А сама нет-нет да и думаю про все это. Не отделаешься от их Индии преображения. Да еще Генка продолжает присылать перевод глав книги Сюань-цзана. Но там наш монах вполне себе трезвый такой географ. Скрупулезно описывает нравы, климат, дорогу. Правда, и всякие легенды буддийские рассказывает. Если, конечно, Генка чего-то от себя не прибавляет, не фантазирует в духе У Чэнъэня. Хотя все фантазии там объяснимы, он же шел от монастыря к монастырю, то есть — от одной опиумной курильницы, по Марксу, до другой. Хотя Генка всячески и выгораживает буддизм, мол, атеистическая религия. А во что же они верили? В просветление и преображение с переходом в нирвану. Да переход всем обеспечен — что марксистам, что попам, что буддистам с мусульманами. Вопрос куда? Ну назовите это нирваной, — то же небытие, смертушка. Но они же верили и верят в реинкарнацию. Я вот этого никогда понять не могла, а ты, Ша Сен? Бывает это самое дежавю — и что? Психический эффект, не более. И почему-то это свойственно тому региону, индийскому. А мы что, все такие Иваны, не помнящие родства? Иваны да Гансы с Джонами? Индусу дано, а саксу или русскому — нет. Шовинизм какой-то расистский.
Там у них в буддизме вообще проблема с сознанием, «я», душой — с целым миром: не поймешь, иллюзия это или реальность? Пустота?
Почему же мы все так мучаемся в этой иллюзии? Мучения-то уж точно не иллюзия. Боль в голове у того же Ницше. И сколько ее во всем мире, боли. Кольцо боли, и его никак и никому не разорвать, никакой музыке не исцелить.
Федька просто, как и профессор, шлет свое успокоительное — письмо за письмом. И Генка. Не становится ли он уже писателем? Только ты и трезво все оцениваешь, ибо — настоящий воин и есть. Спасибо. Да, надо не пробавляться действительно уж иллюзиями, а… А что? Чем жить дальше? Ты поминаешь раба Эпиктета: различай, что от тебя зависит, а что нет, и не рассчитывай на последнее, так станешь свободным. Очень верно!
Стоицизм — вот рецепт и спасение. Не верь, не жди, не бойся. Так говорили узники?
А мы все узники и есть.
Обнимаю.
Глава 24
— Заместитель начальника ведомства наказаний Янь Либэнь! — провозгласил охранник, открыв дверь.
И в темницу вошел Янь Либэнь в своем обычном одеянии: в коричневом халате и в черном платке путоу с большой «шишкой» для собранных на макушке волос. Как обычно, лицо его было светлым, каштановые нити усов и длинной бороды оттеняли его, и карие глаза все так же устремлялись за пределы лица, норовя упорхнуть со скул.
Махакайя встал с циновки, чтобы поприветствовать художника, но тот остановил его жестом.
— Ни к чему, учитель. Я и сам сяду.
И он опустился на принесенную слугой плетеную низенькую сидушку. Слуга не уходил.
— Пусть он принесет… — Либэнь запнулся, — хотел сказать «вина», забыв ваше звание. — Он улыбнулся. — Сока?
Но Махакайя отказался, поблагодарив, и тогда Либэнь отпустил жестом слугу. Дверь закрылась.
— Простите, учитель, — сказал Либэнь, — что не пришел к вам сразу, но донесли позже, а кроме того, во дворце была суматоха с отъездом Его Величества.
— Его Величества нет в Чанъани, господин заместитель начальника ведомства наказаний Янь Либэнь? — спросил Махакайя.
Либэнь кивнул:
— Его Величество отправился на охоту, а затем намеревается встретить посольство курыканских коней, которое уже близко.
— …И мои дела плохи, — тут же заключил Махакайя.
Либэнь устремил на него взгляд своих беспокойных глаз.
— Расскажите, учитель, как вы здесь оказались? Все ли соответствует докладу? Вы без сопровождения вошли в Шангэ?
— Господин заместитель начальника ведомства наказаний Янь Либэнь… — начал Махакайя.
Но художник его перебил:
— Мы же договорились, учитель? Называйте меня просто мастер Либэнь.
Махакайя склонил голову и ответил, вздохнув:
— Ваша должность сулит мне надежду…
— Разумеется, дорогой учитель, — ответил Либэнь. — Не сомневайтесь, я приложу все усилия, чтобы сегодня к вечеру вас не удушили.
И он с любопытством взглянул на монаха. Тот молчал и сохранял спокойствие.
— Итак, вы без сопровождения вошли в Шангэ? — повторил Либэнь.
Монах кивнул.
— Как же это получилось? — спросил Либэнь.
И Махакайя все подробно рассказал.
— М-да, — произнес озабоченно Либэнь, барабаня пальцами по колену. — Уголовные установления Тан гласят, что самовольный вход в Высокие палаты наказывается удавлением, ибо из палат открывается возможность попасть во внутренний двор, в помещения, где обитает Его Величество. Но так как у входа не оказалось караульных, а это случается, потому что для входа уже не требуются привратные списки, к находящимся здесь больше доверия, — так вот поэтому ваш проступок карается все-таки двумя с половиной годами каторги. — Либэнь помолчал, откашлялся. — Этот случай рассматривается, как неправильное появление в Шангэ. Вы в данном случае имеете положение того, кому полагалось войти по высочайшему повелению.
