На другой день. Слова не сдержалъ — перечелъ, однако давъ себѣ прежде другое, что все-таки пошлю. Результатъ предъидущаго тотъ, что дружба, какъ всякое счастіе, дается не легко. Однако позволительно и должно искать этого как всякого другого законнаго счастья. Теперь я совсѣмъ въ другомъ настроеніи — продолжать начатого не могу, но вот какая пришла мнѣ мысль. Рутина лицемѣрія и рутина ироніи губят въ насъ простоту и откровенность. Вамъ вѣрно случалось, говоря или пиша, безпрестанно думать: не смѣется ли слушатель? Так чтожь? Надо давать пинька этой мысли каждый разъ, как она явится. Все это мелочное самолюбіе. Ну если и посмѣются, если даже заподозрят въ лицемѣріи, въ фразѣ, экая бѣда! Мы создаем себѣ какой-то призрак — страшилища, который безотчетно мѣшает намъ быть самими собою, убивает нашу моральную свободу. — Ну будетъ.
Жаль, что Вы теперь не въ Римѣ. Всѣ эти дни я смотрѣлъ разныя религіозныя дивы, подобных которымъ нигдѣ нельзя увидать, кромѣ Рима. Сейчасъ воротился съ самой эффектной церемоніи. Папа съ балкона благословлял народ и кидалъ буллы. Огромная площадь Св. Петра биткомъ была набита народом и экипажами. Зрѣлище удивительно красивое — въ размѣрах колоссальных. Сегодня вечеромъ Св. Петръ будет весь мгновенно освещен — пойду смотрѣть.
Я на днях выѣзжаю из Рима, буду во Флоренціи, въ Генуѣ, въ Ниццѣ, а к 1-м числамъ Мая явлюсь въ Парижъ. А вы гдѣ будете? Что дѣлаете? Тургеневъ мнѣ писалъ, что Вы окончили новую повѣсть. Он ее очень хвалитъ. Обдѣлайте и посылайте въ Современникъ. Если б Вы знали, как я краснѣю при мысли, что Современникъ заковылялъ! Надо, надо тянуть — коли взялись за гужъ. Проклятая поѣздка за границу! Проклинаю минуту, когда я рѣшился ѣхать… Но впрочемъ не поѣздка виновата, а я самъ. Если мнѣ удастся справиться, т. е. совладѣть съ собою — я еще постою за Современник. — Дѣлать я покуда ничего не дѣлаю, кстати скажу, что я былъ серьезно обиженъ тѣмъ несомнѣннымъ фактомъ, что всѣ мои литературные друзья въ дѣлѣ о моей книгѣ приняли сторону сильнаго, обвиняя меня в мальчишествѣ. Ах, любезный другъ! Не мальчишество на этомъ свѣтѣ только лежаніе на пуховикѣ, набитомъ ассигнаціями, накраденными собственной или отцовской рукой. Каковы бы ни были мои стихи, я утверждаю, что никогда не брался за перо съ мыслью что бы такое написать, или как бы что написать: позлѣе, полиберальнѣе? — мысль, побужденіе, свободно возникавшие, неотвязно преслѣдуя, наконец заставляло меня писать. Въ этомъ отношеніи я может быть болѣе вѣрен свободному творчеству, чѣм многіе другіе. Да и такія вещи написалъ я не всѣ — въ моих бумагах можно найти цѣлую серію недоконченных пьесъ. Все это говорю к тому, что изменить характера своего писанія я не могу так же, как Вы не можете раздѣлять убѣжденій гг. Гончарова и Дружинина, хотя меня въ томъ и увѣряли, как в несомнѣнномъ, — а потому не ждите от меня ничего по части стиховъ чтобъ пришлось по вашему вкусу. Впрочемъ вѣрнѣе сказать и сам не знаю покуда, что буду писать. Есть планъ большой вещи, от которой я въ восторгѣ, да времени и труда за нимъ бездна — страшно приниматься. Однако, прощайте. — Если выѣдете из Парижа, то пишите мнѣ въ Париж, poste restante. Кланяйтесь Тургеневу.
