Редко удавалось княжичу видеть Росинку, когда же случалось, она была не одна, либо с матушкой-боярыней, либо с ключницей. Пройдет, поднимет глаза на князя, покраснеет. А Борису о многом хотелось поговорить с ней, и паче всего сказать, как любит ее и с нетерпением ждет того дня, когда назовет княгиней…
Почему-то, думая о Росинке, Борису приходит на ум тот праздничный день, когда отец вывел его, разодетого в длинные одежды, в шапочке, отороченной мехом, и в мягких сафьяновых сапожках на галерею дворца и, подняв, показал толпившемуся во дворе народу. Люди радостно приветствовали ребенка, после чего великий князь вручил малолетнего Бориса боярам, и те передавали его из рук в руки. Но вот взял его воевода Свенельд и, прицепив к пояску Бориса детский меч, спустился с ним с крыльца. Воеводе подвели белого коня, и он, посадив малолетнего княжича в седло, провел коня по двору под довольные крики киевлян. Борис отыскал глазами мать. Она сидела на галерее среди бояр, и лицо ее сияло. Мать даже привстала, чтобы лучше видеть сына…
В тот вечер великий князь дал большой пир, на котором гулял весь Киев…
Об этом Борису хотелось поделиться с Росинкой и еще сказать, когда у них появится сын, то назовут его Владимиром, а потом Борис непременно исполнит тот обряд, какой проделал с ним отец. А Росинка будет сидеть в том же высоком кресле, в каком восседала мать, Порфирогенита, и любоваться происходящим.
Когда Борис мечтал об этом, в душе его наступали тишина и покой.
Глава 14
В то лето шесть тысяч пятьсот двадцать третье от Сотворения Мира, а от Рождества Христова тысяча пятнадцатое, казалось, ничто не предвещало беды на Руси: земля радовала смерда, озимые, того и гляди, заколосятся, добрый урожай сулила греча, в огородах лук и овощи на заглядение, веселил в поле лен. Однако смерд осенью году оценку дает, когда урожай уберет и в закрома зерно ссыплет…
У великого князя не одного смерда заботы, за ним государство. Эвон, стоит в земле волынян воевода Попович, и кто ведает, сколько ему там быть. Король Болеслав непредсказуем, ну как попытается сызнова послать в Червоную Русь свое воинство? Тихо у печенегов, но доколь?
У великого князя Владимира Святославовича такое убеждение, что нынешним летом ни ляхи, ни печенеги не нарушат рубежи Киевской Руси, а потому, созвав бояр и воевод на застолье, сказал:
— Бояре мои и воеводы, не мыслил я, что доведется рать вести на сына, но Ярослав кровную рану нанес мне, на единство Руси посягнул. Еще прошлым летом наказывал вам, чтоб теребили путь и мосты строили, и ныне на Ильин день выступим. Созывайте, воеводы, ополчение. Тебя, Борис, с Блудом в Киеве оставлю, вам город стеречь, а Святополка с собой возьму, доколь ему опальным быть…
Второй день гридин Георгий на засеке, и надо же, едва в дозор выдвинулся, печенега обнаружил. Тот из-за кургана выскочил, коня крутнул и поскакал вдоль вала и засечной линии.
— Гляди-кось, печенег! — удивился Георгий и толкнул товарища.
— Чать, не слепой. И что ему надобно?
— На сына мурзы смахивает.
— Ха, — засмеялся ратник, — издали печенег с печенегом схож, как ворон с вороном. Но погляди!
А печенег на другой курган въехал, остановился, принялся из-под ладони разглядывать засечную линию.
Ратник сказал:
— Чуется, не с добром печенег этот.
— Уж не соглядатай? Не намерилась ли орда в набег?
— Всяко может быть. Ты, Георгий, на заставу отправляйся, извести, а я тут останусь, подожду тебя.
Обнаружив русскую сторожу, печенег погрозил плетью и, подняв коня в галоп, умчался в степь.
— Посиди со мной, сыне, что-то дышится трудно.
Владимир приподнялся, лег повыше. Борис подушки взбил, спросил:
— Не открыть ли оконце?
— Не надо.
— Я Гургена кликну.
Князь рукой повел:
— Не стоит. На неделе в Берестово отправлюсь, там воздух особый, ровно целебный настой пью.
— Гургена с собой возьми.
Владимир кивнул согласно:
— Анастаса позову. Мне Корсунянин молодые лета напоминает. Поговорю с ним — и памятью в прошлом.
— Хочу просить тя, отец.
— О чем же? Ужли за Святополка сызнова речь поведешь? Так я обещал, вернусь из Новгорода, в Ростов поедет. Там его латиняне и ляхи не достанут. Да и король уймется, вишь, радетель выискался.
— Что в Ростов, то хорошо. Однако не о том речь моя. Отпусти меня с воеводами на Новгород. Тебе в Киеве надлежит остаться, ты великий князь, ко всему недомогаешь.
Усмехнулся Владимир, потеребил седую бороду:
— Ты, сыне, меня жалеешь, а я в жалости не нуждаюсь. Раны мои душевные. Без слез плачу. Ты вот заветы Божьи чтишь, Евангелие те ведомо, и там писано, чтобы сын утешал отца в старости его. А что Ярослав? Никто не причинял мне такой боли и обиды, как он.
