В ответ просто полетели камни, и Джанги попало по голове, у шраманера порвался лист и сломалась писцовая палочка. И мы поспешили прочь, прочь из этого города. Вскоре глаз Джанги затек.
— Они хотели выбить мой единственный глаз, чтобы я не видел их грехов, — бормотал Джанги, прикладывая мокрую тряпку к глазу. — Стервятники. Но я увидел своими собачьими глазами, что скоро земля здесь сотрясется и крыши рухнут.
Шраманера вырезал новую палочку для письма и записал это предсказание Джанги.
А вот в следующей стране Цзебита монастырей и монахов Дхармы уже было много: четыре и тысяча, и жители отличались хорошим нравом, склонностью к учености.
Поблизости от города большой монастырь с изображениями и статуями и тремя лестницами, по которым нисходил с небес Будда, и одна была хрустальной, другая золотой, а третья — серебряной. Будда выбрал золотую, а по другим ступали Брахма и Шакра. Говорят, эти лестницы погрузились потом в землю, а правители возвели кирпичные и каменные. Там же, во дворе монастыря, и столб Ашоки, один из многих, пурпурный, увенчанный львом.
Мы шли, задрав головы, и лев как будто тоже двигался. Говорят, если путник того достоин, лев может посмотреть на него. Но в этот раз он смотрел только на центральную лестницу. Джанги хотел обратить на нас его внимание и немного потрубить в свой конх, но я запретил ему это делать.
— Хорошо, — уступил Джанги, — но я вострублю в конх моего сердца.
Пушадева и Олененок замерли, широко открыв глаза и взирая то на черного Джанги с заплывшим глазом и шишкой на голове, то на льва. Жилы на потной шее Джанги вздулись, щеки надулись… Невольно и я стал смотреть на льва. Но его каменный взгляд был по-прежнему устремлен на ту лестницу, по которой нисходил Татхагата.
— Йиихху! — негромко возгласил Джанги. — Он посмотрел, клянусь зубом Будды.
И с радостным лицом он направился прочь. Когда мы его догнали, Пушадева спросил, что хотел сказать Джанги? Ведь лев так и не обратил своего взора на нас.
— Глупец. Как я мог своим подбитым глазом это увидеть? — вопросил Джанги.
Пушадева растерянно смотрел на него.
— Но я увидел. Все это слышали? — продолжал назидательно Джанги. — Размышляй, монах.
Пушадева пожал плечами. И мы пошли дальше.
Там было место вхождения Татхагаты в самадхи. Теперь стоит вихара — основание стены со следами стоп Татхагаты со знаками лотоса, и малые ступы. В этом месте стояла бхикшуни, женщина Утпалаварни, которая первой хотела узреть Будду, спускающегося по лестнице. А, как говорят, Субхути пребывал тогда в своей пещере и, помышляя об этом событии, нисхождении Будды после проповеди в небесном дворце, не знал, как ему поступить: спешить ли к тому месту или оставаться в пещере. И он вспомнил, как Будда говорил о пустоте дхарм и о том, что все, имеющее форму, — тело Дхармы. Значит, можно и мысленным взором увидеть дхармовое тело Будды.
И позже Будда сказал той женщине, бхикшуни, что не она первой узрела его, а был это отшельник в своей пещере Субхути.
Услышав этот рассказ от тамошнего монаха, Джанги обернулся и взглянул сквозь щелку заплывших век на Пушадеву и шраманеру.
— Теперь вы поняли меня?
И монах со шраманерой почтительно склонили головы.
— Запиши это, — обронил Джанги шраманере.
Да, Джанги начал писать свою книгу задолго до меня.
И мы шагали с нашими верблюдами и белым конем на северо-запад, отдыхали в тени деревьев, на берегу ручьев или рек, собирали милостыню, если проходили через селение, вкушали рис и плоды, иногда пили молоко. И прибыли в страну Каньякубджа…
…Ударил колокол, это был сигнал для барабана, и вот большой барабан у центральных врат Дворцового города — Чэнтяньмэнь — зазвучал, возвещающий время. И тут же барабанщики других врат подхватили сигнал, и раскаты барабанного боя полетели по всей столице. Это был Час Обезьяны.
Махакайя и не заметил, как прошло время.
Что ж, темница — неплохое место для дхьяны, для воспоминаний-рассказов… Только кто же слушатели? Махакайя озирался.
И в это время послышались шаги и дверь открылась. Служитель сказал, что принес обед. На подносе у него что-то было, но Махакайя не стал даже смотреть и напомнил, что после полудня монахи не принимают пищу. Служитель замер, пытливо взирая на него.
— Но если есть питье, то оставьте. Ведь эта вода для умываний, а не для питья? — спросил монах, кивая на большую глиняную емкость с водой и черпаком.
Служитель кивнул. Он оставил плошку с водой и ушел, заперев дверь.
Махакайя напился.
За столь короткое время он многое повидал в Дворцовом городе: залы, павильоны, галереи, дворцы, — а вот и темницу. Забавно, конечно, что за все время путешествия его ни разу никто не заключал в темницу. А оказаться в ней выпало на родине.