Он замолчал, ожидая, что скажет Махакайя, но и монах ничего не говорил. И тогда Либэнь продолжил:
— Вам повезло, что тогда императора не было в Шангэ. Уголовные установления неумолимы: «Тот, кто вошел в палаты Шангэ или в какие-либо из ворот, ведущие внутрь, будучи с оружием либо без оружия, достиг места, где пребывает державная особа, и в том и в другом случае наказывается обезглавливанием. — Либэнь читал развернутый свиток. — Даже не удавлением. Но далее Уголовные установления гласят: — Если заблудился и ошибся, тогда подают прошение на Высочайшее имя и повинуются Высочайшему распоряжению».
Художник взглянул на монаха.
— Но император уехал, — сказал Махакайя.
Либэнь развел руками, положив свиток на колени.
— Это так. Таков поворот вашей судьбы, учитель.
— Предусмотрен ли такой случай? — спросил монах.
— Уголовными установлениями? — Либэнь покачал головой: — Нет.
— На чье же имя мне писать прошение?
— На имя Ли Чжи, наследника, он остался вершить дела империи Тан. Наследник по натуре добр и следует вашему учению. И знаете, что он уже предложил отцу?
— Что, мастер Либэнь?
— Возвести пагоду Больших Гусей для хранения привезенных вами книг.
— Гусей? — переспросил Махакайя.
— Да. Вас именно это удивляет? Название пагоды?
— Один человек уже вплетал этих птиц в мое будущее…
— Но, учитель, — продолжал Либэнь, и глаза его беспокойно двигались на светлом лице, — следует все-таки понимать всю серьезность и опасность вашего положения. Советник Фан Сюаньлин остался при наследнике, и он достаточно влиятелен, и его отношение к вам… — Либэнь щелкнул пальцами, — оставляет желать лучшего.
Монах ответил, что и сам это знает.
— Не буду скрывать, учитель, он уже осведомлен о случившемся и настаивает на наказании.
— Удавлении? — спросил монах.
— Настаивает на ссылке на два с половиной года за две тысячи ли. Но корчевание влажных дебрей на юге по пояс в иле и в тучах кровососов может закончиться довольно быстро… Вы-то не привыкли к такой работе, учитель. Те края гибельны для северян.
— Что ж, — сказал монах, — мне доводилось жариться в песках пустынь, изнывать и в сырых горячих лесах, полных змей и насекомых. В сезон дождей мы обитали на островке и думали, что разлившиеся воды поглотят нашу хижину…
— Но вас ведь не понуждали там корчевать лес? Таскать бревна? Рыть каналы? Насыпать дамбы? Прорубать дороги в скалах? — возражал Либэнь, и глаза его были полны сочувствия, так что уже и не могли слететь с этого лица.
Монах замолчал. Потом ответил:
— Надо испытать все превратности сансары. Опыт странствий и обучения йоге там и пригодится.
— Но не забывайте, — сказал Либэнь, — вам надлежит свершить труд перевода привезенных книг. Переводчиков, подобных вам, нет в Поднебесной.
— Книги могут и подождать своих переводчиков. Тем более если для них задумали выстроить пагоду.
Глаза Либэня вдруг устремились прочь, он даже взмахнул рукой, как бы пытаясь перехватить их, и воскликнул:
— А я уже захотел ее написать, эту пагоду! Или летящих из-за гор гусей. Се Хэ[403] в своем трактате говорил, что первый закон живописи — одухотворенная гармония и живое движение. Так вот: пагода и летящие гуси, если их соединить, — то уже и будут исполнены эти два требования старинного мастера, верно?
— Мне она тоже увиделась, — откликнулся монах. — И теперь мне кажется, что это произошло давным-давно, когда я еще шел в Индию среди Больших Снежных Гор с моими спутниками Джанги и Тамачи.
— Ах, я вам завидую, учитель, — сказал мастер Либэнь. — Когда-то я написал картину «Лао-цзы отправляется на запад»… Ее хвалили, но я-то знаю, что не сумел передать неизвестность, ждущую старца. Если бы мне довелось пройти с вами в Западный край, то я уверен, что смог бы изобразить эту неизвестность.
— Но тогда бы она исчезла, — возразил монах, — неизвестность?
— Для меня, но не для зрителя, — отвечал мастер Либэнь. — В незнании нет ни дали, ни тайны. Вы, учитель, побывали в Западном крае, в Индии, скажите, разве они стали для вас менее загадочны и чудесны?
Махакайя удивленно взглянул на художника и признался:
— Нет.
— Я думаю, — сказал Либэнь, — ту картину мне следовало писать так: пальцем на белом шелке контур старца верхом на быке и всё… — Мастер Либэнь вдруг улыбнулся. — Но это должна быть небольшая картина. Белый шелк слишком соблазнителен. Однажды я по велению императора предпринял розыски картин одного из двадцати двух сыновей императора Гао-цзуна и, значит, брата Тэна, умершего к тому времени. Мои ищейки вышли на след. И вот я самолично явился в дом, чтобы выкупить два экрана с картинами Тэна. Но нас ждало великое разочарование! Дочки владельца раскроили два экрана и сшили себе платья. Изображения были смыты. А именно: два царства — рыб и драконов и птиц и ветров. Экраны-то были из белого шелка. Каковы красавицы?