика она, от озера Ладожского, от земли корел и до реки Вычегды на севере, а на юге от Альты-реки и Роси до среднего течения Дона, с востока на запад от могучей Волги до горбов Угорских, все то земля русичей.
Еще своей землей русичи считают все, куда ступает их нога. Вздумает смерд сойти с боярской земли, да не сам, а деревней, и отправляются в поисках лучшей доли в края, доселе неведанные, и теперь где они обоснуются — Русская земля. Собьются в ватаги новгородские ушкуйники и отправляются покорять инородцев. Идут на восток либо на север, где день и ночь спутались, и отныне те края также земля русичей, берут они с нее дань в княжескую скотницу либо в скотницу города, снаряжавшего ушкуйников.
В августе, который на Руси зорничником зовут, издалека увидел Борис Ростов, стены бревенчатые кремлевские, с башнями и стрельницами, церковь и огромное озеро Неро.
Город его княжества.
Глава 6
Ростов Великим стал не сразу. Великим его назовут позже, когда он станет центром Ростово-Суздальской земли. Такое произошло, когда после частых разорений Киевской Руси сначала печенегами, потом половцами и, наконец, татаро-монголами народ уходил на северо-восток Руси, основывал здесь города, подчас называл их именами прежних городов, откуда бежали. Так возник Владимир, Переяславль…
В ту пору, когда князь Борис приехал в Ростов, был этот город чуть больше остальных северо-восточных городов и уж никак не мог сравниться ни с Новгородом, ни с Черниговом, ни с другими городами юго-западной Руси, тем паче с Киевом, какой еще князь Олег назвал матерью городов русских.
Первоначально, сравнивая Ростов с Киевом, Борису город не приглянулся: бревенчатый кремль с башнями, ров и мост через него, хоромы княжеские и дома бояр в кремле и на посаде, кузницы у городских ворот на въезде. В самом городе своя слобода у оружейников, ковавших мечи и копья, боевые топоры и щиты. Тут же мастерские лучников и колчанников, а в самом кремле несколько мастерских умельцев по серебру.
На Чудской улице, где прежде в языческие времена стоял идол Велес — покровитель скота, ростовчане поставили деревянную церковь. Борису рассказывали, что, когда она была готова, ночью ее подожгли и тогда князь Ярослав, княживший в ту пору в Ростове, велел поставить новую.
По приезде в Ростов Борис осмотрел город, ему понравились укрепления. По всему, Ярослав следил за их исправностью, но мостовые уже успели прийти в негодность и требовали ремонта, особенно на торгу.
Взойдя на угловую башню, что у самого озера, Борис долго всматривался в даль. Словно море разлилось Неро, напомнив князю море Русское и то время, когда он плыл в Царьград…
Солнце поднялось в багровом тумане. Слегка подувший ветер очистил небо, и Борис увидел челны рыбаков. Неро щедро кормило ростовчан рыбой. Здесь во множестве водились раки и всякая водоплавающая птица. Она гнездилась по зарослям камышей и у берегов.
Воротившись в хоромы, князь обратил внимание на открытые настежь круглые оконца в свинцовых рамах, чисто обметенные, протертые мокрыми тряпицами стены, ковры на полу. Палаты обрели жилой вид. Вошла дородная стряпуха, скрестила на груди руки:
— Чем, княже, кормить тя?
Борис улыбнулся — так спрашивала его и в Киеве стряпуха. Ответил:
— Я, Матрена, покуда бродил, оголодал, что есть, все мечи.
Стряпуха внесла в горницу посеребренный поднос с уткой жареной, горкой пирожков со свежей капустой и грибами, серебряную чашу с холодным молоком и маленькую чашу с медом и горячим хлебом.
Пока князь ел, стряпуха стояла за его спиной и любовалась, с каким наслаждением он поглощает пищу.
Когда поднос был почти пуст, Борис спросил:
— Спасибо, Матрена, насытился. Ты и Ярослава так кормила?
— И его тоже, — кивнула стряпуха. — Брат твой, княже, особливо рыбу, запеченную в травах, любил.
Едва Матрена горницу покинула, как явился старый горбун, тиун княжеский Матвей Иванович, отчитался, сколько израсходовано прошлогодней дани, сколько уплачено Киеву гривен и что задолжали. Из слов тиуна Борис понял, основную дань в гривнах собирают с мастерового люда и торгового, а еще с продажи пушнины.
Выслушал князь тиуна, намерился отпустить, как тот сказал:
— Княже, на прошлой неделе проезжали через Ростов ушкуйники новгородские, пробирались на Каму и сюда завернули. Угощал я их атамана, и тот похвалялся: люди именитые Господина Великого Новгорода уговариваются Киеву дань не платить и на то брата твоего Ярослава склоняют.
Взволновался Борис, такое добром не кончится. В тот же вечер князь написал Ярославу.
«…Брате, — молил он Ярослава, — уму твоему и ясности преклоняюсь. Наслышан, Новгород намерился отказать Киеву в дани. Ужли так? Не доводи до того, брате. Отец наш, великий князь, на новгородцев войной пойдет, и жестокая кара ждет их…»
Отправив гонца в Новгород после долгих раздумий, Борис сел за письмо в Киев и в нем убедительно просил отца не класть опалу на Ярослава и на новгородцев, «…ино не ведают, что творят…».
