Долго не мог забыть Илларион черные глаза молодой гречанки, ее зовущий взгляд, какой она бросала на послушника. Но Илларион устоял, не поддался искушению.
— Господи, было ли это! — шепчет пресвитер и невольно задерживает шаг.
Через дверную щель каморы Рейнберна пробивался тусклый свет.
«Отчего не спится проклятому католику? — подумал Илларион. — Сызнова какие мысли замысливает?»
Неожиданно дверь приоткрылась, и пресвитер удивился. Из каморы выбрался торговый гость, чья ладья на прошлой неделе пристала к туровскому берегу.
По речному пути плыл торговый гость из Киева в Польшу.
«Однако что этот чертов лях забыл у папского нунция?»
И неожиданная догадка осенила: письмо, епископ передал письмо!..
Тяжелый кулак пресвитера свалил купца. Склонился Илларион, вытащил из-за полы кафтана пергаментный лист и трусцой поспешил в свою камору. В приоткрытую дверь видел, как купец поднялся, постоял и, не возвращаясь к епископу, направился к причалу.
Кинулись пресвитера на третий день. Послали за дьяконом, а тот ответил, уехал в Киев. Ничего не знавший о пропаже письма Рейнберн вздохнул облегченно, возрадовалась Марыся, а столь поспешный отъезд Иллариона не насторожил даже Святополка…
Августовские дни жаркие, но на лесных тропах, какими пробирался Илларион, было прохладно. Солнце с трудом пробивалось сквозь чащобу. Сыро, и одолевал всякий гнус. Пресвитер торопился. Больше всего он опасался погони. Письмо, которое он вез в Киев великому князю, уличало Святополка в измене. Туровский князь через епископа держал связь с королем. Илларион понимал, Православной Церкви на Руси угрожают латиняне. И тогда призовет пресвитера митрополит, спросит сурово, как мог ты, Илларион, проглядеть католиков в Туровском краю? Они обращают в свою веру русский народ…
Спешит пресвитер, настороженно смотрит по сторонам. Земля Туровская лесная, болотистая, чуть оступился с тропы, и засосет трясина. Илларион нередко вел коня в поводу, присматривался. Когда в Туров с проводником ехал, постарался дорогу запомнить. Вон за тем поворотом будет сваленное буреломом дерево, а за ним поляна и село. Пресвитер решил в нем передохнуть, да и коню пора дать роздых.
В тот день у Иллариона с хозяином избы разговор вышел откровенный. На вопрос пресвитера, крещен ли в селе люд, мужик ответил:
— А мы, поп, по старинке молимся, как наши деды.
И хитро прищурился.
Проводник пояснил Иллариону, что в Туровской земле еще много народа некрещеного и поклоняются языческим богам. Неохотно принимают смерды крещение…
Понукая коня, пресвитер пригнулся, проезжая под низко нависшей веткой. Учуяв человека, загалдела сорока. Где-то поблизости затрещал под ногами крупного зверя валежник, верно, лось прошел, а может, вепрь поднялся.
Миновав залитый водой луг, пресвитер выехал к селу. Навстречу с лаем выскочил пес. Хозяин отогнал. Узнав Иллариона, принял коня.
— Заходи, поп, в избу, умаялся в дороге, а я покуда коня поставлю.
Спал пресвитер на сеновале. Долго не мог заснуть. То. ли оттого, что душисто пахло свежее сено, то ли не давали покоя мысли. Илларион думал о неустойчивости Туровского князя, о вредном влиянии на него княгини и епископа, о гневе, какой вызовет письмо у великого князя. А еще мысли пресвитера о том, что именно в Турове может быть схватка между католицизмом и православием, и не дай ныне отпор латинянам, как ксендзы проникнут на всю еще не устоявшуюся в православной вере Киевскую Русь.
Илларион даже пугается такой мысли.
К рассвету сон помаленьку начал забирать пресвитера, но тут послышались шаги и голоса. Один принадлежал хозяину, второй незнакомцу. Переговаривались тихо. Приподнял голову Илларион, одно и разобрал.
— Поп туровский, — сказал хозяин.
— Поп нам ни к чему, кабы купец либо боярин.
И рассмеялись.
— Ты того коня, боярина туровского, не продал?
— Нет, на болоте держу.
— Смотри, на киевском торгу не попадись.
Ушли. Посмотрел пресвитер, сквозь щели в крыше небо засерело. Спустился с сеновала, оседлал коня, вывел, стараясь не шумнуть, и, усевшись в седло, отправился в дальнейший путь.
День едва начался, а Борис уже успел встретить рассвет на крутом берегу, после чего по Боричевскому свозу вышел к Днепру. Невидимо катил он свои воды, подчас казалось, будто замер Днепр во всей своей шири.
Тянуло от воды туманом, и далеко слышалось. У причала выбирали якорь на каком-то корабле, звенела цепь. С левого берега требовали перевозчика, раздался плеск весел.
Бывая на левом берегу, Борис любил смотреть, как Днепр лениво накатывался на пологий берег, волна за волной шлепала на песок и, шурша, уползала в свое русло.
