— Женись, княже.
— Тебе ли, иерей, речи подобные вести, — возмутился Владимир…
В Киев великий князь воротился на третий день и на редкость без добычи. И не потому, что зверя не обнаружили, наряженные накануне берестовским тиуном холопы и смерды погнали на князя лосиху. Она вышла из чащобы в нескольких шагах от Владимира, молодая, стройная. Большими глазами смотрела на князя, будто ждала, когда он пустит в нее стрелу. А он так и не поднял лук. Впервые пожалел. Постояла лосиха и удалилась в глубину леса.
Не спросил ловчий Пантюшка, отчего отпустил лосиху, да и что бы ответил ему великий князь?
Киевское строительство на глазах у Бориса. Сколько помнит, то боярин какой хоромы возводил, то плахами сосновыми улицы устилали… Мостовое покрытие — чтобы грязи меньше было, а уж сколько домов и изб люд ремесленный ставил, тому и числа несть.
В редкий год, когда бы артели плотницкие со стенами городскими не возились, то подновляли, то надстраивали, иногда какие-либо ворота заново навешивали. А теперь вот храм на Подоле у самого торжища ставили.
Дорога к храму шла через площадь, где прежде во времена языческого Киева стояли идолы, а теперь высились мраморные колонны, а на них греческие статуи и четверка медных коней, удерживаемых воином.
И колонны и коней князь Владимир вывез из Корсуни вместе с Анной, и тому минуло больше двух десятков лет…
Через Бабий Торжок Борис вышел на Подол. Был ранний час, однако ремесленный люд уже приступил к работе: звенели молоты в кузницах, курились гончарные печи, веселый перестук и голоса слышались повсюду. Над обрывом две молодки доставали воду из колодца, переливая ее из бадейки в ведра. Вокруг замшелого сруба лед наростом.
Молодки внимания на княжича не обратили, а Борис, обойдя пустынный торг, день воскресный, оказался на пустыре, где бригада артельщиков ставила церковь. Работали споро. За неделю подняли стены в три человеческих роста, а теперь готовили бревна под крышу и звонницу.
Площадка усеяна щепками, пахло сосной. Над костром булькал в чане смоляной вар. Бородатый артельщик встретил Бориса как старого знакомого:
— Припоздал, княже, крепок сон твой. Ну-тко держи топор.
Поплевав на ладони, Борис сделал на бревне несколько насечек, принялся тесать. Острый топор откалывал щепу ровными пластами.
Нравилось княжичу плотницкое мастерство. Прошлым летом стрельницу перекладывали, так Борис и бревна рубил, и венец вязал.
Княжичу весело, работалось легко. Вскоре сделалось жарко, и он сбросил суконный кафтан.
— Взопрел? — озорно выкрикнул мастер, годами не старше Бориса.
— Маленько есть…
К полудню, когда в медном закопченном котле бородатый артельщик доваривал щи, Борис воткнул топор в бревно, надел кафтан, уходить собрался. Артельный староста остановил его:
— Э, княже, не дело, артелью работали, артелью и щи хлебать будем. Ну-тко, мужики, дайте княжичу ложку нашенскую, не серебряную, деревянную, да поболе.
— Аль я отказываюсь? — Борис рукавом вытер лоб. — Щи у вас наваристые, с потрохом. расселись мужики на бревнах, за еду принялись степенно. Поочередно черпали из котла. Похрустывая луковицей, Борис жевал ломоть ржаного хлеба, и у него было радостно на душе, чувствовал удовлетворение.
Старый артельщик сказал:
— Храм возводить — благое творить во славу Божью…
Проходил мимо воевода Свенельд, увидел, как молодой князь ловко топором орудует, сказал Владимиру:
— Борис-то в плотницком деле преуспел.
— Князю все сгодится, — ответил Владимир. — Чать, не забыл, как на Киев шли, дорогу гатили и мосты ставили?
— Помню, хоть и время тому минуло. Молоды были, кровь играла, и как Рогнеду на щит брали, тоже не забыл.
Владимир глазами сверкнул:
— Было такое, а ныне вот гадаю, какой удел Борису выделить. Я в его лета в Новгороде хозяином был.
— Так то ты, великий князь.
— Одиночества страшусь, Свенельд, покинет меня Борис, тоска вконец одолеет.
Воевода брови поднял:
— С тобой мы — бояре, дружина верная.
— То так, но кто душу отогреет?
— А не правду ли говорил иерей Анастас, те жениться надобно.
Усмехнулся Владимир:
— Много женщин повидал я, воевода, и они во мне не великого князя видели, а мужчину. Слышь, мужчину!
Так к чему на склоне лет мне, Владимиру, на брачном ложе позор испытывать?
Свенельд не возразил, видать, почуял Владимир, лета подкрались, а прежде сколько наложниц имел! Жен менял не единожды… А поди ж ты, Анна, гречанка, всех затмила…
И воевода на иное речь перевел:
— В Гору поднимался, и ровно весной пахнуло.
— Не рано ль, еще ползимы впереди.
— То так, да сколь ни морозь, а тепло переборет.
— Весна, время печенежина, надобно засеки усиливать.
Ушел Свенельд, седой, грузный, а Владимир вспомнил, каким он был в молодости стройным, в движении быстрым, в бою страха не ведал, отвагой гридней в сечу увлекал… И для себя великий князь решил: когда пошлет Глеба на княжение, воеводой ему дать Свенельда, лучшего советника Глебу не сыскать.
