26/II. Лазарет опустел, кроме прикованных к койкам. Доктор тоже, наверное, на улице — не явился. Ведь — хирургия. Режет где нибудь. Трамваи на улице стоят вереницей.
27/II. Преображенцы и волынцы обстреливают казармы саперов. «Неужели же Щедрин верно понимал нашу революционную стихию»: «И сбросили с раската Ивашку Беспятова», так кажется написано в нашей сатирической библии.
По улице прошли солдаты. Стреляют вверх. Впереди оркестр, играет великолепный австрийский марш «Под двуглавым орлом». А надо бы играть, если не марсельезу, то хоть преображенский марш. Ну, это выправится.
Революция без баррикад, революция, сметающая все общественные и политические преграды. Баррикады и в 1905 году были ненарядны — в Москве: собрание хлама с задних дворов. Какие-то романтики отдали все же дань прошлому: на Литейном построили баррикаду. И даже пушка. Снег выпал и покрыл баррикаду и пушку белыми пышками. Видно, что баррикада не нужна. Революция, как дух божий над бездной анархии, носится по улицам в образе автомобилей, битком набитых солдатами. И стреляют или просто вверх или по крышам, где мерещатся полицейские пулеметы. Великая Французская революция вся была в уровне улиц. Воистину — площадная революция. Великая русская революция первая с высоко поднятыми головами. Все время в диком возбуждении толпа глазеет вверх. И если бегут в ужасе, все с поднятыми головами — ждут удара сверху. Так можно споткнуться и шлепнуться.
Да, нельзя не бояться «сверху». Откуда-то с крыши вдруг прочертит по стене и окнам пунктиром дырок и выбоин пулемет. И с каким воем все падают и ложатся на землю пластом. И взывают: — «Броневик, броневик, — сюда!» И несет — в грохоте залпов. Небо и земля. То возносимся, то падаем. И нет краше в жизни этих огромных взмахов душевной качели.
Лазареты высыпали на улицы. Хоть и холод, иные в халатах и туфлях. Сколько инвалидов. Обстреливают крышу дома и одноногий солдат поднял, шутя, свою клюшку и целится из нее по крыше, где сидят городовые.
Полиция забралась на крыши с своими пулеметами, мысленно подмигивая: вы будете строить на земле баррикады, а мы вас сверху. И обманулись. А мы вас снизу. Мчится автомобиль. Ура. Ура. Автомобилю!..
Первым делом Совет Рабочих Депутатов вспомнил, что войска с утра до ночи на улицах не евши — надо накормить. Первое слово о хлебе. Вот это дело. Отныне власть в руках тех, кто о хлебе первый вспомнил, кто накормил. И горе им, если они об этом потом забудут.
Иду мимо Казанского собора и потянуло влево, к пестрой «берендеевке» Воскресения на Крови. Молятся, поют панихиду над пустым местом — огражденным решеткой куском булыжной мостовой, где убили царя. Народу очень мало. Но не забыть, что — сегодня первое марта, со стороны попов большое мужество.
Неумно, что на таком месте — кричащий монумент. Как не понимать, как ни толковать событие, памятник-то поставлен чему: «Здесь царя убили». Тысячи, миллионы проходят по Невскому, вся Россия: кто за делом, кто по службе, кто за девочкой. И каждый глаз косит: «Ага, тут однажды царя убили». Скорее бы тогда кровь стереть, песочком свежим засыпать, все привести в самый будничный вид: ничего не случилось. И чтобы знаку никакого. Потом, через столетие что ли, поставить скромный «голубец», какие ставят на месте убийства при дороге. И пусть лампадка горит. А так вышло глуповато. Но если глуповато, то кто же сейчас тут молится. И за кого? Вот каким жарким кустом горит канун. Нет, это не по царю. На коленях женщины под черным крепом. Вдовы, матери и дочери убитых на войне. Свечей сколько — все по воинам, на поле брани убиенным. Воскресение на Крови. И еще говорят, что мы нация мирная…
Что-же на улице: революция, или прямое продолжение войны? Или это немцы пробрались в Петроград и с крыш жарят из пулеметов? Или немцы ворвались в столицу, и наши войска с крыш ведут последнюю оборону? Нет, на крышах — полиция. Бей полицию. Она хуже немца. Хуже немца! Вот где — ужас. Ведь, если «хуже немца»: мы свергли полицию, а она затаится, от корневища пойдет, опять разрастется и вдруг одолеет! Тогда, о, очень просто, мы немца в столицу пустим, потому что полиция «хуже немца». Вот почему и в такой день пришли сюда молиться: полиция то и мечет бомбы, она-то и пристраивает на крышах пулеметы. Боже, спаси Россию от полицейского! — Русское «отче наш».
Озаглавлено: «Отречение Михаила». Он и не намекает на отречение. Он всецело уповает на волю народную.
