Махакайя умолк. И никто ничего не говорил. Сказанное еще витало в воздухе, будто прямо здесь, в Яшмовом зале дворца и являлся образ черного божества Индии.
Наконец император нарушил молчание:
— Хотел бы я иметь такого возничего!
И все зашевелились, заговорили вполголоса.
— Ваше Величество, слух Сына Неба отверзт для велений свыше, — проговорил Фа-и.
Император взглянул на него.
— Но вы для чего-то сидите подле императора. Как и советник Фан Сюаньлин. И другие. Нет, мы ценим высоко прозорливые советы, пусть они даже будут и нам неприятны и порой дерзки, как то не раз случалось с Вэй Чжэнем[385], и мы даже желали его наказать, но усопшая императрица вдруг явилась в торжественных одеждах и поздравила нас с тем, о чем толковал один мудрец: если правителю говорят горькую правду, не боясь, значит, он праведен. Жаль, жаль, что Человек-зерцало покинул нас. — Император вздохнул, упираясь в колени обеими руками и немного покачиваясь на троне. — Правителю необходимы такие чистые зерцала. — Он взглянул на монаха. — Нужны ему и вы, учитель, — сказал он.
— Ваше Величество, — молвил Фан Сюаньлин, — смею вспомнить речение Кун-цзы: «Увлеченность чуждыми суждениями приносит только вред».
— Но, как я помню, он сказал, что следует быть ученым, как благородный муж, а не быть ученым, как малый человек, — отвечал император. — Не так ли?
Фан Сюаньлин склонил голову в знак согласия.
— Как же этого достичь, не внимая и чуждым суждениям? — Он обернулся к монаху: — Ведь у вас, учитель, не предают проклятию и забвению книги иных учений и вер?
— Это так, Ваше Величество, — ответил монах.
— И вы нам ярко показали это, пересказывая ту книгу и те речи вашего проводника о сражении на поле… поле…
— Куру.
— Да. — Император глубоко вздохнул, озирая всех ясно. — Однажды Кун-цзы решил уйти жить к варварам, к восточным варварам. Ученики воскликнули, как это возможно, если они грубы. И что им ответил Кун-цзы? — вопросил император.
— Какая грубость может быть там, где благородный муж? — отвечал Пэй Синцзянь.
— Верно! — воскликнул император, с приязнью глядя на генерала в варварской одежде. — Так и Сын Неба не должен бояться любых учений, любых книг и историй. И на этом закончим.
Все встали.
Глава 16
Под вечер в монастырь явились гости, Готам Крсна и А Ш-Шарран. Выглядели они отдохнувшими. Готам Крсна сменил свою индийскую одежду на ханьскую, халат цвета морской волны, расшитый черными волнистыми узорами и черный платок путоу, ловко повязанный на небольшой каркас. А Ш-Шарран тоже переоделся. На нем был черный варварский халат, но на голове крепко повязанный тюрбан, тоже черного цвета. А с пояса свешивались брусок для заточки, два ножа, кошель, кнут. Они уселись в монастырском саду среди зеленых кустов.
Готам Крсна сказал, что императорская канцелярия выделила средства для него и слуг как для посольства и у них достаточно всего.
— Только недостаточно времени, шриман Бхикшу Трипитак, чтобы все здесь посмотреть. Глаза разбегаются.
Неугомонный Бандар, Обезьяна, снова называл его господином Монахом Трипитаки.
— Наши города богаты и хороши, а столицы и велики, но Чанъань всем столицам столица. Здесь надо ездить верхом. И я так и поступал, пока не свалился, — признался Готам Крсна, с улыбкой почесывая за оттопыренным ухом.
— Что же произошло?
Готам Крсна весело взглянул на А Ш-Шаррана. И тот, подкрутив золотистые усы и сверкая глазами, прочел какой-то стих. Потом сказал, что славил дым алое, дыхание девиц и ароматное вино.
Монах укоризненно покачал головой.
— На винные лавки вам, видимо, времени не жалко.
— Ему и нечего жалеть, — отозвался А Ш-Шарран, кивая на Бандара. — Посольское житье привольное и долгое. У воина путь всегда короче. Я ухожу на войну.
Монах растерянно воззрился на него.
— Когда?
— Завтра. Или послезавтра. А может, через несколько дней. Нам дадут знать. Все уже готово.
— Ты записался в войско?
А Ш-Шарран кивнул.
— В императорскую конницу.
— Но… ты ведь не знаешь языка? — проговорил монах.
Араб взмахнул рукой.
— Там есть арабы, уже умеющие говорить по-вашему.
— Ты нашел соотечественников?
— Да. Где только их нет!
Монах покачал головой.
— Да, конечно, ведь тут есть всякие кварталы иноземцев… Но это торговцы, музыканты, мастера, — вспомнил он.
— Араб любит войну больше торговли, это его природное ремесло, — сказал Готам Крсна гнусаво. — Ежели б не это, мне не только нос перебили бы, но и сломали хребет, — добавил он и потрогал свой нос.
— Если ты снова накинешься на то пшеничное вино, то и хребет сломаешь, — с усмешкой ответил А Ш-Шарран.
— Ну, теперь мы ходим пешком, — ответил Готам Крсна. — Смотрим петушиные бои, игру на конях в мяч.
— Невиданное зрелище! — воскликнул жарко А Ш-Шарран. — Ведь это игра персов. Но у них мяч гоняют мужчины, а здесь — женщины! Как это возможно?!