Сколь усложнена жизнь в Дворцовом городе. Строгости здесь на каждом шагу. Все должно действовать как совершеннейший организм. Ничего лишнего, все по расписанию. Здесь на самом деле множество людей: гвардейцы Птицы счастья, солдаты левой и правой Доблестной гвардии, солдаты левой и правой Привратной гвардии, наконец, солдаты левой и правой гвардий Нетупящихся мечей, охраняющие самого императора; слуги и работники и повара на кухне; слуги во дворцах, павильонах; работники в парках; чиновники разных рангов; лекари; архивисты и библиотекари, писцы; музыканты[395]. Как говаривали мудрецы Индий: несть числа песчинкам Ганги, которых тоже, как песчинок…
Но на первый взгляд переходы, дорожки, лужайки, парки Дворцового города казались безжизненными. Все эти люди умели оставаться незаметными. Правда, надо иметь в виду и особое устройство Дворцового города. Пространство его было огромно, но поделено стенами, строениями так, что все превращалось в какой-то бесконечный лабиринт. Одному заблудиться здесь было очень легко.
В северной части Дворцового города был Западный Внутренний Парк, где, как говорят, будто в раю разгуливают олени и павлины, живут заморские птицы и цветут яркие цветы, а пруды полны лотосов.
…Зимородок уже было туда и наладился проникнуть, но внезапно путь его резко изменился, и он стремительно понесся в другом направлении: сквозь горячие пески Большой Пустыни Текучих Песков, сквозь ледяные пики Небесных гор, сквозь марево степей Западного края, сквозь Большие Снежные Горы — в направлении к другому парку, названному Оленьим.
Глава 19
Геночка, здравствуй!
Спасибо тебе, родной, за все! И твоей сестренке Рае, надавившей на тестя. Стаса осмотрел профессор Гаранян. Правда, сам он к нам не приехал, хотя мы готовы были его доставить — светило есть светило. Но теперь Стас выездной, и мы погрузили его и коляску в авто мужа твоей сестренки и быстро доехали. Хорошо, что там есть лифт. Гарегин Георгиевич Гаранян долго обследовал Стаса. Мы со Светланой Михайловной ждали как на иголках. И профессор наконец позвал нас, попросив санитара выкатить Стаса, — это меня сразу порадовало! Ага, подумала я: мы правы, правы — что читаем ему всякие книжки и, прежде всего, разумеется, Сунь Укунчик, твои переводы «Записок о Западных странах эпохи Великой Тан». И даем ему слушать музыку по настоянию Федьки Коня. Ну, музыка это музыка, ее и коровы, говорят, понимают и улучшают надои. А вот книжки — другое дело. И профессор, шевеля кустистыми бровями и постукивая очками в золотой оправе по портсигару, прокуренным баском нам вещал. Что он сказал? Ну если в сухом остатке: фифти-фифти. Он так и сказал. Это его вердикт. Фифти-фифти. Ведь то, что Стас теперь бо́льшую часть дня смотрит — это, это, я не знаю что. Это как покорение Альп Суворовым. Раньше ведь спал, спал, спал. Или не спал, а пребывал черт-те в каком состоянии и неизвестно вообще где — в каких краях и на каких планетах. А теперь он — здесь! Ну на самом деле, кто его знает, конечно, здесь ли он. Но глаза открыты здесь. И в его глазах отражаются: я, мама, медсестра — любовница Соломоныча, сам Соломоныч с черными пышными баками и шнобелем, окно, свет лампочек и солнечный свет; а на улице, на аллее, по которой мы его катаем, отражаются и деревья, лиственницы и березы, облака даже — я это видела, не придумываю. Синее небо. А однажды промелькнула птица. И знаешь, он, кажется, ее увидел и понял. Так-то он никак не реагирует на всё: на наши рожи, слова, жесты — ни-как. То есть он смотрит — и не видит. Или видит слишком много, но не подает виду. Тавтология, да. Может, ты прав, он, как твои буддийцы, пребывает в супермедитации. Ведь насколько я поняла, бесстрастность — то, чего они все и добиваются, эти всякие йоги. Ох, завидую им. И подумываю, где бы отыскать их ячейку, чтобы вступить. Но сразу полетишь из комсомола, а там и из МАРХИ. А мне этого не хочется. У меня зреют грандиозные архитектурные проекты городов будущего. И главное, что в них будет, — лифты, лифты, лифты. Всюду! В магазинах, музеях, кинотеатрах, библиотеках. И подъемники для кресел тех, кто сам не может ходить. И в автобусах, в трамваях. Таких людей ведь уйма. И никто про них не думает — ни партия, ни правительство. Вот это будет перестройка. Город будущего — город человека, а не чиновника и всех остальных работников, более ценных и менее ценных. Чиновники-то себе устроили удобную жизнь на «Волгах». Я тараторю, прыгаю с пятого на десятое, прости.
Так вот однажды в его глазах промелькнула птица, и он ее заметил, и он о ней подумал. Это точно, Сунь Укун!
Так что светило Гарегин Георгиевич Гаранян подарил нам всем весы: фифти-фифти. Я еще перед встречей выучила назубок его имя-фамилию-отчество. И задавала вопросы без запинки. По-моему, он оценил. Он отнесся положительно к прогулкам, чтению и музыке. А то ведь Соломоныч утверждает, что это пока бесполезно. Мы спорили.
Зинаида Владимировна предлагает вообще перевезти Стаса к ней в Петровское. Мол, лес рядом. Да, у нее там просто замечательно. Светлане Михайловне очень нравится, только вот дымит Зинаидушка беломором нещадно. Да что поделаешь, фронтовая привычка. Но Стасу необходимо