— Да бог с тобой!
— Уж не хотите-ли видеть меня вы мадам Кувердяевой?
И распустила пред зеркалом густоросль мягких, каштановых прядей.
— Зачем представляетесь!
Ясно прошлась в его душу глазами:
— Довольны?
Улыбкой, выдавшей хитрость, расплылся и он:
— Да, — взять в корне.
Молчал и таскал из коробочки спички: слагать — в параллели, в углы и в квадраты; подыскивал слов: не сыскались; безгранилась мысль — потекла в подсознание:
— Главное, — мать твоя: ей Кувердяев…
Но ротик у Наденьки кисленький стал:
— Зачиталась она Задопятовым.
Стал краснолобый: лицо пошло пятнами; в мыслях зажглись красноеды: вкопался в сиденье, вихорил хохол:
— Говоря откровенно, — дурак Задопятов: какие же это труды! Это — борзопись, борзопись…
— Он бородой вышел в люди и разве что носом — смеялася Наденька.
— Набородатил трудов: лоб с вершок, — в корне взять…
— А власы — с пол-аршина… Оставьте же мамочку: мамочка разве что видит.
— Томами распух и власами распространился… до… до… академии, чорт дери — не унимался профессор.
Неяснилось: прыснуло дождичком; дождичек быстро откапелькал.
Встал и побацал шагами:
— Да, да, знаешь ли…
Удивлялся в окошко: блуждание с лампой из окон соседнего домика взвеивало чертогоны теней на соседнем заборике:
— Знаешь ли ты, — непонятно… Куда все идет?
Там лиловая липла в окошке.
— Утрачена всякая рациональная ясность.
Побацал: сел снова.
— Вот Митенька — тоже…
Представился Митя, двоящий глазами, такой замазуля, в разъерзанной курточке, руки — висляи, весь в перьях: там он улыбался мозлявым лицом, когда Дарьюшка мыла полы, высоко засучив свою юбку: стоял и пыхтел, краснорожий такой; тоже — утренний шепот: «Масленочек, марципанчик». «Пожалуюсь барыне».
— Дарьюшка, знаешь ли, — как то… Пятки́ получает…
— Какие пятки́?
— Я о Митеньке.
Пальцами забарабанил он: тра́-тата, тра́-тата, тарара́-тата.
— Да-с. — тарара́-тата.
Слышалось в садике жуликоватые шепоточки осин с подворотнею; шлепнулось сухокрылое насекомое в комнату.
— Он — молодой человек, — в корне взять, — и понятно… А все-таки, все-таки…
Но про свое наблюдение с Дарьюшкой, — нет: он — ни слова; ведь Наденька — да-с, чего доброго, — барышня… Так, покидавшись бессвязными фразами с ней (Кувердяев, невнятица, Митенька), взял со стола он нагарную свечку:
— Ну спи, мой дружок.
— Спите, папочка.
Чмокнулся.
Со́-света снова в глазастые черни ушел он: в тяжелые гущи вопросов, им поднятых.
Надя сидела под пальмами; тихо глядела на бисерный вечер, где месяц, сквозной халцедон, вспрыснув первую четверть, твердился прозрачно из мутно сиреневой тверди.
А время, испуганный заяц, — бежало в передней.
………………………………………………………………………………………………………
Стремительно: холодом все облизнулось под утро: град — щелкнул, ущелкнул; дожди заводнили, валили листвя́чину; шла облачина по небу; наплакались лужи; земля перепоица чмокала прелыми гнилями.
Скупо мизикало утро.
Иван же Иваныч, облекшися в серый халат с желтоватыми, перетертыми отворотами, перевязавши кистями брюшко, отправлялся к окошку: дивиться наплеванным лужам:
— Да-с.
Даль изошла синеедами; красные трубы уже карандашили мазаным дымом; и… и…
— Что такое?
Домок, желтышевший на той стороне, распахнулся окошком, в которое обыкновенно выглядывал Грибиков; там, приседая под чижиком, высунул голову черноголовый мужчина, руками расправивший две бакенбарды: въедался глазами в коробкинский дом; и потом всунул голову, стукнувшись ею о клетку: окно запахнулось: как есть — ничего.
Тут пошел — листочес, сукодрал, древоломные скрипы. Уже начинался холодный обвой городов.
Распахнулась подъездная дверь: из нее плевком выкинулся — плечекосенький черношляпый профессор, рукой чернолапой сжимая распущенный зонтик, другою — сжимая коричневокожий портфель; и коричневой бородою пустился в припрыжечку:
— Экий паршивый ветришко!
Спина пролопатилась; рубленый нос меж очками тяпляпом сидел, мостовая круглячилась крепким булыжником; изредка разграхатывался смешочек извозчичьей подколесины; сизоносый извозчик заважживал лошадь, отчаянно понукаемый синеперою дамою, в чернолиловом манто с ридикюльчиком и пакетиком, перевязанным лентою, — с… Василисой Сергевной, которая чуть кивнула профессору:
— Задопятову отвозит накнижник.
Уже копошился сплошной человечник; то был угол улицы, забесившийся разгулякою; таратора пролеток стояла; лихач пролетел с раскатайным кутилою; провезли красноногого генерала; бежал красноголовый посыльный; в окно поглядел: выставлялися халцедонные вазы, хрусталь белоливный.
Пустился вприпрыжку бежать — за трамваем, и втиснулся в толоко тел, относясь к Моховой, где он выскочил, перебежавши пролетку и торопяся на дворике, перегоняя веселые кучи студентов:
— Профессор Коробкин.
— Где?
— Вот!
Запыхавшись вбежал в просерелый подъезд, провожаемый к вешалке старым швейцаром:
— У вас, как всегда-с: переполнена… С других курсов пришло.
