[378] прибыл в Янчжоу из Кашмира, чтобы переводить и проповедовать; Дхармамитра со сросшимися бровями, за что его и прозвали Наставником в дхьяне со сросшимися бровями… Видел я в монастыре Приносящего весну фламинго тоже человека со сросшимися бровями, иноверца, у него была книга на древнем языке огнепоклонников, исполненная на бересте.
Сказав это, Махакайя внезапно умолк, ибо перед его мысленным взором мелькнуло оперение зимородка, устремившегося в сверкающий вихрь пространства звука, и мгновенно он осознал, что видит звуки, исходящие из монастыря Приносящего весну фламинго, и они означали чью-то кончину и пробуждение. И тут же все прекратилось. Махакайя так и не уразумел, что же это было, но сразу подумал о старике Таджика Джьотише. Означало ли это, что он умер? Но он уже был пробужденным. Кто же тогда пробудился?
…Продолжалось все это не дольше вздоха или полувздоха.
И Махакайя продолжил перечислять монахов, приходивших из Кашмира, тем более что это доставляло удовольствие императору Поднебесной, страны, притягательной для мудрецов. Он упомянул яблоневый сад в тысячу деревьев, который насадил Дхармамитра, перейдя Зыбучие пески, в Дуньхуане, — но еще больше он насаждал по всей империи ростков Дхармы. И они до сих пор дают цвет и плод. Наставник в дхьяне Сэнцзянаньто из Кашмира приплыл в Поднебесную морем. Монах Сангхадева пришел из Кашмира и перевел «Сердце Абхидхармы» и «Тридхармика-шастру».
— В Кашмир уходили и наши монахи, — говорил Махакайя. — Здесь был и Фа-Сянь. И мы спрашивали о нем, но уже никто не помнил людей, приходивших двести лет назад. Это, конечно, была тщетная попытка сыскать в потоке времени песчинку. Но Индия — страна чудес, здесь всякое возможно. И уже в заброшенном монастыре у большой горы мы узнали о том, что сюда, к ступам, в которых хранятся мощи архатов, горные обезьяны приносят цветы и плоды, свершая жертву. И там всюду много странных следов, будто кто ездил на конях по скалам и ходил по стенам. Джанги говорил, что это местные шраманеры и архаты рисуют, дабы ввести путников в изумление. Но кто его знает. Про ступу другого монастыря говорят, что она возведена над прахом одного архата, который был очень тучен и ел много, и над ним смеялись, а он перед вхождением в ниббану поведал, что был до этого перерождения слоном в царском слоновнике, а потом достался монаху, бродившему по всей Индии в поисках сутр и священных писаний, и так как слон возил сутры, то и получил в заслугу перерождение человеком и монахом, правда вот, аппетит у него остался прежний — слоновий, хотя он и сдерживал себя.
Оттуда мы пришли в страну Баньнуцо, где тепло и влажно, много фруктов, сахарного тростника, а жители мигом воспламеняются, ибо очень храбры. У Джанги произошла стычка с дорожными рабочими, укладывавшими камни. Им не понравилось, что Джанги уронил кожуру плода с прилипшей мякотью на уложенные камни и не поднял ее. «Ты нам швыряешь свои объедки?!» — закричали они. «Разве я похож на обезьяну? — спросил Джанги. — И вы совсем не похожи». — «Но поступаешь ты, как обезьяна!» — не отступали они. «Клянусь зубом Будды, это произошло случайно». — «Докажи!» И тогда Джанги достал конх и начал выводить мелодию. Смуглые полуголые работники дивились, но самый неуступчивый из них сказал: «И что же это доказывает?» — «Разве обезьяна так умеет?» — спросил в свою очередь Джанги. «Ну хорошо, нет». — «Вот видишь. На это способен лишь человек. И человек — настоящий, клянусь зубом Будды». Работники засмеялись и позвали нас разделить с ними трапезу. Но, понимая, что с этими горячими людьми лучше поменьше соприкасаться, дабы снова не обжечься, мы поблагодарили и, сказав, что уже сыты, пошли дальше. На повороте Джанги протрубил в конх. И они засвистели в ответ. Джанги признался, что у него и прежде случались здесь всякие недоразумения.
Дальше мы вышли к стране Хэлошэбуло, всю в холмах и теснинах, со множеством рек, ручьев и родников, так что пахотной земли там совсем мало, оттого, видимо, и жители грубы до свирепости, и монастырей и монахов немного. Джанги даже сказал, что все это не Индия, а лишь дурная ее тень.
И это замечание только усиливало наше стремление идти и идти вперед. И мы шагали за нашими верблюдами и моим верным Бэйхаем по дорогам, то каменистым, то пыльным и песчаным, а в лесах — мягким и черным. В лесах слышали птиц и крики обезьян, один раз вдалеке мелькнули полоски тигра. Нас привечали в монастырях, расспрашивали о проделанной дороге. Я всюду рассказывал о нашей великой Тан.
