Они созерцают ту чудесную,
Невообразимо прекрасную, превосходную,
Наделенную всеми величественными заслугами и добродетелями страну,
С которой не могут сравниться иные страны Будд.
И мне казалось, что мы уже достигли пределов Чистой земли Амитабхи. Хотя это было не так.
Пройдя за столицу той страны на юго-восток, мы попали в большой монастырь Тамасавана, в котором обитают триста монахов и шраманер. Название это означает Темный лес. Тамошние монахи производили сильное впечатление. Каждый выглядел истинным учителем. Вокруг много ступ и каменных келий, в которых хранятся зубы и кости подвижников.
«Может, мне позаимствовать в этих пещерах один?» — весело спросил у тамошнего монаха Джанги, указывая на прореху в своих чистых белых зубах. Монах же ответил, что лучше было ему позаимствовать у родителей ума побольше. «Я ущербный!» — воскликнул Джанги, сверкая глазом. Шутка шуткой, но тот монах так и следовал за нами, следил, чтобы мы и впрямь не стащили зуб из пещеры. На прощанье Джанги ему поклонился и возгласил: «Клянусь зубом Будды, я не взял в этих ртах ни единой косточки!»
И пещеры действительно зияли, как открытые рты.
Мы шли дальше и вышли в долину между двумя реками, это была страна Шэланьдало[380], через которую проходит Уттарапата, Дорога на север, выстроенная еще Чандрагуптой, великим раджей империи Маурьев, она идет с севера, от Больших Снежных Гор к устью Ганги, к морю. Местность славится своими лошадями. За ними прибывают покупатели отовсюду. Склоны гор в густых лесах и цветах. Жарко. Все богаты. Облик жителей суров, мужчины носят пышные усы и отличаются грубостью. А женщины смуглы, черноглазы и очень бойкие. Джанги вступил в пререкания с одной торговкой рисом и пожалел об этом. Ему показалось, что рис затхл, и торговка тут же возвысила голос. Скоро она просто кричала. К ней присоединились другие женщины, торговавшие фруктами, рыбой. И в нас полетели гнилые фрукты, а потом и даже рыба.
«О Амитабха! — воскликнул Джанги. — Это же щедрый дождь!» И он подхватывал рыбу и фрукты, но, увидев, что они испорченные, отбрасывал, а вот рыбы набрал нам на похлебку. Но надо было поспешать, а то на этот концерт уже потянулись хмурые усачи с увесистыми кулаками. И мы почти вприпрыжку проследовали по древней Уттарапате. Благодарение Чандрагупте! Наши верблюды охотно побежали, за ними и Бэйхай, а следом мы.
Оставив позади этот город голосистых торговок, мы свернули в лес и расположились у ручья. Джанги зажег костер с помощью солнечного кристалла и быстро почистил рыбу. Бросил ее в котел с водой, насобирал каких-то трав вокруг и заправил уху. Когда все было готово, он снял котел и уселся на траве, позвал меня. Но я отказывался есть, соблюдая ахимсу. Джанги принялся убеждать меня, что эта рыба и в самом деле послана нам Амитабхой на нашем пути к Чистой земле и отказываться от дарованного угощения грешно. Это значит проявлять неуважение к Амитабхе. Я не выдержал и рассмеялся: «Почему ты решил, что Амитабха послал эту рыбу?» — «А кто же? Только я попел Амитабха-сутру, как рыба и явилась». — «Ну, ты пел это уже четыре дня назад», — напомнил я. «Да? — удивился Джанги, вперивая в меня свой глаз. — Не может быть… — И он хлопнул себя по лысой черной голове. — А! Да я ведь постоянно про себя напеваю и строки этой сутры и других и мантру: