— Сирота, — ответил старик.
— Все равно. Возьму. Эй, как тебя зовут?
— Го́йля, — тихим голосом отозвалась тунгуска.
— Ладно. Го́йля так Го́йля. Ну, развьючь моих оленей, поставь чум, свари сохатины. Да вот рукавицы порвались, зашей.
— Сделаю, бойе́, сделаю, — покорно сказала девушка и побежала.
— Пойдем ко мне, толковать надо, — проговорил старик. — Кто ты есть? Впервые вижу.
— Я есть Пиля Иваныч Дунки́ча, — по русски сказал тунгус. Его голос звучал внушительно и важно. Пиля даже удивился. Никогда не говорил он так.
Оба пошли к костру. Старик шел в перевалку, раскорячив свои кривые ноги и подпираясь жердью, Пиля заботливо ощупывал свой вспухший затылок.
Еще до весны далече, а Пиля уже сидит с своей женою в собственном чуме.
Старик ушел. Это ничего, что он взял за дочь такой большой калым: двадцать оленей взял, полтысячи белок, пару соболей да мертвые часы с цепочкой. Как покупал их Пиля у купца, живые быле, стрелка вертелась колесом, а как уплыл купец, поколели часы, сдохли. Пиля и камнем по ним брякал, и об сосну с маху бил:
— Нет, не стукат, помирал совсем.
Ничего не жаль, ни оленей, ни соболей, ни белок, а вот часы, хот и мертвые, а жаль. Но Го́йля так ласково улыбается глазами, так умильно что-то говорит с костром. Да пропади они пропадом часы!
— Го́йля.
Старик всех оленей Пилиных угнал. Только двух оставил, дочери да Пиле.
Пускай шагает по сугробам, старый, пускай. А им и тут ладно, у костра. Разве плохо пахнут свежие хвои, что густо разбросал Пиля в своем чуме? Разве не мягки, не пушисты шкуры, что сидит на них Го́йля? Разве не морозна ночь, а в чуме так тепло, угревно, и такой вкусный пар клубится от котла?
— Го́йля! Эй…
Молчит Го́йля. Вот вздохнула. О чем вздохнула? Движенья ее быстры, руки проворны, ловки, блестит серебряный браслет.
— Волосы у тебя, как крылья ворона в снегу, о, Го́йля. Щеки твои горят, ровно огонь. Губы твои сладки и алы, как малина. Грудь твоя, все равно, как… — Пиля замялся, голос его дрожал, слова терялись и убегали прочь. — Все равно, как… ну, это… Ах, Го́йля!
— Как мы будем жить? — прозвучал ее голос. — Ты бедный. Оленей у тебя нет.
— У меня есть башка, у меня есть ружье. Не бойся. Будем жить.
— Я люблю оленье молоко. Где у нас оленюхи?
Пиля быстро сказал:
— Я пойду к шаману. У него волшебный бубен.
Го́йля насмешливо прищурила глаза:
— Ох, какой могучий шаман! Вот он переделает двух твоих старых самцов в молодых оленюх… — губы ее улыбнулись и дрогнула крутая бровь.
Пиля засопел и кончики ушей его вспыхнули.
— Отчего у тебя такая большая голова? — лукаво спросила Гойля.
— Когда будешь меня целовать, голова станет маленькой.
— Вот как! отчего?
— Оттого, что ты станешь целовать… Оттого, что…
— А ты умеешь целоваться?
— Я? — Пиля вынул изо рта трубку, отер толстые губы и тихо сказал: — Нет.
— Ха-ха-ха!.. Зачем же тогда взял себе Го́йлю?
Пиля снял свой красный колпак, с ожесточением долго скреб голову, потом сказал, чуть раздражаясь:
— Когда купил ружье, белку стрелял мимо, теперь бью в глаз.
Го́йля жадно затягивалась трубкой и выпускала из ноздрей густые клубы дыма. Она искоса посматривала на Пилю дразнящим взглядом. Их разделял костер.