Верхняя горенка, куда вела скрипучая лесенка, прежде служила для малых княжат школой, где они обучались письму и грамоте, ныне пустовала. Княжата выросли, и теперь редко когда меньший Глеб желал послушать учителя. И тогда пресвитер Варфоломей, живший в пристройке Десятинной церкви, в келье, напоминавшей монашескую, являлся в княжеские хоромы и читал Глебу что-либо из истории Геродота или Плутарха и тут же переводил с греческого.
Горенка тесная и даже в зимнюю пору душная. О первоначальном назначении ее напоминал застланный пыльной бархатной скатертью стол да медная чернильница на нем, а еще длинная скамья, на которой сидели княжата.
Отслужив заутреню, пресвитер взял книгу в кожаном затертом переплете, покинул церковь. По протоптанной дорожке направился в княжеские хоромы. Вот уже месяц, как молодой князь Борис попросил обучать его греческому. Язык давался ему легко, и довольный Варфоломей считал, что к весне княжич уже будет говорить. Вообще же пресвитер убежден — рожденный от гречанки должен знать язык матери.
Дорогой повстречался Варфоломею воевода Судислав, поклонился духовнику княжескому, спросил:
— Слышал, князь Борис греческому обучается?
— Истино, боярин. Да и как не познать историю того народа, откуда пришла на Русь вера Христова. Ко всему Порфирогенита Анна — гречанка.
Поднимался Варфоломей на Гору, где высился, поражая красотой и великолепием, княжеский дворец, а вокруг боярские хоромы, и думал, что Судислав зря удивился. Молодой князь Борис не любопытством одолеваем, любопытство появляется и исчезает, а у Бориса желание познать. Он слушает Варфоломея, и тот рассказывает ему по-гречески о красоте Константинополя, проронив однажды, что величие этого города можно представить, лишь побывав в нем.
В сенях столкнулся с великим князем. Тот в шубе и шапке выходил из гридницы.
— Ждет тя Борис. — Нахмурился. — Кручинюсь я, пресвитер, Анну все в памяти держу.
— Молись, князь, и Бог не оставит тя.
На Сретенье, под самый вечер, вернулся из полюдья боярин Блуд. Не один десяток саней привез и зерна, и мяса, и масла, и меда в бочонках липовых, и кожи, й меха, да и мало ли еще чем платят смерды князю за то, что живут на его земле.
А по весне, как установятся дороги, пришлют в Киев дань удельные князья.
Принял тиун дань, что боярин доставил, велел холопам разнести но клетям, а Блуд отправился домой.
С юных лет одолевали Блуда жадность и зависть. В дружину к Ярополку попал из гридней, в бояре выбился, а потом и в воеводы. Все, казалось, было у Блуда, да привезли Ярополку жену, и боярину она приглянулась. Но что он мог поделать? А тут случай подвернулся, новгородский князь Владимир пошел на Ярополка войной. Прикинул Блуд, переметнись он к Владимиру, станет тот киевским князем, убьет Ярополка, и тогда его жена станет женой воеводы…
Изменил Блуд Ярополку, а Владимир не только киевским столом овладел, но и его жену взял силой.
И возненавидел Блуд Владимира, затаился. А тут появилась Анна, гречанка. Пуще прежнего злоба одолела воеводу…
Когда на Настене женился, не унялся Блуд.
Семья у воеводы — он, Настена, да еще сын Георгий, парень непутевый. А непутевый оттого, что ветер в голове. Воевода подумывал в гридни его определить, а то и на засеку отослать, глядишь, ума наберется…
Открыл Блуд воротнюю калитку, на подворье вступил. Хоромы у него рубленые, теплые в двух ярусах, с подклетями, в каких мастеровые холопы сапоги тачают, катанки бьют, из овчины шубы и тулупы шьют, а из холста одежды разные. За мастеровыми Блуд самолично доглядал, с нерадивых спрос скорый, батогами поучал.
В дороге озяб Блуд, в бане давненько не парился, домой спешил отогреться. Боярин роста среднего, головаст, годами чуть постарше великого князя, однако телом крепок, ударом кулака быка валил. А боярыня у него Настена, молодая, Богом красотой не обижена, лик белый, голубоглаза, идет, плывет лебедем. Сказывали, Владимир на нее заглядывался. И это распаляло Блуда, едва сдерживался, чтоб не сказать: княже, мою жену не тронь.
Но великий князь, того не замечая, звал:
— Ты, боярин, на пир с Настеной приходи…
И как же ликовал Блуд, когда умерла гречанка Анна и убивался по ней Владимир. Молился Перуну Блуд:
— Ты услышал меня, Перун, ты наказал великого князя.
Приняв христианство, в душе оставался язычником.
Едва боярин в воротах показался, наметанным глазом тут же узрел: у копешки сена ветер край разворотил. Взбеленился боярин, велел конюха сыскать, а сам тем временем наказал баню истопить…
Забегала, засуетилась челядь, а пока Блуд баню принимал, боярыня Настена стряпух торопила…
От стола, сытно оттрапезовав, Блуд удалился в опочивальню, и вскоре по всем хоромам раздался его могучий храп…