С той стороны хорошо просматривались холмы киевские, домишки и избы в зелени. Гора киевская с дворцом и церковь, терема боярские и стены бревенчатые крепостные, стрельницы…
Тревожно княжичу. Вчера видел у великого князя Туровского пресвитера Иллариона. О чем была у него беседа с отцом, Борису невдомек. Душа его чует, тучи сгущаются над Святополком. А вечером был зван к Владимиру сотник Парамон. Неспроста, ох неспроста, потому как стал сотник собираться в дорогу. Сказывали, в Вышгород отправляется…
От всего этого было над чем задуматься княжичу. Приезд в Киев Иллариона и задание, какое получил сотник от великого князя, Борис связывал воедино, и от того делалось ему еще более тревожно.
На левобережье, разогнав туманную дымку, проглянуло солнце. Оно было красное, и утренняя заря кровавила.
По Боричевскому свозу протарахтели колёса груженой телеги, от перевоза, подминая лаптями пыль, шла артель мастеровых, свернула на Подол. Обогнув Десятинную церковь, Борис вступил на митрополичье подворье, поднялся по ступеням. В сенях его встретил молодой чернец, проводил в трапезную. Сквозь высокие оконца проникал тусклый свет. Владыка завтракал. Приходу княжича обрадовался:
— Садись, сыне, спасибо, проведал меня.
Борис перекрестился, сел за стол. Чернец поставил перед ним серебряную миску с тертой репой, приправленной свежепробойной щучьей икрой, густо посыпанной мелкопосеченным зеленым луком, на деревянном подносе куски горячего ржаного хлеба, а посреди стола на серебряном блюде лежал отварной судак. Ели молча. Митрополит беззубо жевал, то и дело отирая губы холщовой тряпицей.
Когда покончили с икрой и судаком, на стол поставили чаши с майским медом в сотах и настоем из яблок и ягод.
Когда насытились и перешли в малую палату, где митрополит работал, уселись в низкие креслица, Иоанн спросил:
— Зрю тревогу в очах твоих, сыне?
— Очи выдают волнения души моей, святый отче.
— Чем обеспокоен ты, сыне, поведай.
— Владыка, те ведомо о гневе великого князя на новгородцев и Ярослава, и вот ныне гроза сгущается над Святополком. Как укротить гнев великого-князя? Ведь Святополк и Ярослав братья мои старшие, дети великого князя. В ярости отец не пощадит их.
Молчал Иоанн, долго сидел, прикрыв глаза. Борис даже подумал, митрополит не слышит его. Но вот владыка заговорил, и малоутешительными были его слова:
— Отец волен в детях своих, сыне, а великий князь в ответе за все государство. Он послал своих сыновей посадниками по городам, дабы они о единстве Руси пеклись, а не мыслили рвать ее на уделы. Станут князья каждый врозь тянуть, и то врагам нашим в радость, а за ними, князьями-усобниками, ляхи и латиняне… Яз, сыне, скажу, отринь тревоги, разуму великого князя вверься. В его решениях не вижу яз противного для государства. Владимир Святославович государь, а государю все подсудны.
Кончался длинный день, Блуд ко сну изготовился, как Настена не ко времени с новостью поднеслась:
— От вечерни шла, туровского пресвитера повстречала.
Воевода бороду вскинул, промолвил угрюмо:
— Явился. Не обозналась ли?
— Аль я слепая? Все такой же красивый и статный, его и старость не берет. Увидел меня, пророкотал: «Здрави будь, боярыня-краса».
Но воевода этого уже не слышал, в голове у него мысль непрошеная, не проведал ли чего Илларион? Не прознал ли, что посылал он, Блуд, в Туров своих людей?
Однако, поразмыслив, Блуд успокоился. Что мог знать туровский поп, а Путше к чему его, воеводу, оговаривать? Но вот Святополка? Ужли наводчиком на князя, туровского явился Илларион? Тогда быть беде, не пощадит Владимир Святополка.
Настена что-то сказала, мысль Блуда нарушила. Переспросил:
— Ты о чем?
— Сына вспомнила. К чему ты, боярин, его, родного, на рубеж послал?
— Смолкни, Настена, он гридин! А в Переяславле под рукой воеводы Александра ума наберется. Вишь, заладил: жениться. Не время, вот когда из дружины младшей в старшую перейдет, тогда пусть и ведет о том речь.
Сказал Блуд, что отрезал. Его иное беспокоило. Знал, крут великий князь, и коли положит гнев на Святополка, так надолго… Святополк… Ярослав… Не быть им великими князьями киевскими. Значит, Борис? Либо Мстислав? Знать бы… Ужли ошибся он, воевода, в расчете на Святополка?
И Блуд не может с этим согласиться. Даже тогда, когда от Ярополка переметнулся к Владимиру, не ошибся воевода. Что же, он, Блуд, нынче повременит, приглядится. Эвон, за Святополком ляхи, Болеслав. Еще неведомо, как оно все обернется…
Наказав сотнику Парамону с десятком гридней отправиться в Берестово и привести в годность клеть для узников да поставить в ней печь, Владимир велел сыскать иерея Анастаса, прилег на широкую, обтянутую темным аксамитом лавку. Болела грудь, и щемило сердце. Такое стало случаться с ним в последние два года. А прежде? Прежде он был здоров, и, кажется, все радовало его. Поди, и зло вершил будто в удовольствие. Ныне о том и думать не хотелось, да память — ей не прикажешь, на круги свои возвращает… Как из Новгорода шел великий стол у брата Ярополка отнимать… Горел Полоцк, и в огне метались люди, а он, молодой, сильный, овладел Рогнедой, враз и охладел к ней… А и любил ли он какую женщину? Сколько их у него перебыло, жен, наложниц… К одной и прикипел сердцем, к Порфирогените, Анне…