Поджал губы, долго думал, прежде чем снова заговорить:
— Дети Рогнеды, уж я ли не лучшие столы им выделил? Разве что Мстислав не огорчая меня… Рогнеда и в Полоцк вернулась, а все по-прежнему с ненавистью ко мне. Злобствует. Я ведь помню кинжал в руке ее: убила бы, не перехвати я ее удар… Анну, Порфирогениту, не простила мне…
Молча слушал Борис отца.
— Подай, сыне, квас.
Пил большими глотками. Отер усы.
— Ядреный, холоднее бы… Мать твоя медовый квас любила, для нее в медовуше выдерживали… Я когда в церкви бываю, то больше в приторе. Постою у ее плиты, поговорю с ней мысленно, легче делается. Меня, Борис, рядом с ней положите… Глеба хочу видеть. Третье лето в Киеве не был. Из Новгорода ворочусь, пошлю за ним…
И снова замолк, улыбнулся.
— Ты это к чему, отец?
— Выросли, и не заметил когда. Давно ли школярами у Варфоломея уму-разуму набирались? Ужли вас учитель ни разу розгами не поучал?
Теперь улыбнулся Борис:
— Мы прилежные были.
— Да. — И с сожалением добавил: — Мне таких наук не преподали, меня Добрыня иному учил.
И речь на иное повернул:
— Росинку-то, поди, еще в школярах приметил. Она ведь с Глебом аз-буки учила.
— Нет. Она мне тогда не показалась.
— Мыслится, в выборе не ошибся ты, сыне, славная княгиня из нее получится. А я ведь намеревался женить тя, когда в Ростов отправлял, и хорошо, что такое не случилось, ино не быть бы Росинке твоей… Я боярыню упредил, чтоб берегла дочь. Ей великой княгиней надлежит быть. Эх, жаль, не доведется мне увидеть от тебя внуков. Родит тебе Росинка сыновей, и будут они князьями-воинами. Чать, не забыл отца Росинки, воеводу Светозара?
— Как можно!
Владимир голову от подушки оторвал:
— Уморил я тебя, сыне, разговорами. Отправляйся к себе.
Борис предложил:
— Я отрока пришлю, пусть спит у двери, может, понадобится.
Встал. Владимир остановил его. Сказал устало:
— А на Ярослава не пошлю тебя. К чему? Станешь великим князем, а Ярослав на тебя зло затаит. Не хочу того.
Тумен печенегов ведет на Русь Булан. Десять тысячников готовы по первому знаку ханского брата прорвать засечную линию, растоптать заставы и, сломив сопротивление переяславцев, разорить все приднепровское левобережье до самого Киева.
Боняк говорил Булану, что в Киеве не осталось ни князя Владимира, ни его воевод. Они уйдут на Новгород. Об этом Боняка оповестил мурза Инвер, то же сообщили и Онфим с Фатимой.
Старший брат послал в набег младшего, но почему он не повел на Русь всю свою многотысячную орду? Булан спросил о том Боняка, и тот ответил:
— Урусы будут считать, что после твоего набега, Булан, им уже ничто не угрожает. Вот тогда я приведу всю орду на Урусию. Я навалюсь на нее, овладею Кий-городом, и не будет урусам спасения.
От ударов множества копыт сотрясается земля, и все живое в степи ищет спасения. Позади конницы табунщики гонят косяк лошадей и стадо. Без него как прожить печенегу в степи?
Булан не похож на брата, Булан худощав, сутул и оттого горбится в седле, напоминая подбитую птицу.
Солнце нещадно палит степь, и Булан думает, что если не будет дождя, трава, выгорит. Он говорит об этом темнику, но тот успокаивает, утверждая, что луна предсказывает дождь. Булан темнику верит, тот никогда не ошибался.
От жары Булан млеет, по его загорелому и обожженному солнцем лицу стекает пот, но он не отирает его, а чешет грязными ногтями жидкую бороденку.
Скачут печенеги, и Булан думает, что так было и сто, и двести лет назад.
Сюда, в Дикую степь, печенеги пришли с востока. Тогда их племена называли хангерами. Хазары и гузы пытались покорить их, но хангеры оказали сопротивление и, переправившись через Итиль, заняли все Причерноморье. Здесь, в Дикой степи, они стали известны как печенеги. Вытеснив угров, печенеги вплотную подступили к Киевской Руси.
Глаза Булана рыщут по степи, натыкаются на курган. Его вершина голая, трава уже выгорела. Орел, сидевший на ней, завидев множество людей, взлетает с клекотом и кружит, распластав крылья.
Булана не интересует, что это за курган. Настанет день, когда и над ним, и над Боняком печенеги насыплют такие же земляные возвышения, на них будут передыхать степные орлы, проезжать мимо печенеги, скрипеть колеса кибиток, и то пронесется какая орда в свой очередной набег, или разобьет стан улус, и тогда с высоты кургана табунщик будет сторожить косяк лошадей.
Четыре дня пути и еще столько же, и перед туменом предстанут земляные валы и заставы урусов. Тогда наступит самое главное, для чего живет печенег. Степь огласится визгом и криками, от которых стынет кровь. Засверкают сабли, зазвенит сталь, запылают деревянные вежи урусов, а в степь, где главное становище хана Боняка, печенеги погонят рабов и рабынь…
Булан приподнимается в стременах и смотрит, как солнце огненно закатывается за кромкой степи, окрашивая ее багряными лучами. Солнце уползало, будто сожалея, что не до конца сожгло всю растительность.
Поманив темника, Булан говорит:
— Пора дать отдых коням.