В древнем городе с остатками крепостных стен, богатыми жителями и немногими храмами Дхармы и других верований нам поведали о былом правителе Махиракуле, владевшем многими землями Индии. Он возжелал встать на путь Дхармы и приказал монахам дать ему достойного учителя. Но никто не горел желанием быть наставником этого правителя. Однако при дворце был старый слуга, приверженец Дхармы, умелый в речах, его сангха и просила наставлять правителя. И случилась катастрофа. Махиракула взорвался. Давать ему в наставники жалкого прислужника?! И он велел по всем Пяти Индиям громить буддийские монастыри и прогонять монахов. Он направил в соседнее царство Магадху, где правил Баладитья, почитавший Будду, войско. Баладитья с людьми укрылись на острове в море. Махиракула последовал за ним и потерпел поражение и попал в плен. В тоске он спрятал лицо под покрывалом и не хотел говорить, представ перед победителем. Тогда Баладитья обрек его казни. Но матушка Баладитьи поговорила с пленником, и он открыл ей свое диковинное лицо, а было оно уродливо и цвета лебеды. И она сказала сыну, что лучше его помиловать, чтобы ему не снилось это лицо цвета лебеды. Царь отпустил его. Махиракула ушел в Кашмир, вероломно убил принявшего его тамошнего царя, напал на Гандхару и учинил там истребление монахов и жителей. Людей рубили на берегу Синдху, так что воды реки стали красными. Устав рубить, стали топить. Он вернулся со своим войском в Кашмир, где забавлялся зрелищем бегущих от людей с факелами и гонгами и срывающихся на острые камни с круч слонов, пока не заболел; через год умер.
— И что же, его лицо не снилось тому правителю? — спросил высоколобый советник Фан Сюаньлин с едва заметной улыбкой на узких губах.
— Об этом не говорят, ваша светлость, — отвечал монах.
— Может, ему снились падавшие и разбивавшиеся, как перезрелые плоды, слоны? — продолжал советник.
Махакайя не отвечал.
— Вот к чему ведет неумеренная добродетель этого учения, — сказал советник.
— Но нет сомнения, что карма его черным-черна, — отвечал монах. — А карма Баладитьи легка и светла.
— Покажите мне ее, — потребовал советник, вскидывая руки и обращая вверх длинные изящные и сильные пальцы с ухоженными ногтями. — И тогда я поверю.
— Ваша светлость, — спросил монах, — любите ли вы весеннее пение птиц?..
Все оживились, У Мэй взмахнула зимородковым веером. Советник снисходительно улыбался.
— К чему спрашивать, если ответ очевиден…
— О нет, — подхватил монах, — как раз и не очевиден. Где эта любовь? Покажите нам ее, ваша светлость.
Все заговорили сдержанно, кто-то улыбался, качал головой. Император одобрительно кивал.
— По моему лицу можно понять, что я наслаждаюсь в цветущем саду щебетом и свистом, — проговорил советник.
— Тоже и по лицу праведника можно понять, что карма у него светлая.
— Может, вы, учитель, поведаете нам о карме присутствующих? — спросил евнух, обводя зал рукой в широком рукаве красного халата.
И при этих словах обе женщины прикрыли лицо веером. Император нахмурился и сказал, что это уже лишнее, лучше продолжить всеобщее странствие по Индии.
— …В стране Чинабхукти было жарко, там росли груши и персики, которые привезли туда во времена Канишки заложники из Западного края, а для них — Восточного края. И меня там называли Человеком с Востока.
«А меня почему вы так не зовете? — спрашивал Джанги. — Я же иду оттуда, из тех краев». — «Ты — Человек с Юга, — говорили ему. — Выплыл из солнца».
Джанги сверкал своим глазом и напевал что-то на своем языке, он его за столько лет не позабыл. Я спрашивал, не хочется ли ему вернуться на свои острова в далеком океане? «Иногда они мне снятся, — признавался Джанги: — синие волны, белый песок, пальмы и хижины, крытые пальмовыми листьями. Мой отец в лодке, полной рыбы. Мне кажется, это была какая-то чужая жизнь, иное рождение. Но разве это имеет значение, Черная голова? Место рождения? Не важнее ли то место, куда ты в конце концов придешь? Я бы желал оказаться в Чистой земле, наполненной звучаниями Дхармы». Цзинтусы, монастырь Чистой земли в Лояне, сказал я. Там я начинал путь Дхармы в тринадцать лет.
Джанги воззрился на меня и хлопнул в ладоши: «Йиихху! У тебя, Черная голова, место отправления и место прибытия счастливо совпадают». — «Но монастырь Чистой земли это еще не сама Чистая земля».
Джанги начал распевать Амитабха-сутру:
Желаю обрести чистый голос Будды!
Голос Дхармы, повсюду достигающий безграничных миров,
Возвещающий о вратах обетов, сосредоточения и усердия,
Проникающий в глубочайшие, тонкие и чудесные дхармы.
Желаю, чтобы моя мудрость стала великой и глубокой, подобно морю![379]
— Наш патриарх Тань Луань говорил, что упование на Амитабху и чтение посвященных ему сутр, это легкий путь в лодке, тогда как другие идут пешком, — заметил я.
«Мы то идем пешком, сбивая ноги, то плывем в лодке, — ответил Джанги. — И это верно. Одного произнесения имени Амитабхи мало. Хотя я и слышал, что в имя можно войти, как в акашу». — «Где ты это слышал?» — заинтересовался я. «Та-а-м, — отозвался Джанги и махнул рукой в сторону дымчатых влажных гор. — В Наланде. И я пытался это сделать, — добавил он и усмехнулся, показывая зубы с прорехой. — Но, видно, посох мешает. — И он постучал согнутым пальцем по своему посоху. — А оставить его я не могу». И он снова запел строки из той же сутры: