— Уложите тела на повозки, развезите по домам…
На рассвете Ярослав с дружиной и варягами покинул Новгород и остановился за валами и крепостными сооружениями Старой Русы, а новгородцам отправил письмо. В нем князь писал, коли я вам неугоден, то поищите себе иного посадника.
Боняк сидел на ковре у шатра, скрестив ноги, и, щурясь, смотрел, как дюжие печенеги, засучив рукава, свежевали забитую молодую лошадь. Сняв шкуру, ловко разделывали на куски окровавленное мясо. Отделив жирную часть, резали на пласты тонкими слоями, солили и пересыпали их сухими душистыми травами, заготовленными впрок еще с осени. А в стороне печенег перебирал кишки, мыл, чистил.
Хан любил смотреть, как печенеги начиняют кишки мясом слой за слоем, перемежая жирный пласт с нежирным. Потом повесят на ветру, а когда они привянут, прокоптят на угольях. Печенеги готовили казылык. Боняк любил его, как любил отец и дед. Он ел казылык по утрам, запивая холодным кумысом.
С восходом солнца вокруг становища хана по всей степи, где паслись табуны лошадей, стада быков, коров, коз и овец, возле юрт и кибиток задымились костры. Степь огласилась говором и криками, ржанием лошадей и ревом скота.
Боняк поморщился. С годами он сделался раздражительным и не сдерживал злобы. Жизнь доставляла ему мало радости. Даже юрты своих жен он сначала запретил ставить рядом со своим шатром, а потом велел разослать жен по дальним улусам, оставив при себе самую старшую, заменившую ему мать, и самую юную, совсем еще девочку, которая временами растапливала его зачерствелое сердце.
Во гневе Боняк искал успокоения в дикой скачке, и нукеры едва поспевали за ним. Хан осаживал коня у табуна, и при виде лошадей, еще не объезженных, полудиких, его сердце отходило…
Пригревало солнце, и Боняк велел рабу стащить с него теплый халат. Выпив чашу кумыса, облизнул губы. Кумыс был холодным, освежающим. Достав с серебряного блюда кусок жареного мяса, хан принялся жевать лениво. Баранина сочная, пропахшая дымом. Глядя на блюдо, он вспомнил, оно досталось ему в один из набегов на Урусию.
Но вот хан обратил взор на нукеров, стоявших у входа в шатер. Ему показалось, что один из них зевает. Поманив сидевшего на корточках начальника стражи, Боняк бросил раздраженно:
— Разгони сон Мамишу.
Начальник стражи легко вскочил, огрел караульного плетью, после чего снова сел на прежнее место, а Боняк, прикрыв глаза, задумался.
Топот и ржание промчавшегося вдали табуна напомнили хану то время, когда водил орду на Русь. То было время его молодости, когда кровь горячила. Но разве не доставляли радости ему те набеги, какие совершал и позже?
Теперь Боняк считал, что настала самая пора послать орду на Русь. Инвер сообщил, что переяславский воевода Попович отправился в землю ляхов, а конязь Владимир готовится к войне с Новгородом…
Повалившись на ковер, хан захрапел и не слышал, как в становище приехали дворский Онфим с женой. Боняка не стали будить, поостереглись, дождались, когда проснется, начальник караула доложил о приезде его сестры. Боняк зевнул:
— Поставьте им юрту, а завтра я спрошу, зачем они проделали столь длинную дорогу.
На правом берегу Днепра верстах в тридцати от Киева красуется крепостными укреплениями городок княгини Ольги, бабки князя Владимира Святославовича — Вышгород.
Деревянные стены детинца на возвышенности, ров и вал служили надежной защитой от печенегов. За крепостными стенами старые Ольгины хоромы, терема бояр вышгородских, кичливых, мнивших себя не ниже киевских. А за детинцем селился ремесленный люд: городенцы, строители укреплений, древоделы, искусно возводившие терема, гончары. Своей слободой жили знатные мастера цветной кровли, державшие свое умение под великим секретом.
Ходили о Вышгороде мрачные слухи, что есть в детинце яма, куда бросают княжьих ослушников. И нет из нее спасения. Когда везли Святополка в Вышгород, страх душу леденил, ужли навек в яму упрячут?
Ан нет. Поселили князя с Марысей в старых хоромах, караул сняли. Захаживали к Святополку бояре вышгородские. Чаще всех Тальц и Еловит. От них стало известно ему, что Путша дал знать королю. Однако Святополк на Болеслава надежды не держал. А княгиня Марыся не раз нашептывала:
— Сбежим к королю.
Святополк пугался, просил:
— Не доводи до греха, Марыся, изловят, в яме сгноят…
В Вышгород Владимир Святославович не наведывался, будто забыл о Святополке. Но однажды появился в Вышгороде княжич Борис и сражу же направился к Святополку. Опальный князь его приходу не слишком обрадовался. Спросил, хмурясь:
— Уж ли разделить мои страдания намерился?
И в смешке закашлялся. Борис головой покачал:
— Брате мой старший, как мог ты в дурном меня уличить? Я ль не упрашивал великого князя, к милости его взывал?
— Так почему в Туров не воротит?
— Аль сам не догадываешься? Короля и латинян опасается. Они тя подстрекать начнут.
Святополк усмехнулся:
— Так что же мне, в Вышгороде сидеть?
