— Не сказывай, князь, есть в тебе и сила и хватка. Однако человек не вечен, но те, великий князь, рано о том речи вести.
Владимир взял серебряный ковш с медом хмельным, разлил самолично по кубкам.
— За приезд твой, Александр, радуюсь, на тя глядя, в прошлое сердцем ворочаюсь… Слушаю тебя и думаю, не зря мы жили. При нас Русь Киевская поднялась. Недруги наши прежде ее Великой Скифью именовали, ныне в ней государство видят. — Взял кубок. — Выпьем, воевода, за государство, какое бережем!
Владимир пил мелкими глотками, смакуя, а когда опорожнил ковш, снова заговорил:
— Вот ты, Александр, рубежом занят, ибо ведомо тебе, печенег не любит на укрепления лезть, но мыслят ли так мои сыновья? Боюсь, не все это понимают… Смерть Анны тяжко надорвала мою душу, а поведение детей гнетет меня. Кто подхватит меч великого князя, кому дело мое продолжить? А ну-ка устроят за него драку? Склонен, чтоб взял меч Борис. То после меня станется. Я же с того света безучастно на все взирать стану и ничем не смогу помочь Борису. Не вмешаюсь, коли между братьями свара начнется. Кому она в пользу? Ворогам Руси. Они того ждут!
«Так вот что тебя тяготит, великий князь», — подумал Попович, а вслух сказал:
— Заботы твои, Владимир Святославович, попусту, разве нет у тебя сыновей достойных. Станет Борис великим князем, признают его братья.
Усмехнулся Владимир:
— Рад бы тому, да не верится.
— А ты поверь, княже. Созови детей и бояр, да чтоб митрополит был, и объяви свою волю. А коли кто из них слово против вымолвит, кулаком пристукни, присяги потребуй.
— Хорошо говоришь, воевода, — сказал Владимир, — мы так мыслим, а Всевышний по-своему поступает. Однако как Бог даст, так и будет, ибо Господь располагает нами.
И разговор изменил:
— От степняков разор, а ляхи, те на земли наши зарятся. Им бы города Червенские под себя подмять. Чуется мне, Болеслав еще до смерти моей попытается Червенем и Перемышлем овладеть. Откуда мне ведомо? Воронье латинское вокруг Святополка вот уже какое лето грает. Болеслав всякие ловушки туровскому князю строит.
— Ужли не укажем королю ляхов место?
Владимир встал:
— Укажем, воевода, и ежели у меня в теле силы убудет, ты, Попович, поведешь полки.
Воевода в Переяславль засобирался, да князь отговорил:
— Съездим, Александр, в Берестово, на лов сходим. Сказывают, лис развелось, озоруют. Разомнемся.
Дорога накатанная, до села вмиг домчали. Еще из саней не выбрались, как на крыльцо Предслава выскочила. Воевода обнял ее, сказал добродушно:
— Экая ты у нас красавица. Годков бы тридцать мне назад, чем бы я тебе не жених.
Предслава зарделась, а Владимир, пригладив седые усы, проговорил:
— Я те, воевода, сказывал, король ляхов руку свою Предславе предлагал.
Покинула Предслава горницу, отрок в нее заглянул:
— Там тебя, князь, боярин Путша дожидается, вслед за тобой прикатил.
— Эко, и здесь сыскал! — встрепенулся Владимир.
— Впустить ли?
Отрок удалился, а вслед за ним ушел и Попович. На пороге едва не столкнулся с Путшей.
Владимир боярина встретил стоя и, едва Путша порог переступил, спросил:
— Какие вести, боярин Путша? По здорову ли Святополк?
Путша откашлялся, заговорил не спеша, тихо:
— Князь Святополк в полном здравии. Княгиня его с духовником своим от короля вернулась.
— Что передал пресвитер Илларион?
— То и поп тебе, князь, велел передать.
— Имеешь ли еще что, боярин?
— Слышал, князь Святополк сказывал княгине, по весне будто бы в Гнезно к Болеславу намерился.
— Еще что?
— Боле нечего мне сказать тебе, князь.
— Тогда иди, боярин, и покличь мне отрока.
Путша вышел, и вскорости вбежал отрок, остановился выжидающе у порога.
— Верни воеводу, — бросил ему Владимир и, склонив голову, задумался.
Нет, не признает его Святополк за отца. Ярополка кровь в нем. И Святополк так считает…
Очнулся старый князь с приходом Поповича. Поднял на него глаза, сказал, качая головой:
— Вот и снова весть нерадостная. — Усмехнулся горько. — Догадываешься, о чем речь?
Попович кивнул.
Владимир снова заговорил:
— Ведаю я одно, Александр, козни те в плоде задушить надобно, либо наперед вижу, с моей смертью большой крови пролиться.
Воевода снова промолчал.
— Как предупредить то, Александр? Знаю, не хочешь сказывать, меня жалеешь. А ты жалости ко мне не имей, да и не люблю я ее. Коли же не дашь ответа, я сам надумаю, как быть. — И махнул рукой недовольно: — Оставь меня, воевода.
Возвращались из Берестова к вечеру третьего дня. Днем мороз отпустил, однако ближе к ночи снова начал забирать. Скрипел полоз, и сани заносило на поворотах. Владимир сидел нахмурясь. Один раз на неудачную охоту посетовал: и лис действительно много, а вот на тебе, ни одну не загнали. Бывает же такое…
Потом спросил:
— Ты, Александр, когда в Переяславль намерился?
