— Оно и на нас погляди…
— Да, жизнь свое берет!
Возвращался как-то великий князь во дворец и на том же месте, как в прошлый раз, боярыню Настену встретил:
— Настенушка, ужли уговаривались? Я тя и во сне вижу.
— Полно, Владимир Святославович, для красного слова сказываешь… Гляжу, пожалел бы ты себя, эвон выматываешься.
— Нет, Настенушка, хоть и тяжек хомут княжеский, однако сам надел на свою шею. Теперь до последнего дыхания воз дотяну. А вот тя увидевши, поверь, возрадовался. Ты бы приголубила меня когда, Настенушка, приласкала.
Сказал просяще, сам не ожидал. Откинула боярыня голову, князю в очи заглянула:
— Ты призови, Владимир Святославович, я и приду. Доколь мне любовь свою скрывать.
В детстве дети опираются на плечи родителей. Но настает пора возмужания, разойдутся, разъедутся сыновья, и мало будет у них времени, чтобы помнить тех, кто вдохнул в них жизнь. Навалятся свои заботы, захлестнут. Стоит ли родителям таить обиды? Нет! Надо помнить закон природы, взрослые дети станут жить для своих детей…
Владимир Святославович давно понял это и, отпуская сыновей на княжения, одно и молил у Бога, не допустить до братской усобицы. Не заботы о себе ждал от сыновей, не обнажили бы меч друг на друга…
Просил великий князь Бога, а душа предчувствовала, грядет час, и пойдет брат на брата…
Не от того ли старость его, Владимира, тяжела, не эта ли тревога давит? Когда была жива Анна и чувствовал крепость тела, мало о том задумывался:, а нынче редкий день без того проходит…
Побывал у митрополита, посокрушался, а у владыки утешение единственное: «Молись, княже, уповай на Господа…»
На него единственного и надеется великий князь…
Как-то приснилось ему, плывет он на варяжском дракаре, ветер наполняет цветные паруса, овевает его, конунга Владимира, а за спиной у него дружина норманнов, и они поют в его честь, сдавят своего конунга.
Чувствует Владимир Святославович, сон возвращает его в молодость. А когда пробудился, пожалел, что было это не наяву… И в коий раз спросил у себя, отчего молодость не вечна?
В тот же день отправил великий князь гонца в Ростов с письмом к Борису…
Глава 8
Пахнуло весенним теплом, стаял снег, и оголилась степь. Начал Георгий готовиться к побегу. От скудной еды отрывал по крохам то кусочек лепешки, то ломтик сыра.
Зимой, ломая сухостой на топку, приметил дупло в одном из деревьев, в нем и припрятал запас.
А степь менялась на глазах. Утром откроет печенег овчарню, выпустит Георгия, и тот гонит овец в степь.
Трава едва поднялась, и овцы больше губами землю толкли, чем зелень щипали. Бродит отара по степи, а Георгий приглядывается, в какую ему сторону бежать. Как-то подогнал отару к обрыву, вниз заглянул, море почти к берегу подступило. К лазу по воде брести, но это не испугало Георгия, ему бы преследователей с толку сбить…
А однажды увидел отрок, что степь зазеленела и расцвели подснежники, потом зажелтели одуванчики. Теперь печенеги угоняли табун далеко в степь, где, как понял Георгий, был хороший выпас.
Отныне у Георгия одна мысль: не прозевать, когда хозяин начнет в дорогу собираться…
С первым выгревом печенегов в вежах не удержать, разве только в ненастье. Печенежки костры жгли под небом, казаны на таганках подвешивали, варили конину, и если лошадь оказывалась старой, мясо пенилось, они деревянными лопаточками отбрасывали пену на землю.
Ели печенеги тут же у костра порознь, кто когда появится. Позже всех появлялись табунщики, усаживались у казана, ели с ножа, отрезая мясо от кости, запивали его наваром.
Иногда какой-нибудь из печенегов бросал Георгию кость. Он обгладывал ее, и если там попадалось мясо, Георгий припрятывал его в запас…
Но вот лопнули клейкие тополиные почки, и Георгий заметил, как хозяин, наклонив ветку, разглядывает едва проклюнувшуюся листву.
«Скоро отправится в Кафу, соображает, в какой день», — подумал Георгий.
А время действительно близилось. Солнце нагревало землю, и трава поднялась выше конского копыта, неделя-другая, и она заволнуется на ветру зеленым морем, раскроются многочисленные цветы, и степь превратится в живой многокрасочный ковер.
Теперь Георгий принялся за лаз. Ночами острой палкой, которой гонял овец, он расковыривал землю, рассылал ее овцам под ноги, а лаз на день прикрывал сгнившей травой, на которой спал. Вскоре дыра была почти готова, оставалось лишь расковырять выход, но это Георгий оставил на последнюю ночь. Опасался, что кто-нибудь случайно наткнется на лаз, и тогда быть беде, набьют на него колодки, а с ними не убежишь…
Но вот увидел Георгий, печенежки принялись печь лепешки, коптить сыр и вялить мясо, а хозяин отбил косяк лошадей, и табунщики пасли его рядом с улусом. «Пора!» — решил Георгий.