— Зачем же, великий князь намерился Ростов дать те.
— В Ростов? Вишь! А тя, Борис, в Киеве?
— Те ли, брате, не знать мое желание?
— Откажись.
— Сказывал, но великий князь неумолим.
— Не признает великий князь моего старшинства. А коли бы я сел в Киеве, то дал бы те, Борис, любой город.
— Об этом ли речь, брате.
Ушел Борис, а Марыся в горницу заглянула. Разговор братьев слышала.
— Але не я те сказывала? О Матка Бозка, Борис на твоем шляхе встал.
Вскинул брови Святополк:
— К чему слова твои, Марыся?
Та недовольно поджала губы:
— Аль не разумеешь? Живой Борис нужен ли те?
Святополк вспылил, затряс кулаками:
— Не ищу крови брата, не принуждай к этому! Полюбовно жить намерился…
Марыся фыркнула:
— Але я в том помеха?
Присел Святополк к столу, обхватил руками голову.
— Все, все мне зла хотят! Кто друг, кто враг?
Марыся прижалась к нему:
— О Езус Мария, услышь меня!
Недвижимо сидит Боняк. Грозно сдвинул брови хан, думал. И никто не смел нарушить его мысли. Онфим и Фатима привезли ему добрую весть, в Кии-городе конязь Володимир в печали, сыновья против него выступили. Одного конязя Святополка он в клети держит, а Святополк королю Ляхии зять. Сам конязь Володимир на другого сына войной идет. Хе! Самое время для печенегов. Ко всему мурза Инвер сына присылал с известием, воеводы Поповича нет в Переяславле, он на ляхов пошел…
Боярин Онфим и Фатима просят освободить конязя Святополка. Но почему этого не сделает король Болеслав? Хе, он, Боняк, пошлет Булана, и орда привезет из Урусии много добра и пригонит рабов, которых продадут в Кафе. Тогда настанет час его, хана Боняка. Со всей своей ордой он покинет Придонье и поведет ее на Урусию. Боняк возьмет Кий-город, разрушит и сожжет его. Все богатство урусских бояр и конязя Володимира достанется ему. А если Онфим и Фатима просят, он посадит Святополка в Кии-городе, и пусть этот конязь присылает Боняку столько золота и серебра, сколько укажет он, великий хан.
Подозвав начальника стражи, Боняк сказал:
— Позови мурзу Сатара.
Начальник стражи кинулся исполнять ханское повеление. Вскоре мурза стоял перед очами грозного хана.
— Мурза Сатар, — сказал повелитель всей огромной орды печенегов, — отправляйся в улус моего брата и передай, я жду его!
Мятется Борис, нет ему покоя, как нет тишины на Киевской Руси. Братья мечи точат, как бы крови не пролиться. Отец недомогает и терзается, удержит ли Борис великокняжескую власть. Нет у Бориса желания брать ее, ему бы и Ростовского княжества достаточно, однако он и так и этак прикинет, и приходится согласиться с отцом.
С той поры как женился Святополк на дочери польского короля, он к Болеславу тяготеет, можно ли ему великий стол доверить, когда ляхи на Червень и Перемышль посягают, а вокруг Туровского князя латиняне гнездо свили…
Отдать Киев Ярославу, да тот не ко времени независимости возалкал.
Сидит еще в Древлянской земле Олег, будто и на власть не зарится, да поди в том разберись…
А вот Мстислав воин, прочно осел в Тмутаракани, но не пробудится ли в нем страсть сесть великим князем?
И только Глеб, его любимый брат, ведет себя тихо в своем Муроме, ни на что не зарится…
Борис думает, что после смерти отца может разразиться такая же кровавая распря, какая случилась после смерти деда Святослава между его сыновьями Ярополком-, Олегом и Владимиром. Но как предупредить усобицу, чьей помощью заручиться, Борис не знал, как и не знал, с чего он начнет, когда станет великим князем.
Отрок, карауливший тюремную яму, однажды рассказал Марысе, что епископ просит ее замолвить слово перед великим князем. Жаловался Рейнберн, сутана его изорвалась и тело гноится, а зубы, какие еще есть, кровоточат. И ни лечь епископу, ни помолиться.
Принялась Марыся уговаривать Святополка, чтоб отписал или передал через бояр князю Владимиру, пусть сжалится над епископом. Однако Святополк от нее отмахнулся.
— Не желаю слышать! — прикрикнул Святополк. — Либо мы не до конца изведали гнев великого князя?
— О Матка Бозка, але Владимир не сжалится над старцем?
— Почто старец на Русь ехал? — насмешливо спросил Святополк.
— Он мой духовник, але тебе то не ведомо?
— Он твой католический духовник, но не пора ли те креститься в веру православную? Тогда бы великий князь ко мне справедливей был, латинянством не попрекал… Либо ты мыслила, я не догадывался. Что у твоего латинского попа на уме? И отец твой отчего с германцами замирился? Ему покоя земля полынян не дает. Эвон, уже пробовал Казимира насылать… Нет, за епископа не проси… Коли объявится в Вышгороде Борис, умоляй его, но я ни слова в защиту латинянина не оброню.
Временами Борис думал, как сложится его жизнь, когда Росинка станет его женой. А случится это нынешней осенью, на Покров. Так решил великий князь Владимир.