И сейчас, в темнице Дворцового города в Чанъани, Махакайя с удовольствием вспомнил эту мысль, она явилась ответом на его безответные недавние вопросы.
…А очень скоро мы подошли и к другому древнему монастырю в роще деревьев амра, в котором уже мудрец Асанга, старший брат Васубандху, наставлял всех и создавал свои труды и прежде всего — прежде всего книгу, которая и была моей путеводной звездой, — «Йогачарабхуми-шастру». За ней я и пришел сюда.
И сердце мое преисполнилось радостью и благоговением.
Монах показал нам Зал Принесения Известий Асанге. Именно в этом Зале однажды, когда Асанга ночью читал ученикам проповедь, погасли светильники, а потом вспыхнуло сияние. Как говорят, младшему брату явился уже умерший старший, обещавший после кончины дать какой-либо знак. Но прошло уже полгода, а никакого знамения так и не было. И наконец это произошло.
— Не произойдет ли и сейчас что-нибудь такое? — простодушно вопросил Пушадева.
— Почему что-то должно случиться? — поинтересовался местный монах.
Пушадева указал на меня и сказал, что я пришел издалека за книгой Асанги.
Монах засмеялся.
— Мало ли сюда приходит монахов!
— Ты зря смеешься, — заявил Джанги. — То, что этот монах не испекся в Большой Пустыне Текучих Песков, не заледенел в Небесных и Больших Снежных Горах, не утоп в реке Фочу и в реках Инду и Ганге, не застрял в Железных Вратах, не сложил свою черную голову в пещере Тени Будды под ударами разбойников — и стоит здесь, в зале, где проповедовал Асанга, написавший ту самую книгу, ради которой монах и выступил в путь, — разве это не знак?
— Знак чего? — спросил монах.
— Знак избранничества, клянусь зубом Будды, — ответил Джанги. — И отныне я буду называть его Варах[402].
И мы пошли дальше, провожаемые долгим взглядом того монаха. Олененок и Пушадева, кажется, окончательно убедились, что посланы с нами не зря. Ведь я ненароком слышал, как они толковали на этот счет, выражая свои сомнения и полагая, что монах и настоятель, отправившие их в путь, просто выстарились и впали в сумасбродство преклонных лет.
Еще дальше было новое знаменательное место — в древнем монастыре на северном берегу Ганги, где встретились братья Асанга и Васубандху, пришедший из Северной Индии и пренебрегавший Махаяной. Но уже ночью он услышал в этом монастыре чтение сутры, и его настигло прозрение. И так велико было его раскаяние, что он схватил нож и хотел тут же отрезать себе язык, поносивший Махаяну. Да явившийся Асанга удержал его, сказав, что лучше теперь этим языком славить учение. Так и случилось потом. Больше ста шастр «большой колесницы» было создано Васубандхой. И многие из них он читал вслух монахам.
Малая колесница и большая, а уже двинулась в путь и третья колесница — Алмазная. И позже мне довелось повстречаться с ее колесничими.
Ну а тем временем мы переправились через Гангу и вошли в земли Хаямукха, в которых достаточно монастырей и монахов «малой колесницы», а также живут иноверцы. Здесь бывал Татхагата, в ступе из синего камня хранятся его волосы и ногти. В монастыре поблизости от статуи Будды, каменные прекрасные строения возвышаются всюду.
Страна Праяга на острове меж двумя реками. Хотя монастырей здесь только два и монахов совсем мало, а храмов дэвов, наоборот, множество, нравы жителей приятны. Но поступки не всегда разумны. Есть храм дэвов, изрядно украшенный, в нем творятся всякие чудеса, кто жертвует одну золотую монетку, получает потом заслуг на тысячу; а ежели покончить в нем жизнь, то и того больше будет заслуг на небесах. И перед входом под древним древом с густой раскидистой кроной валяются кости этих неблагоразумных людей. Печальное зрелище!
И мы видели, как туда пришел один человек, по виду брахман, молодой, статный. И он забрался на древо, чтобы кинуться вниз и сломать себе шею. А внизу просили и стенали его близкие, заламывала руки черноокая жена с растрепанными волосами, плакали мальчик и девочка, старуха мать. Но гордец был непреклонен.
— Учитель Варах, — обратился ко мне Олененок, — неужели он совершит это?
Я молчал.
— И мы ничего не сделаем? — снова спросил он, расширяя свои и без того большие глаза.
— Как это не сделаем, — возразил Джанги и велел ему доставать палатку из вьюка.
Джанги схватил палатку и, увлекая нас, устремился к древу. И только мы успели растянуть палатку, и некоторые из пришедших тоже ухватились за ее края, как брахман, ломая ветви, рухнул вниз. Ткань выдержала это обрушение, и брахман только слегка ушибся и разодрал ухо. И он возопил. Мы думали, что от боли. Но нет. Он сетовал на нас, лишивших его небесного блаженства, ведь дэвы уже так сладко пели в вышине, призывая его.
— Лечи ухо, — сказал ему Джанги, — и, может, услышишь песнь истины.
Брахман разозлился и велел слугам схватить нас, но те лишь окружили нас, отвели в сторону и, с поклоном поблагодарив, отпустили. Более того: через некоторое время нас нагнал слуга и, снова благодаря, передал золотые монеты от супруги того брахмана. Джанги не пожелал их брать. Не взял и я. Но Пушадева со вздохом протянул руку и забрал их, сказав, что путь неблизкий и золото нам пригодится.