Намо Амитабхайа Татхагатайа Тадхьятха Амритабхаве… — Джанги закашлялся от прихлынувшей слюны, справившись с кашлем, упорно продолжил: — Амритасамбхаве Амритавикранта Амритавикрантагамини Гагна Киртичаре Сваха! — Снова проглотив слюну, он сказал: — Я живу не так, как остальные. Остальные живут от восхода до заката и от заката до восхода. А я: от Амитабха-сутры до Лотосовой сутры, от мантры Пустоты: Ом Шуньята Джняна Бендзра Свабхава Тмако ’Хам, — до мантры Десяти Заповедей: Ом Ваджра Нама Яма Нияма Я. Поэтому мое время другое. Так что, на самом деле, едва я прочел Амитабха-сутру, как на нас просыпался дождь из цветов и рыб». — «Разве нам бросали и цветы?» — удивился я. В ответ Джанги начал читать Амитабха-сутру: «„В той стране Будды каждый раз в момент трапезы дует легкий ветерок. Он касается сетей и драгоценных деревьев, издающих чудесный звук. Звук страдания, пустоты, непостоянства. От деревьев такой аромат, — кто вдохнет, вовек не испытает усталости. Этот ветерок дарует спокойствие. И от его веяния с деревьев осыпается множество сияющих разноцветных цветов. Эти цветы устилают землю Будды. Цветы одного цвета ложатся в одном месте. Лепестки разных цветов не смешиваются между собой. Эти сияющие цветы мягки, нежны и чисты подобно пуху. Когда ступаешь на них, нога погружается на четыре пальца. Когда поднимаешь ногу, цветы снова прежние, нет следов. Когда время трапезы проходит, эти цветы сами собою исчезают, и великая земля предстает совершенно чистой. Когда же приходит срок, все повторяется снова без какого-либо отличия. Такой дождь из цветов идет там шесть раз в день“.
Вот что происходило, когда эти достойные женщины, черноокие красавицы облагодетельствовали бедных путников Будды. Правда, не на этой земле, а на той, — он указал пальцем вверх, — на Чистой земле Амитабхи. И время трапезы пришло, — закончил Джанги, указывая на ароматный котел. — Приступим, и там, — он снова указал вверх, — полетят цветы».
И я не мог уже удержаться, доводы этого, в высшей мере странного, монаха меня сразили. И мы приступили к трапезе. А наши животные в тени деревьев уплетали сочную зелень, разросшуюся по берегам ручья, и по их бокам, шеям, мордам скользили солнечные пятна. Все были довольны тенью, обилием корма и свежей мгновенно меняющейся воды.
На пути к Чистой земле неизбежно очищаешься, если помышляешь о Дхарме, читаешь сутры и держишь направление, как тот лодочник, — на чистую яркую звезду.
Глава 13
Юра, здравствуй!
Последние новости: Стас открыл глаза и смотрит. Глядит.
Это произошло так неожиданно, что я просто ошалела. Пришла, как обычно, в воскресенье утром в госпиталь, переговорила с медсестрами, с мамой Стаса, потом уселась у его кровати, набираясь терпения и снова думая, что Генка прав: надо постигать практику йоги. Как часто нам не хватает именно выдержки. Как много нам надо терпения. Йоги умеют быть изваяниями, и при этом оставаться остро мыслящими и глубоко чувствующими людьми. Они обуздывают брата осла, как называл Франциск Ассизский тело. Не помню, кто это говорил, Конь или Укун.
Врач Соломоныч со мной заигрывает, хотя у самого жена и любовница медсестра, я это прекрасно вижу, не проведешь. Но я ему тоже строю глазки в ответ. С одной целью, пусть будет покладистее, пусть шевелит мозгами.
И каждый день молюсь на шкалу Глазго.