Ночью он пробил лаз за стену овчарни. Собаки учуяли; но лай не подняли, Георгий был для них свой. Небо в тучах, и луна не освещала землю. Отряхнувшись, отрок побежал к обрыву. На ходу вытащил из дупла запас, сунул под рубашку. Осторожно, цепляясь за кусты, спустился к морю и по колено в воде побрел к норе. Дыра была не большая, и он едва протиснулся внутрь, затаился. Перед самым рассветом начался дождь, и Георгий задремал…
Пробудился он от голосов, гомонили в улусе. Понял, его ищут. Раздался топот копыт, печенеги поскакали в погоню. Георгий потрогал сверток, запас был в целости. Но он не стал есть, впереди много дней, и еду надо беречь.
Теперь, как Георгий и замысливал, надо было дождаться возвращения печенегов. Потом они поскачут в другую сторону, а уж когда не отыщут беглеца, поиски прекратят. Вот тогда и наступит час Георгия.
Приезд гонца с письмом от великого князя явился для Бориса неожиданным. Сердцем почуял неладное. Попусту отец не потребовал бы его возвращения в Киев.
Еще велел Владимир Святославович оставить посадником в Ростове воеводу Свенельда, и не на время, навсегда. Такая приписка настораживала, ужли отец намерился держать Бориса при себе, чтоб взвалить на него потом киевский стол? А может, вздумал дать Борису иной город?
Пуще всего опасался болезни отца, за ней таилась неопределенность.
Собирался поспешно. Сначала думал заехать к брату в Муром, но потом решил, время не терпит. Свенельд не столько огорчился предстоящим расставанием с князем Борисом, сколько тем, что его оставляют посадником. Говорил тиуну:
— Какой из меня посадник. Погляди на мои руки, Матвей, они привыкли меч держать, а теперь я должен в скотницу заглядывать, в голове учет вести, дань собирать, суд вершить. — Вздыхал. — Эк что удумал князь Владимир…
Тиун с воеводой хотя и согласен, но ответ один:
— Аль великому князю наперекор пойдешь?
Накануне отъезда Борис сказал тиуну:
— Ты, Матвей Иванович, Ольгицу побереги, я весточку подам, пусть дожидается.
— Воля твоя, князь, те решать.
В пещере сыро и холодно, она малая, и лежать приходилось согнувшись. Ворочался Георгий с боку на бок. Будто угреет одну сторону, другая колеет. Трое суток провел он здесь в ожидании возвращения печенегов в улус и, когда наконец услышал топот копыт и голоса, понял — пора уходить.
Ночью, когда улус затих и печенеги, укрывшись от дождя по вежам, спали, Георгий выбрался и с трудом, цепляясь за кустарники, влез на обрыв, осмотрелся. В темени растворился улус — не брехали собаки и не слышалось голосов караульных.
Георгий побежал сначала вдоль моря, потом все больше и больше забирал в степь.
К рассвету он удалился от улуса верст на десять. Увидев овраг, забрался в кусты, заснул.
И привиделся ему сон, будто настигли его печенеги и ведут на аркане в плен. Проснулся в страхе. День клонился к вечеру, но дождь все еще моросил.
Выбрался Георгий из оврага, пошел дальше.
В то время когда Георгий пробирался на Русь, Борис возвращался в Киев. Ехал князь и в мысли не держал, какие страдания выпали на долю его товарища.
Брел Георгий ночной степью усталый и голодный, запас давно закончился, и он перебивался тем, что в пути добывал: то на гнездо перепелиное наскочит, яйца попьет, однажды дрофу изловил, разорвал и съел сырое мясо, но чаще и день и два, а то и больше, шагал голодным.
Случалось, путь ему пересекали степные реки. Извилистые, едва катившие свои воды, а куда, Георгию неведомо. В жару степные речки пересыхали, и рыба и раки зарывались глубоко в ил, чтобы выжить. Вот так и Георгий, чтобы спастись, отлеживался в укромных местах. Иногда прятался в камышах. Весной они еще не гудели и не звенели назойливым комариным гулом. В камышах Георгий ловил раков, ел их слизистое мясо, морщился, но голод понуждал.
Как-то увидел печенегов. Их было человек пять. Они рысили от Днепра. Печенеги не заметили в камышах Георгия и вскоре удалились в степь.
Который день находился Георгий в дороге, и сам не знал, а когда увидел вдали Днепр, хотел заплакать, но слез не было. Только теперь понял, свобода близка.
В степи выпадали частые дожди, а Киевской Руси грозила засуха. Кончался май, а небо не обронило на поля ни одной капли. Рожь пока пила воду стаявших снегов.
Где бы ни проезжал Борис, повсюду озабоченные смерды боялись, что выгорят хлеба. Тучи гуляли, собирались в дождевые, чтоб уплыть на юг, в степь, а над землей русичей светило солнце да где-то в отдалении сверкали молнии и погромыхивал гром.
Ночевал князь не в избах, а на воздухе, умащивался на войлочном потнике, подложив под голову седло. Было не до сна, мысль, что ожидает его в Киеве, дополнялась крестьянскими тревогами. Ужли грядет недород и год закончится голодом и мором? Не доведи Бог!
На памяти Бориса такое уже случалось, и не один раз… Дождь застал князя с гриднями верст за сорок до Чернигова на ночевке. С вечера дождя не предвиделось, и когда он хлынул, едва успели укрыться под разлапистыми елями.