А Джанги остановил уже собравшегося уходить слугу и сказал ему следующее:
— Так вот, юноша, наше поучение. Спасение любой жизни и есть золотая монета, которую мы всегда жертвуем. И она нам возвращается сторицей. Ты сам это видел и скажи о том всем.
Олененок сел обочь дороги и, достав письменные принадлежности, стал записывать речение Джанги.
А вышли мы, оказывается, на знаменательное место у слияния двух рек, покрытое мельчайшим нежным золотистым песком и называемое Полем Великих Даров. Сюда и приносят разные драгоценности, богатые дары слуги Харши раз в пять лет, и за ними являются нуждающиеся: монахи, нищие, больные, вдовы, сироты.
— Ну что я говорил? — спросил Джанги, сверкая своим глазом. — С этим монахом, — и он указал на меня, — знак следует за знаком. Запиши, шраманера, его истинное имя: Варах.
Выйдя из города, мы вскоре оказались среди густых благоуханных лесов. И только обрадовались, как услышали топот и хруст ветвей. Кто-то приближался к нашему каравану. Мы остолбенели. И вот из зарослей выломился молодой слон. Неизвестно, что послужило причиной его яростного бега, — может, укус змеи, или стрела охотника, или что-то еще, но вид его был угрожающ, словно это мы и были причиной его ярости. Увидев нас, он задрал хобот и вострубил, мотая головой. Тогда Джанги выхватил свою раковину.
— Не делай этого! — успел крикнуть я.
Джанги замер с поднесенной ко рту раковиной.
Все происходило слишком быстро. Это и есть настоящее, оно доступно именно в такие мгновения, ибо в них, кратких мигах, сосредоточивается вся вселенная, пространство, миры, история — все вмещается в миг, как океан в каплю.
Двоюродный брат Будды Девадатта, завидовавший ему и пытавшийся уже убить его, сбросив валун со скалы, однажды напоил слона вином и напустил его на Татхагату, мирно шедшего со своим любимым учеником и тоже двоюродным братом Анандой. И что же случилось? Ананда загородил собой Татхагату и не слушался его призывов уйти. Но слон не растоптал его, потому что Татхагата заставил землю под ним убегать назад, а потом наконец направил на слона метту, дружелюбие, и слон успокоился.
Вспомнил ли я тогда об этом?
И вот уже кшана сменилась другой кшаной. И в ней, как в увеличенной прозрачной капле, слон начал расти с топотом, он мчался на нас, небольшую группу людей и животных, и в следующей кшане, как в увеличенной капле, заржал и встал на дыбы Бэйхай. Олененок схватил его за поводья, но конь рванулся прочь и побежал, Олененок за ним, слон — уже в следующей капле-кшане повернул башку с огромными налитыми кровью глазами в сторону убегающих и тут же перескочил в другую каплю-кшану и погнался за конем и юношей; и они переметнулись в следующую кшану, в которой разъяренный слон уже настигал их, но конь бросился дальше, в другую кшану, а юноша в иную, их кшаны разделились, и слон совершил рывок, и настиг юношу в его кшане, и тут же сбил его с ног, и начал катать, стараясь поддеть и проткнуть бивнями; тогда Джанги вострубил в своей кшане, и слон поднял голову, размахивая ушами, увидел трубящего и побежал; Джанги рванулся в следующую кшану, слон — туда же; и тут Пушадева погнал вперед одного верблюда, и кшана верблюда оказалась на пути кшаны слона, столкнулись, и возникла их совместная кшана, в которой слон уже преследовал убегающего верблюда; кшана верблюда и слона с хрустом вломилась в лес; и дальше уже мы слышали только рев слона, храп верблюда и треск веток, а потом все стихло.
И на самом деле все это была одна кшана.
Мы замерли.
Потом Джанги поспешил к лежащему шраманере. Тот был жив, но истекал кровью. Надо было вернуться в город. Да как довезти юношу?
Джанги сказал, что надо перевязать раны, а он на лошади и с верблюдом поскачет в город за лекарем. Так и поступили. Шраманера держался молодцом. Лежал молча, вперив взгляд в крону дерева.
Пушадева отыскал за деревьями воду, чтобы обмыть раны. Но как туда донести шраманеру? И он тогда намочил материю и осторожно начал отирать окровавленное лицо. Я спросил, не хочет ли он пить. Шраманера едва заметно отрицательно повел головой. Я пошел за Бэйхаем, вытянул руку и подозвал его. Конь раздувал ноздри, сверкал белками глаз. По его коже пробегала дрожь. Оглаживая шею, щеки, я пытался успокоить его. Конь косил глаза в ту сторону, где скрылись слон и верблюд. Что случилось с бедным двугорбым животным?
С Бэйхаем я вернулся к Пушадеве и шраманере. Пушадева читал негромко мантру:
«Ом! Гате, гате, парагате, парасамгате, бодхи. Сваха!
Ом! О уводящее за пределы, переводящее за пределы пределов, ведущее за пределы пределов запредельного, пробуждение. Славься!»
Что еще может монах противопоставить страданию в этом мире? Если шраманере суждено уйти, то пусть слова мантры вдохновят его. Да, так. Это простоватый Пушадева читал самую нужную в этот момент — в эту кшану — мантру.