И вот я сижу, все это обдумываю, смотрю на белые простыни, смотрю в окно на голые унылые деревья в ледяной коросте и галку, усевшуюся на ветку с какой-то добычей, на открытые глаза Стаса. Меня как током ударило. Глаза открыты не потому, что надавили на ноготь, это не реакция на болевой стимул, а — сами собой. Просто открылись, и всё. И устремлены в потолок — то ли на люстру, засиженную мухами, то ли чуть дальше. Глаза — влажные, карие, ресницы моргают. Смотрят! И не закрываются. Мне, как Колумбу, хотелось заорать, что есть мочи: вижу! Вижу две Америки глаз. Я застыла, не могла ни рукой пошевелить, ни ногой двинуть. Превратилась в йога. Боялась спугнуть этих… этих бабочек, что ли, или нет, даже не знаю, на что они были похожи. На что похожи глаза? На каких-то инфузорий. Да, у них ведь и форма — туфельки, и реснички имеются. И они заплавали вдруг, то есть — глаза Стаса. После упорного стояния на месте начали двигаться. Шарили по потолку. И тогда я медленно поднялась, очень-очень медленно встала, надеясь попасть в поле его зрения. И правый глаз уже явно меня узрел. За этим ничего не последовало. Тогда я вплотную придвинулась к кровати и стала наклоняться над Стасом. Губы мои были сжаты. Хотя все во мне кричало: Стас! Стас, это я! Но, скорее, надо было кричать: Стас, это ты, ты! И я оказалась в поле его зрения. Но он смотрел сквозь меня. Его глаза, как какие-то радары, пронзили меня, прошли сквозь мое лицо, сквозь мой череп, сквозь мой мозг, Юра. И дальше — сквозь потолок, сквозь верхние этажи с койками, тумбочками, столиками, больными, шкафчиками, полными ванночек со шприцами и всякими лекарственными препаратами, сквозь чердак, крышу — и дальше, в мутные холодные задымленные городские небеса. И я не выдержала и прошептала: «Стас…» Глаза продолжали прошивать меня и не видеть. Или видеть что-то больше. Я облизнула абсолютно сухие губы и повторила: «Ста-а-с…» Потом назвала его полностью: «Станислав На-у-мен-ко». Глаза переместились, отплыли в сторону, я пропала, оказалась вне поля зрения. Но я и не была в нем. Меня не было там, в поле зрения…
Тут раздался громкий голос. Кто-то окликал меня по имени. Я быстро оглянулась. Это была любовница Соломоныча, рыжая Риточка в накрахмаленном, как обычно, наутюженном коротеньком халатике, в кокетливо пришпиленном колпаке. Она спрашивала, что произошло? Видимо, моя застывшая фигура была слишком красноречива. Я сразу отвернулась, чтобы не утерять открытых глаз Стаса. Но они были открыты. Это увидела и сестра, она быстро спросила, не трогала ли я Станислава. Я отрицательно мотнула головой. Риточка заставила меня посторониться и встала у постели. Она подняла руку и поводила ею у самого лица Стаса, потом взяла его за руку и громко спросила, слышит ли ее Станислав? После паузы она повторила вопрос. Он не отвечал. Она снова спросила. Подождав немного, попросила его просто прикрыть глаза, если он слышит и понимает ее. Я во все глаза глядела на бледное лицо Стаса, на его глаза. Они продолжали бесцельно плавать. Ресницы ритмично опускались, когда он моргал, и поднимались. На вопрос медсестры он никак не реагировал. Я предложила позвать Майкла, то бишь Михаила Семеновича. Но медсестра напомнила, что сегодня воскресенье. Позвоните ему, сказала я. Она раздумывала, пытливо глядя на Стаса. Потом согласилась и ушла. Я не могла оторвать взгляда от лица, глаз Стаса. Что он слышал? Что видел? Что чувствовал? Может, не мог понять, где находится? Скорее всего. Может, эти месяцы для него и не существуют. Разрыв между тем ужасным днем в Газни и этим холодным днем в Москве. Взрыв и был, и этот взрыв и поглотил дни, недели, месяцы. Туда все провалилось. Юра, меня всю трясет, как представлю тот день его рождения. А я в это время ходила по цветочкам полянки в саду у бабушки, спала на сеновале, корпела над летним заданием. Какие-то архитектурные фантазии. Город будущего. Когда уже мы научимся думать о городе настоящего? Все будущее, будущее. По Хрущеву, мы уже должны жить при коммунизме.