— Ты разорвал мне рубаху. Иди на ярмарку, купи мне кумачу.
— Ладно, куплю две урбахи, три урбахи, — сказал Пиля и его кинуло в жар: Го́йля быстро обнажилась до пояса, и проворная игла с оленьей жилой замелькала в ее руках.
Тунгус весь сладко обомлел:
— О, Го́йля! — бросив трубку, простонал он. — Я никогда не видел тебя… Ни одну женщину не видел так, безо всего… Го́йля! — он задыхался и пьяно полз на четвереньках к ней. Та чуть пнула его ногой, обутой в бисерный сапог и проворно поднялась, огненная, гибкая.
— Лови! — с задорным, обжигающим смехом скакнула она по ту сторону костра.
— Ловлю! — ноздри его раздувались.
— Ай! — крикнула женщина, когда Пиля, опрокинув чайник, облапил ее. — Постой! — и оттолкнула с силой: Пиля набитым мешком шлепнулся в костер.
— Сгоришь, сгоришь!.. — и захохотала, серебристо, звонко, словно бегучая вода в горах. — Давай ужинать, бойе́.
— Давай, — отряхаясь и тоже громыхая счастливым смехом, отвечал по русски Пиля. — Моя шибко проголодался маленько совсем.
Первый ужин прошел в большом согласьи. Го́йля шутливо щелкнула Пилю ложкой в лоб. Пиля загоготал от удовольствия и громко рыгнул, что означало: спасибо, сыт.
Та рыгнула громче. Но Пиля, борони бог, не дурак: разве можно поддаться бабе? Он вобрал живот, приподнял плечи, выпучил глаза и рыгнул оглушительно и страшно: спавшая у входа сучка спросонок опрометью вон, а Го́йля вздрогнула. Польщенный Пиля — хозяин так хозяин — гордо взглянул на жену, облизал жир с грязнейших пальцев, до суха вытер их об волосы и начал говорить торопясь и запинаясь.
Он говорил о весне, о том, как бил медведя, как обвалился снег с горы, как ходили по небу огнистые сполохи. И в каждом его слове, в каждом кивке головы и прищуре глаз чувствовалась радость: одиночество кончилось, скука сгибла. Вот перед ним сидит Го́йля, у ней черные косы, алые губы, и годы ее — годы молодого цветка. Он над ней, как солнце над землей: должна его любить, должна покоряться. Пусть она слушает двумя ушами, пусть поймет утробой. Он все сказал.
Весь потный от длинной речи он в упор уставился на Го́йлю, ждал.
А та, — далекая, далекая Го́йля — ее нет здесь, — протянула ему берестяную чашку с чаем и сказала:
— Я люблю сахар… Я люблю вино. О, веселая, веселая вода.
Кто-то вздохнул в Пиле, но кто-то и заулыбался.
Сахар что. Сахару у них будет много. Будет и вино.
Он Го́йлю в село сведет, за тыщу верст, а в селе коленкор, да сахар, а в селе вино, такое вино, — хватишь, словно уголь проглотил — огонь огнем — и сразу станешь богатый, сразу станешь ой какой сильный и счастливый. А потом маленький Пиля у них заведется, этакенький, этакенький. А потом малюсенькая Го́йля заведется… у-у… потом, потом…
…Когда в открытую верхушку чума сребролобый месяц уставил свой хитрущий глаз, тунгусы, досыта наговорившись, погружались в сон. Не так-то сразу заснул Пиля. Не так-то сразу и любопытствующий месяц откатился прочь — наступающее утро не спеша толкало месяц к низу.
Пиля, засыпая, слышал медовый шопот молодой своей жены:
— Вот завтра посмотрю, бойе, станет ли меньше твоя башка. Эх, дурной, дурной…
Как заснул Пиля улыбаясь, так с улыбкой и проснулся. Но когда открыл глаза, лицо его вытянулось, и нижняя челюсть сама собой отскочила: пред ним, грузно опираясь на палку и посмеиваясь, стоял жирный-прежирный старик-якут Талимон.