Это письмо Некрасова было адресовано в Париж, где оно не застало Толстого, неожиданно уехавшего 27 марта (8 апреля) в Женеву.
Вероятно, о получении этого письма в дневнике Толстого записано под 14(26) апреля: «Получил письмо от Некрасова».
Упоминаемое в первых строках письмо Толстого к Некрасову нам неизвестно. Оно было ответом на письмо Некрасова от 22 августа (3 сентября).
Приезд ваш в Петербург — в конце ноября 1855 г.
Торжества в Риме, ради которых Некрасов приехал из Неаполя в Рим, были по случаю Пасхи.
О маршруте Некрасова см. прим. к предыдущему письму.
Повесть Толстого, которую хвалил Тургенев — рассказ «Альберт», прочитанный Толстым Тургеневу 1 (13) марта.
Письмо Тургенева, о котором упоминает Некрасов, в печати не появлялось.
В отсутствие Некрасова «Современник» редактировался Панаевым и Чернышевским. Деятельностью первого Некрасов был не очень доволен.
О каких обвинениях в мальчишестве пишет Некрасов, объяснить не можем. Возможно, что он имеет в виду перепечатку Чернышевским в «Современнике» стих. «Поэт и гражданин», из-за которой были неприятности с цензурой.
План большой вещи. По предположению Н. С. Ашукина, Некрасов имеет в виду поэму «Несчастные»: из рукописей, хранящихся в Рукописном отделении Публичной библиотеки имени Ленина, видно, что Некрасов работал над поэмой в Риме.
1857 г. 5(17) мая. Париж.
Париж, 17 Мая 1857.
Мнѣ здѣсь видно суждено получать ваши письма долго спустя послѣ того, как они написаны. На дняхъ я получилъ Ваше письмо, писанное вами въ Неаполь. Спасибо вамъ за него — я его сейчас перечелъ, и на меня повѣяло какимъ-то тепломъ, вы не без участья думали обо мнѣ, когда его писали. По принятой мною съ вами системѣ даю опять себѣ свободу говорить, что думается, не заботясь, что из того выйдет, и не подшибая крыльев у чувства или мысли поминутной оглядкой. Не дивитесь, если не будет наружной связи (зачѣмъ тратить время — вѣдь не для печати), если от спѣшности дурно выражу, все таки вы поймете. Вы грустны, у васъ, кажется, хандра. Хандра и грусть у человѣка въ вашемъ положеніи, мнѣ кажется, может быть только, когда у него нѣт цѣли въ жизни. Ближайшая цѣль трудъ, у вас есть, но цѣль труда? Хорошо ли, искренно ли сердечно ли (а не умозрительно только, не головою) убѣжденьі Вы, что цѣль и смыслъ жизни любовь? (в широком смыслѣ). Без нея нѣт ключа ни к собственному существованию, ни къ сущ[ествованію] другихъ, и ею только объясняется, что самоубийства не сдѣлались ежедневным явленіемъ. По мѣрѣ того, какъ живешь — умиляясь, свѣтлѣешь и охлаждаешься, мысль о безцѣльности жизни начинает томить, тут дѣлаешь посылку к другимъ — и они вѣроятно (т. е. люди в настоящемъ смыслѣ) чувствуют то ж — жаль становится их — и вот является любовь. Человѣкъ брошен въ жизнь загадкой для самого себя, каждый день его приближает к уничтоженію — страшнаго и обиднаго въ этомъ много! На этомъ одномъ можно съ ума сойти. Но вот вы замѣчаете, что другому (или другимъ) нужны вы — и жизнь вдруг получает смыслъ, и человѣк уже не чувствует той сиротливости, обидной своей ненужности, и так круговая порука. Все это я выразилъ очень плохо и мелко — что-то не пишется — но авось вы ухватите зерно. Человѣкъ созданъ быть опорой другому, потому что ему самому нужна опора. Разсматривайте себя какъ единицу — и вы придете въ отчаяніе. Вот основаніе хандры въ порядочномъ человѣкѣ — думайте, что и съ другими происходит то же самое и спѣшите имъ на помощь. Ах, как что-то выходит неясно, нет, я не способен сегодня писать, мнѣ жаль моей мысли, так бѣдно я ее поймалъ словомъ. Изорвать хочется — чувствую тоскливость, которую вы вѣрно знаете — хочется сказать, а не сказывается. Что вы въ этом случаѣ дѣлаете? Бросаете работу или нудите и пытаете себя? Бывало я былъ к себѣ неумолимъ и просиживалъ ночи за пятью строками. Из того времени я вынесъ убѣжденіе, что нѣт такой мысли, которую человѣк не могъ бы себя заставить выразить ясно и убѣдительно для другаго, и всегда досадую, когда встрѣчаю фразу «нѣт словъ выразить» и т. п. Вздор! Слово всегда есть, да умъ наш лѣнивъ, да еще вот что: надо имѣть вѣры въ ум и проницательность другаго по крайней мѣрѣ столько же, сколько в собственные. Недостаток этой вѣры иногда безсознательно мѣшает писателю высказываться и заставляетъ откидывать вещи очень глубокія, чему лѣнь, разумѣется, потворствует.
Скажу нѣсколько словъ о себѣ и о Тургеневѣ. Я кормлю и лечу себя — вот главная моя теперь забота. Гоню дурныя мысли и поперемѣнно чувствую себя то хорошимъ человѣкомъ, то очень дряннымъ. В первомъ состояніи мнѣ легко — я стою выше тѣхъ обид жизни, тѣх кровных уязвленій, которымъ подверглось мое самолюбіе, охотно и искренно прощаю, кротко мирюсь съ мыслью о невозможности личнаго счастья; во второмъ, я мученикъ, и мученик, недостойный сожалѣнія, начиная съ моего собственнаго, от мелкой раздражительности до готовности воткнуть ножъ въ свое или другое чье-нибудь горло — я все переживаю. Легко сказать — зачѣмъ же это? Хуже всего человѣку, когда у него нѣт силъ ни подняться, ни совершенно упасть! Я, кажется, въ этомъ положеніи, но злость приходит все рѣже, рѣже — если въ ней нѣт законности — она уляжется, но — по мнѣ надо сдѣлаться очень, очень хорошимъ человѣкомъ, чтоб многое въ прошедшемъ меня не замучило или не привело к чему нибудь дикому. Дѣлать ничего не могу, нѣт спокойствія и душевной свободы.
Тургеневъ просвѣтлѣлъ, что Вамъ будет пріятно узнать. Болѣзнь его не мучить, другія дѣла, важныя для него идутъ должно быть хорошо. Я так его люблю, что когда об немъ заговорю, то всегда чувствую желаніе похвалить его как-нибудь, а бывало — когда-нибудь разскажу вамъ исторію моих внутреннихъ отношеній к нему. Теперь усталъ. На дняхъ мы как то заговорили о любви — он мнѣ сказалъ «я так и теперь еще, через 15 лет, люблю эту женщину, что готовъ по ея приказанію плясать на крышѣ, нагишомъ, выкрашенный жолтой краской!» Это было сказано так невзначай и искренно, что у меня любви к нему прибавилось. Прощайте, ясный соколъ (не знаю сказывалъ ли я вамъ, что мысленно иначе вас не называю). Напишите (я пробуду здѣсь до 15 іюня). Не ставьте себѣ въ обязанность писать мнѣ много и затемъ не затягивайте письма, напишите два слова, а много напишете, как охота придет.
Я написал в Петербург чтоб вамъ дали денег, сколько могут, и вы пошлите имъ адресъ, куда послать. Мой адрес: Hotel du Louvre, № 256.
Тургенев скоро уѣдет въ Лондонъ.
Письмо от Толстого, упоминаемое в первых строках письма Некрасова, — от 30 марта (11 апреля). Оно неизвестно. Об этом письме Некрасов писал Тургеневу 15(27) мая 1857 г.: «Получил письмо от Толстого — очень умное, теплое и серьезное». (А. Н. Пышин. «Н. А. Некрасов», Спб. 1905, стр. 167–168).