— Завтра, Владимир Святославович. На Трубеж и на Альту съезжу, там нонешним летом острожки чуть-чуть людом обросли и отстроились, как-то приживаются?
— И то так, степь — она непредсказуемая, как конь норовистый, думаешь обуздал, а он понес. Но в коий раз сказываю, там, где ты, Александр, я уверен, печенегам трудно будет прорваться.
И вдруг совсем о другом разговор повел:
— Тогда сказал те, воевода, сам удумаю и до полуночи все размышлял о словах Путши.
«Эвон, значит, разбередил тя боярин», — подумал Попович, а князь продолжал:
— И так, этак все поворачивал, поначалу решил, призову Святополка в Киев, в поруб кину, допрос сниму, прознаю, о чем еще с Болеславом намерен уговариваться. И так мне уже давно ведомо, король ляхов с ним о Червенских городах торговался. Да что там торговался, условие ставил, те, дескать, князь туровский, великий стол, а ты мне Перемышль и Червень…
— Не бери, Владимир Святославович, круто. Может, у Святополка и нет никакого злого умысла? А что встреча, чать король — отец Марыси.
— О том и я позже подумал. Ну-тко не виновен Святополк, и скажут тогда мои недруги, не своего сына, сына Ярополка в порубе держит. Да и почему Святополка, чем Ярослав лучше? Аль у него нет помысла в Киеве утвердиться?
— И то так, — согласился воевода.
— Потому и сказал себе: не торопись, Владимир, повремени, еще успеется, коль даже виновен… Однако в Киев Святополка призову и по-доброму поспрошаю, как жить дале намерен. И коли нет на нем вины, отпущу.
— Разумно, великий князь, тебе детей своих судить по справедливости.
— Нынче я наряжу гонца в Туров, да чтоб не сбежал к Болеславу, соглядатаев пошлю.
Помолчали. Показался Киев. Неожиданно воевода спросил:
— Ты, Владимир Святославович, намедни Ярослава упомянул, так отчего так со Святополком заворачиваешь, а Ярослава будто милуешь?
— Ты истину сказываешь, Александр, как поведет себя новгородский князь и какие сети почнет плести после моей смерти, седни мне неведомо, но одно знаю, ума у него и хитрости боле, чем у Святополка, да и пестун его, наставник Добрыня, в суждениях трезв.
— Тяжко бремя великого княжения.
— Да уж нелегкая ноша, мне ль того не знавать. Так, значит, поутру оттрапезуем, и я провожу тя, воевода.
С дальней дороги Путша так притомился, что не слышал, как будильные петухи пели. Пробудился от надрывного визга вепря. То кололи кабана. Вечером тиун говорил, надобно-де забить, в сало погнал.
Вспомнил Путша, когда из Берестова уезжал, Владимир строго наказал: «Ты, боярин, будь при князе Святополке глазами и ушами моими. И ежели какое коварство приметишь, уведомляй пресвитера Иллариона».
То слова великого князя, но Путша Святополку служит, и коли Святополк великим князем сядет, то быть Путше первым боярином!..
Боярыня, видать, давно уже свою половину покинула, однако к нему в опочивальную не заглядывала, боярин ей это строго-настрого запретил.
Повернулся Путша на бок, на глаза попался ковш с водой. Руку протянул, достал со столика, испил. Теплая. Выплеснул остаток на выскобленный до желтизны пол, позвал:
— Авдотья!
Никто не откликнулся. Голос повысил:
— Авдо-о-тья!
Заскрипели половицы, и в горницу заглянула молодая краснощекая девка.
— Где тя носит, — проворчал Путша. — Принеси воды родниковой.
Авдотья исчезла и вскоре появилась с наполненной корчагой.
— Поставь, — нехотя проговорил боярин и лениво прикрыл один глаз, другим поглядел в спину девке.
Прошлой голодной зимой взял он ее у кабального смерда за пять коробов сурожи. С той поры смерд свой долг не отработал и дочь не выкупил. Так и живет Авдотья у боярина в услужении.
Повалявшись еще немного, боярин надел кафтан, вышел во двор. В стороне от поварни два холопа осмаливали кабана, едва успевая подбрасывать в огонь солому. За холопами наблюдал тиун. Путша подозвал его.
— А что, Вукол, нет ли за какими смердами долга?
— Много нет, но смерды из Припятского погоста недодали десять по десять мер ржи да мяса пять туш. А горыньцы медов не наварили, сказывали, бортей не сыскали.
Путша поворотился к Вуколу. Тиун — мелкорослый, скуластый, с маленькими, глубоко запавшими глазками — угодливо ждал боярского слова.
— Припятских и горынских баб молодых возьмешь на меня. Пущай до весны пряжу готовят, холсты ткут. То и будет за их нерадение.
— Исполню, боярин.
И уже уходить намерился, как Путша сказал:
— Пускай стряпуха свежатины нажарит. А девкам накажи баню истопить да веник новый наготовить. Авдотью покличь, она спину потрет. Иди.
Нет-нет да ворохнется в душе Горясера тревога, ужли в чем заподозрил его Илья Муромчанин? Но не стало воеводы, князь Глеб все к нему присматривается.
А боярину есть что от молодого князя скрывать. Прошлым летом побывал он в Киеве и там встретился с боярином Блудом. С ним они у Ярополка в дружине служили, только Блуд в воеводах хаживал, а Горясер едва в боярскую дружину перешел. Как только стал Владимир великим князем, то выделил он Горясеру землю в Ростовском Краю. С той поры боярин и перебрался в Ростов.