3 марта. Доктор купается в блаженстве: режет, пилит, просвечивает. «Свеженькие». Смеясь, жалеет, что не бросают бомб: контузий нет. Он слышал, что на Суворовском проспекте толпа подкидывала и бросала плашмя о земь какого-то полицейского, пока он не перестал подавать знаки жизни. Жалко, что неизвестно куда увезли: ведь это контузия!
Один из раненых, принесенных в лазарет, потребовал не то морфию, не то кокаину. Отказали. Он схватил со столика браунинг и говорит: — «А это видали, сестрица?» — «Ах, ах, ах!» Санитар сзади навалился, отнял револьвер. — «Да, я, товарищ, пошутил».
Временное правительство решило первым делом отменить смертную казнь. Совет Рабочих Депутатов (накормивший в первый же день голодных солдат) медлит дать свое согласие на отмену смертной казни. Мудрость и тут на стороне совета. Мудрый не спешит. Смертная казнь внушает ужас. Смертная казнь не может быть оправдана. Но ведь и война ужасна, и войну трудно оправдать, однако, мы воюем. Право убить неоспоримо. Смертная казнь сопряжена с милостью. Больше мужества и красоты, не отменяя смертной казни, миловать, не велеть казнить, чем написать пером, что смертная казнь отменяется. Но они думают, что революция для того произошла и ради того, чтобы осуществить их программу. Забывают то, что программа-то была для того лишь, чтобы питать святое недовольство. А теперь надо действовать, хотя бы и не по программе. А то получается впечатление, что они прежде всего хотят оградить на всякий случай и свою, и своих пленников безопасность. Мало ли как еще обернется дело: в случае чего и предъявят счет: «Мы вас не вешали, так не вешайте, ради бога, и нас».
В правительстве не революционеры, а профессиональные политики. Десятилетие с великой революции 1905 года не прошло бесследно. Политики ни с какой стороны не мученики. Они и для себя не хотят Голгофы и для своих противников не наставят крестов. Политика всегда клонится к выигрышу и есть в существе дела игра, в которой принимают участие массы. А в таких играх весь риск раскладывается на «стадо баранов». Главный риск в этой революции несут широкие демократические массы, потому что у них еще нет правильно организованных партий. Видите — совет рабочих депутатов сдался, пошел на отмену казни. Роковой шаг, ибо те, кто с таким легким сердцем первые выкрикнули лозунг отмены казни, с таким же легким сердцем ее и введут. И вот благословить смертную казнь тогда для демократии будет невозможно. Народ отказался от регалии и казни, и милости. Революции нанесен удар.
Ничего катастрофического в народном сознании от свержения царя не произошло. «Царя сместили» — экое диво. Никогда и не забывали, что царь нами поставлен. А недавно они сами, «отпраздновали» юбилей, напомнили народу, что царствуют вовсе не «божией милостью», а волею народа. Вот их и сместили. Для революционной интеллигенции — событие потрясающее, «все верх ногами» для народного сознания — так, легкое дуновение. Пыль сдунули, посмотреть, что — под пылью.
Говорят, говорят, говорят. То же, что и в 1905 году. Тогда было нужно. Теперь — время хирургическое. Опытный хирург из щегольства, если у него твердая рука, не прочь и с засученными рукавами за операцией рассказать или выслушать новый анекдот. А если он обливается холодным потом и зубами стучит, да пытается словами прикрыть нерешительность — лучше отложить операцию.
20 марта. На улице — крик: — «Милицейский! Милицейский!» Кричит баба и так же точно, как она бы кричала: «Полицейский». Была полиция, стала милиция. Иного смысла нет в полицейской реформе. В новом свете после этой революции предстанет и Держиморда и унтер Пришибеев. Милость новой полиции овеет и этих народных героев дымкой поэтического юмора. И будут слушаться полицейского-милицейского не за страх, а за совесть.
Казак на Невском проспекте: «Если вы, товарищ, слов не понимаете, то нагайки попробуешь».
Поэты будут служить в полицейском участке — и ничего зазорного.
Отчего же ни одной улыбки? Если и ломают и жгут, то почему с такой унылой мрачностью? Ломать всегда весело. В детстве лишь для того и строили, чтобы все сразу сломать.
«Ослаб народ от голода».
Русская революция и без смеха. Профессиональные смехуны в испуге.
Грязный Петербург? Вонь? Так всегда было. Революцию бранить не за что. Нечего на нее валить. Только раньше грязь по дворам и темным углам прятали. А теперь правда на улицу показалась. К Петербургу всегда было тягостно подъезжать: кладбища и свалки без конца. Вот грязь и пролилась через край. Столица, а «под себя ходили», как неизлечимый больной. Становище дикарей на берегу океана, куда приплывают заморские гости, чтобы выменять у нас на бутылку рома и нитку стеклярусных бус — все, чем мы богаты: сало, мясо, хлеб, лен и лес. Революция — дело народа. Революция просто плюнула на Петербург. И потонул (харкнул молодецки солдат) в плевке державный город. Ужасен вид оплеванной столицы.
В Таврическом дворце. Наконец-то дворец снова принял свой подлинный вид — веселого дома. Грязь, галдеж, махорка и