Посылал Борис брату грамоты и не знал, что еще с весны нет Ярослава в Новгороде, уплыл новгородский князь к свеям…
С Иванова дня валка тронулась в обратный путь. Не знал Георгий, что в ту самую пору из Киева выехал Борис и его дорога пролегла на Ростов.
Удачной сложилась у Георгия валка, в Таврии пробыли недолго, на сольнице их встретили, вспомнили добрым словом Аверкия, в цене не торговались, и едва волы отдохнули, а ящики с солью установили на мажары, так и потянулись…
Сказывают, дорога домой короче, чем из дома. Так ли, нет, но коли б не подстерегали опасности, и о них каждодневно не думалось. У чумака жизнь в тревогах и заботах.
Неделю шли степью. От жары она выгорала, теряла весенние краски. Нещадно палило солнце, и ночами почти не было прохлады. Земля не успевала остыть, как днем снова набиралась жары. Хотелось пить, но степные речки встречались редко. Одно и спасение — терновник, росший по оврагам. Его кислые, иссиня-темные терпкие ягоды сбивали жажду.
По степным приметам мужики прикидывали, сколько еще до переправы. А там, на том берегу, дорога веселее покажется. Степь запорожская упрется в засечную линию, а за ней каневское укрепление, откуда до Киева рукой подать.
Георгий чоботы на мажару закинул, все легче ногам, идет, насвистывает, и мысли его были далеко, с Улькой. Он думал, что коли и дальше так пойдет, то дней через десяток будет в Киеве и скажет отцу о своем намерении жениться, а коль тот возразит, то они с Улькой уедут к Борису, где тот княжить будет…
На привале, огородившись мажарами, пускали волов в высокий чилиг, любимую воловью траву, варили похлебку, заправленную старым салом, и тогда на всю степь пахло сытно…
Наевшись, Георгий укладывался на траву и едва прикрывал глаза, как снилась ему Улька. И о чем днем думал, то и ночью во сне приходило.
Однажды увидел себя и Ульку, будто они вдвоем едут на мажаре и не соль везут, а какой-то скарб. Улька удивляется:
— Что мы везем, Георгий?
— Аль не ведомо? Уезжаем мы, Улька, к княжичу Борису, А на мажаре всякая утварь.
— А где отец Аверкий?
— Он в Киеве остался…
— Давай и мы останемся.
— Нам нельзя, Улька. Боярин Блуд, отец мой, не велит брать тя в жены.
— Я, Георгий, против воли отцовской не пойду.
Спрыгнув с мажары, она удалилась, а Георгий хочет за ней побежать, да соскочить не может. Собрался крикнуть, голоса нет.
Пробудился Георгий, весь в поту. Обидно ему, отчего Улька ушла?
В то утро как обычно доедали, что осталось с вечера, заложили волов, тронулись. Шагал Георгий, а сам о сне думал, к чему бы такое, что Улька его оставила?
Георгий подумал, где он возьмет телегу и коня, чтоб уехать к Борису, ведь отец не даст, а у Георгия в карманах пусто, чтоб коня купить. И тогда он решает, что пойдет к великому князю, и Владимир Святославович наделит его и лошадью, и легким возком, скажет: «К чему те, Георгий, телега, а на легком возочке вдвоем с невестой докатите к князю Борису…» Еще выделит им великий князь гривны на прожитье…
Очнулся Георгий от раздумий, скрипят колеса мажар, покачивают головами круторогие волы, а вокруг степь и редкие деревья. Кое-где увидится малая дубрава, и тогда так бы хотелось подвернуть туда, упасть в тени, отдохнуть от изнуряющей жары.
Георгий достал из кармана ягоду терновника, бросил в рот, и от кислоты свело скулы. Жажда на время исчезла. Он оглянулся. За мажарой Георгия мажара Еремы. Седой бородатый мужик в латаной рубахе и грязных портах вел волов. Приотстал Георгий:
— О чем задумался, старик?
— Мысли мои, боярин, плутают. О всяком они. И в отрочестве побываю, и как в холопы к воеводе Блуду угодил. За недоимку. Надо бы в бега податься, ан не судьба. Ты вот, отрок, домой вернешься, в бане усталь снимешь и гуляй, не хочу, а у нас с ними, — Ерема на мужиков кивнул, — участь холопья. Худо живется люду, коли не князь, так боярин притесняет. А еще паче тиун лютует.
— А была ли у тебя семья, Ерема?
— Как ей не бывать, была и жена, и дети. Только померли они в моровые лета.
— Да, — промолвил Георгий и разговор перевел. — Надобно передохнуть, Ерема?
— Пора, волы притомились, едва ноги переставляют.
Старик взглянул на небо. Оно чистое, и только впереди, далеко, курчавились облака. Ерема сказал:
— К вечеру быть дождю, собирается, — и указал на облака.
Расположились на отдых. Едва ярма с волов сняли, как собравшиеся в тучу облака начали наползать на валку. Блеснула ветвистая молния, и громыхнул гром. Взгомонились мужики:
— По всему, недолгому быть, ветер разбирается.
— Малый, да все дохнется легче.
— Омоет степь, приголубит.
Ерема сказал:
— Волы от духоты слюной изошли, завтра подъем не ранний.
Георгий с ним согласен, подбились волы, а путь еще не близкий.