— Хороши красотки, — заметил Готам Крсна.
— Да, умеют не только ловко скакать и бить мяч, но и завязывать эти платки, — сказал А Ш-Шарран, кивая на Бандара и притрагиваясь к своему платку. — А еще и как поют, танцуют, играют… И благоухают.
Он прикрыл глаза, держа перед лицом сложенные щепоткой пальцы.
— Опомнись, раб страстей, — одернул его Готам Крсна. — Мы в монастыре.
— Скоро и я буду как монах — в походе, — распахивая глаза, ответил А Ш-Шарран.
Махакайя вздохнул.
— Лучше бы ты тоже играл в мяч.
А Ш-Шарран пожал плечами и взлохматил свою золотистую бородку.
— Только если вместо мяча была бы голова врага.
— Игры воинов таковы, — проговорил, разводя руками Готам Крсна.
Видя монаха опечаленным, А Ш-Шарран решил сменить тему:
— Удалось ли узнать, что написано в той берестяной книге? — спросил он, приглаживая бородку.
— Нет. Пока нет.
— Я был в нашем храме, — сказал А Ш-Шарран. — И если успею перед походом, снова туда пойду. И тогда скажу священнику об этом. Его зовут Исатвастра.
— Хорошо, — ответил Махакайя.
Они еще попили приготовленного шраманерой чаю, удивляясь этому напитку, разглядывая свои чашки на свету, нюхая, причмокивая, а потом встали и начали прощаться.
— Не хотел опечалить своими речами, — сказал А Ш-Шарран. — Но таков мой путь.
Махакайя молча смотрел на него.
— И благодарю за все, — добавил А Ш-Шарран и поклонился.
— А я еще приду, шриман Бхикшу Трипитак, — гнусаво промолвил Готам Крсна. — Мой поход по Чанъани продолжается.
На выходе, в воротах А Ш-Шарран приостановился и оглянулся, и его усы и бородка сверкнули на солнце, — и они скрылись.
Махакайя предавался печальным размышлениям весь вечер.
На следующий день в воротах Дворцового города ему было сказано, что прием переносится на завтра. Затем — еще на два дня. Все это время Махакайя занимался привезенными книгами, составляя подробный список с двумя помощниками. Неожиданно шраманера пришел и сказал, что у ворот его ожидает священник иноверец. Махакайя вышел, приводя в порядок кашаю шафранового цвета, и увидел того священника из квартала Цзингунфан, он был все в тех же белых одеяниях и шапке с загнутым вперед наподобие птичьего клюва верхом; густая борода его отливала синевой на солнце. И Махакайя невольно подумал о Джанги.
Они поздоровались. Махакайя предложил священнику войти в монастырь, но тот вежливо отказался. Махакайя уже достаточно знал об этих людях, служителях своих богов, предпочитающих поменьше общаться с иноверцами, блюсти чистоту. Но песнопевец Девгон вел себя иначе.
Исатвастра кивнул на склон горы, стоявшей за монастырем, и они направились туда. Здесь, на берегу узкой речки, росли древние тополя и ивы. Они были мощны, как слоновьи ноги. В ветвях перепархивали птицы. С улицы и из кварталов доносились разнообразные звуки дневного города. Взлаивали собаки. Кричали петухи. Блеяли овцы. Весело кричали дети. Где-то в кузне ударяли по наковальне. А с другой стороны долетал дробный стук вальков — женщины стирали. Столица Чанъань свободно дышала посреди Поднебесной.
— Слухи о вашем путешествии, — начал священник, — ходят из дома в дом. Говорят, что Его Величество, Сын Неба, часами внимает вашему рассказу.
— Нет, — возразил Махакайя, невольно следя за полетом зеленых стрекоз над водой. — Каждый день не более шести кэ.
— Но это все равно много! — искренне ответил священник.
— Мне не хотелось бы отнимать это драгоценное время, — заговорил монах, отрываясь от стрекоз и взглядывая на чернобородого лобастого священника, — о чем я уже и говорил Его Величеству. Я вижу, что написание книги — единственно верное решение. И Его Величество со мною, недостойным, согласен. Но ведь и для чтения необходимо время?
— Да, так, — согласился священник. — И у вас много дел. Слышно о тысяче книг, привезенных из Западного края и Пяти Индий.
Махакайя улыбнулся.
— Наполовину меньше.
— И все равно много. Ведь их надо перевести?
— Да.
— Ко мне приходил араб, — сказал священник, — сопровождавший вас из Индий. И он говорил, что среди прочих книг есть книга на священном языке Авесты. Это правда?
Махакайя кивнул, щурясь на проглянувшем сквозь листву солнце. Задувал с речки ветерок.
— Лучшего переводчика, чем я, Исатвастра, вам, уважаемый, не сыскать, — с некоторой гордостью заявил священник. — Не смотрите, что есть другие храмы Ахура Мазды с огнями. Не все здешние наши священники знают священный язык. Я же его знаю с рождения. Дом моего отца был наполнен молениями великой книги. И даже мать знала их и баюкала меня.
— Где был ваш дом?
— В Фохэ.
— Мне довелось там побывать. Говорят, это родина Заратуштры?
Исатвастра скороговоркой произнес короткую молитву и ответил:
— Нам всем хочется так думать. И верить, что и его могила где-то там.
Махакайя рассказал о Фохэ. Исатвастра слушал, немного склонив голову и глядя правее монаха на бликующую в солнце листву, и эти отсветы пробегали то и дело по его умному лицу.