Раздевался и видел, что тек Задопятов, стесняемый кучей студентиков:
— Пусть хоть набрюшник — припомнилось где-то.
Белеющая кудрея волос разложилася выспренним веером, пав на сутулые плечи, на ворот; мягчайшей волною омыла завялую щеку, исчерченную морщиной, мясную навислину, нос, протекая в расчесанное серебро бороды, над которой топорщился ус грязноватой прожелчиной; веялся локон, скрывая морщавенький лобик; кудрея волос текла профилем.
Око, — какое — выкатывалось водянисто и выпукло из опухшей глазницы, влажнящейся неизлитою слезою, а длинный сюртук, едва стянутый в месте, где прядает мягкий живот, где вытягивается монументальное нечто, на что, сказать в корне, садятся (оттуда платок выписал), — надувался сюртук.
Задопятов усядется — выше он всех: великан; встанет — средний росточек: коротконожка какая-то…
Старец торжественно тек, переступая шажечками и охолаживая студента, прилипшего к боку, прищуренным оком, будящим напоминание:
— У нас нет конституции.
Сухо протягивал пухлые пальцы кому-то, поджавши губу — с таким видом, как будто высказывал:
— Право, не знаю: сумею ли я, незапятнанный подлостью, вам подать руку.
Стоящим левее кадетов растягивал губы с неискреннею, кислосладкой приязнью; увидев кадета же, делался вдруг милованом почтенным, — очаровательным кудреяном, пушаном, выкатывая огромное око и помавая опухшими пальцами:
— Знаю вас, батюшка…
— У Долгорукова — с Милюковым — при Петрункевичах…
Там он стоял, сжатый тесным кольцом; ему подали том «Задопятова», чтоб надписал; отстегнувши пенснэ, насадил его боком на нос и — чертил изреченье (о сеянии, о всем честном), собравши свой лобик вершковый в мясистые складочки.
Был генерал-фельдцейхмейстер критической артиллерии и гелиометр «погод», постоянно испорченный; он арестовывал мнения в толстых журналах; сажал молодые карьеры в кутузки; теперь — они вырвались, чтоб выкорчевывать этот трухлявый и что-то лепечущий дуб; он еще коренился, но очень зловеще поскрипывал в натиске целой критической линии, смеющей думать, что он есть простая гармоника; гармонизировал мнения, устанавливая социальные такты, гарцуя парадом словес.
Тут Ивану Иванычу вспомнился злостный стишок:
Дамы, свет, аплодисменты,
Кафедра, стакан с водой:
Всюду давятся студенты…
Кто-то стал под бородой.
И уж лоб вершковый спрятав,
Справив пятый юбилей, —
Выступает Задопятов,
Знаменитый водолей.
Четверть века, щуря веко
В лес седин, напялив фрак, —
Унижает человека
Фраком стянутый дурак.
И надуто, и беспроко,
Точно мыльный пузырек, —
Глупо выпуклое око
Покатилось в потолок.
Кончил, — обмороки, крики:
«В наш продажный, подлый век, —
Задопятов, — вы великий,
Духом крепкий человек.»
Кто-то выговорил рядом:
«Это — правда, тут есть толк:
Дело в том, что крепок задом
Задопятов» — и умолк.
С Задопятовым Иван Иваныч столкнулся у самой профессорской.
— Здравствуйте — и Задопятов, придав гармонический вид себе, отбородатил приветственно:
— Мое почтение-с! Геморроиды замучили.
В подпотолочные выси подъятое око Ивану Иванычу просто казалося свернутой килькой, положенною на яичный белок:
— А вы слышали?
— Что-с?
— Благолепова назначают.
— И что же-с…
— Посмотрим, что выйдет из этого — око, являющее украшенье Москвы (как царь-пушка, царь-колокол) с подозрительным изумлением покосилось; стоял — вислотелый, с невкусной щекою: геморроиды замучили!
Иван Иваныч с руками в откидку пустился доказывать:
— Что же — боднул головой — назначение это открыло возможности…
— Не понимаю вас я…
— Для всех тех, кто работает.
— Только что «Обществу Русской Словесности» в дар Задопятов принес сообщенье на тему: «Средою заедены».
— Это ли не работа?
Иван же Иваныч подумал:
— «Совсем краснокрылый дурак».
И, сконфузившись мысли такой, он подшаркнул:
— А вы бы, Никита Васильевич; — как нибудь: к нам бы…
Никите Васильевичу, в свою очередь, думалось:
— Да у него — э-э-э — размягчение мозга.
И мысль та смягчила его:
— Может быть, как нибудь…
И они разошлись.
Задопятова перехватили студенты; и он гарцевал головой, на которой опухшие пальцы, зажавши пенснэ, рисовали весьма увлекательную параболу в воздухе: и на параболе этой пытался он взвить Ганимеда-студента, как вещий зевесов орел.
А профессорская дымилась: зеленолобый ученый пытался Ивана Иваныча защемить в уголочке; доцентик, геометр, весьма добродетельный, пологрудый, его оторвал, его выслушал, и, задыхаясь словами, предускорял его мнение; рядом издряблая и псоокая разваляшина, прибобылившись, вышипетывала безпрочину благоглавому беловласу. Кончался уже перерыв: слононогие, змеевласые старцы поплыли в аудитории. Спрятав тетрадку с конспектом, профессор Коробкин влетел из профессорской в серые корридоры; какой-то студентик, почтитель, присигивал перебивною походочкой сбоку, толкаемый лохмачами, в расстегнутых, серых тужурках; совсем нахорукий нечеса прихрамывал сзади.