— Ладно спишь, — сказал якут и захихикал, — так спит медведь в берлоге.
Пиля вспомнил, что должен якуту много денег, а старик крутой, беда.
— Ты, вижу, женился? — строго спросил якут, опускаясь у потухшего костра.
— Нет, — ответил Пиля. — Я бедняжка… Где мне…
— Нет? Хорошо сказал, очень хорошо сказал. А почему же с женщиной в одном мешке спишь?
Пиля робко пощупал меховой мешок, в котором лежал и, толкнув в бок пробудившуюся Го́йлю, виновато проговорил:
— Женился… Забыл совсем… Маленько женился. Верно.
— Давно?
— Да-авно, — неизвестно для чего соврал Пиля.
— Когда же?
— Вчера, маленько…
Быстрым оленем выскочила из мехового мешка Го́йля, приподнялась на цыпочки и крепко по-молодому потянулась, потом пошла за снегом, чтоб согреть чай. Круглая, как у огромного филина, голова старика повернулась вслед Го́йли, и черные, живые глаза заблестели похотью. Он причмокнул губами, прищелкнул языком и спросил вылезавшего из мешка Пилю:
— Где достал, сколько калыму давал? Баба хороша, карауль бабу.
— Баба ничего. Ладная баба, — ответил Пиля. Он встряхнул мешок и в раздумьи остановился, с опаской посматривая на якута.
— Год нынче худой, белка худая, улов худой, — начал Пиля пискливым голосом. — А я тебе, бойе, должен ой, как много… Как и быть, бойе, как и быть… Я бедняжка есть…
— Баба моя старая, худая, живот отвис… — в тон ему, так же пискливо ответил Талимон, и смешливые морщины пошли от глаз по всему лицу. — Понял?
Весело, шумно вошла Го́йля. За нею три собаки.
— Геть, геть! — кричала на них. — Пиля! что-ж ты стоишь, как горелый пень. Почему погас костер? Почему гость сидит в холоде? Ну, ну!
В чуме мороз, но вот заклубилось трескучее пламя, мороз ходу, ходу, и вскоре такое тепло сделалось, что Талимону пришлось снять лисью шубу. Красная суконная рубаха, через всю грудь две серебряных цепи: одна с большим крестом, как у попа, другая с часами; вокруг тугого живота серебряный с насечками пояс, руки в золотых перстнях и кольцах.
Бросив острый взгляд на якута, Го́йля услужливо засуетилась: гость богатый, может даст денег, может — подарит кольцо. Го́йля быстро заплела черные густые косы, быстро надела шитый бисером нагрудник-ха́лми: гость знатный, пусть смотрит, пусть любуется ее красой.
А Пиля сидел, повесив нос, шлепал толстыми губами и боялся взглянуть в глаза богатому купцу.
— Баба моя совсем износилась, — посматривая на круглые бедра Го́йли, говорил гость, — а я хоть стар, но еще крепок, как три сохатых. И золота у меня много. В тайге закопано и там, и там…
— Куда идешь, бойе́? — спросила Гойля.
— На ярмарку. Мой караван — сто голов. Остановился недалече. Гляжу — чум, слышу — собаки лают. Ага, думаю, стойбище. Вот пришел.
— Угощенья у нас нету… Я бедняжка есть… — засюсюкал Пиля.
— А вот, — сказал якут и развязал огромную суму.
— О-о! — враз вскричали тунгусы. — Огненная вода! Вино!..
— А вот, — проговорил якут, выкладывая большой кусок сахару, копченые оленьи языки, связку баранок.
— О! Само слядко! — вскричала по-русски Гойля.
— Сахар, — гортанно сказал старик, — он сладок, как женщина с розовыми щеками… Нет, женщина, в сто раз слаще. Когда она целует… о-о, тогда — защурился старик и поцеловал воздух.