— А владелец?
— Он-то и ни при чем. Умер. А его вдова, ничего не понимающая в живописи, им разрешила. Судьба картин причудлива, как и книг, — проговорил в задумчивости мастер Либэнь. — Сколько картин пропало бесследно в Поднебесной. Исчезли даже имена их творцов. Но есть свитки несравненного Гу Кайчжи: «Снег на горах пяти вершин-старцев» и другие, от Цао Бусина уцелела одна только голова дракона, хранящаяся в Тайном павильоне. Дай Куй из Цзиня тоже оставил свои работы, но сохранилась только деревянная скульптура индийского святого, — по ней многие и рисуют жителей Индии… А вы, учитель, так долго жили среди них. Что бы вы могли сказать об этих людях? Каковы они? В чем самая главная разница между ханьцами и тамошними обитателями?
И Либэнь устремил карий взгляд на монаха.
— В пяти огнях, — не задумываясь, отвечал монах.
— Вы уже говорили об этом. На пяти огнях боги свершали жертвоприношение, и так появился зародыш человека и весь мир, — ясно вспомнил мастер Либэнь.
— Да, и в древнем учении у них говорится, что те, кто знает это учение пяти огней, идут в пламя, от пламени — в день, от дня — в свет полумесяца, от света полумесяца — в полугодие, в которое солнце движется к северу. От полугодия — в год, от года — в солнце, от солнца — в луну, от луны — в молнию. Это у них Пуруша, который не принадлежит роду человеческому. Он ведет их к Брахману. Таков путь к богам. — Махакайя кивнул, прикрыв глаза, словно припоминая что-то. — Именно так мне все объяснял йогин Кесара в Наланде. И в это суть тех жителей. Они пламенеют молитвенно.
— А мы?
— Ханьцы?
— Какова наша стихия?
— Стихия земли.
— Но с древних пор толкуем о Небе, — напомнил мастер Либэнь. — Наш император — Сын Неба.
— Да, ибо небесное и заключено в земное. И эти начала противоборствуют, и наши мудрецы издревле искали идеальные весы, дарующие гармонию. У нас — весы, у индийцев — струны, их три.
Глаза мастера Либэня энергично устремились прочь с лица, но, конечно, остались на месте.
— Что это?
— Они называются гунами. Саттва — ясность, гармония, раджас — движение, стремление, тамас — тьма, тяжесть. И эти струны пронизывают всю природу. Как волокна они переплетаются и создают ткань всего сущего. Индиец стремится овладеть игрой на них, он музыкант. И однажды я повстречал араньяка, оленного человека и музыканта…
— Трех человек или одного? — не понял мастер Либэнь.
— Одного, — сказал монах. — Араньяка — лесной отшельник, и книги учения у них так называются — араньяки, Лесные книги. Оленный человек — тот, кто всюду следует за оленями и во всем им подражает. Оленные люди бродят вместе, но этот ходил один. Звали его Без-имени. Так он сказал. Забавно, но до этого нас сопровождал один ученик по имени Олененок, его чуть не убил слон, и он остался на излечение в монастыре. Я сразу подумал о нем, когда повстречал этого оленного человека Без-имени. Олененок-то был и похож на олененка. А этот Без-имени — ничуть, хотя он и закручивал волосы в рога, и на плечах у него висело одеяние из бересты; но глаза были совсем не оленьи — темные и пронзительные; только вот борода со светлой прядью посередине казалась оленьей, хотя и слишком длинной. Имей олень такую — враз попался бы в когти тигру или под стрелу охотника, запутавшись ею в ветвях…
В этот момент послышались шаги и на пороге появился слуга. Он склонил голову и выставил сцепленные руки в почтительном жесте и сказал, что начальник ведомства наказаний просит господина Либэня явиться к нему.
Мастер Либэнь с сожалением взглянул на монаха.
— Учитель, я вынужден уйти. Но обещайте, что расскажете про этого оленного человека Без-имени.
Монах наклонил голову. И Мастер Либэнь ушел, дверь закрылась.
Глава 25
Человека Без-имени я повстречал уже после трехлетнего пребывания в Наланде, когда возобновил свое путешествие и двинулся сначала к востоку, а потом на юг Индии, в сторону Страны Львов.
А пока мы вступили в страну Капилавасту. Наконец мы достигли этой страны! Ее можно сравнить с центром лотоса, с его ароматной солнечной сердцевиной.
Но нам предстало печальное зрелище покинутых городов, руин, оплетаемых зелеными дланями природы, пустых храмов и монастырей. Пустых — для нас с Джанги, но не для Мрги. В монастырях и храмах обитало множество птиц, и они вылетали к нему, щебеча и чирикая. Мрга входил в заброшенный храм и кормил там птиц — сыпал крошки, рис, и они садились уже к нему на руки, на плечи. Это напоминало какие-то невероятные храмовые службы. Прислужниками Мрги были птицы. Они же были и мирянами, собравшимися на проповедь. Но Мрга только бормотал что-то и сам временами посвистывал… Да куда ему было до оленного человека Без-имени! Вот бы у кого ему поучиться.
Царский город тоже пребывал в полном запустении.
— Джанги, — не удержался я от замечания, — не сбываются ли пророчества Будды о том, что Дхарма придет в упадок после пятисот лет?
И Джанги вместо ответа прочел из «Нирваны-сутры»: «Внемлите, о братья, увещеваю вас: все сотворенное погибает, — ревниво трудитесь на пути спасения! Последнее утоление Совершенного наступит скоро, через три месяца от сего дня скончается Совершенный. Зрелы мои годы, жизнь подходит к концу; я оставляю вас, я отхожу, уповая на одного лишь себя. Усердствуйте, братья, будьте святы, премудры, будьте стойки в великом решении! Бодрствуйте духом! Кто не унывает, но верит в Закон и Истину, тот пересечет это море жизни, сокрушит скорбь до конца»[404]. И ему вторили птицы в руинах и обезьяны, вышедшие поглазеть на нас.
И, укрепленные словами Будды, мы вошли в дворцовый город и нашли фундамент опочивальни царицы Майи. Здесь белый слон во время сна матери Будды вошел ей в бок. Одни утверждают, что это случилось в ночь на тридцатое число месяца Уттарашадха, весеннего месяца, другие говорят, что это произошло двадцать третьего числа. Там стоит вихара, и в ней обитают монахи. Поодаль — ступа Знамений, проявившихся в день рождения Будды. Ее построил Ашока. Ближе к южным вратам другая вихара с изображением супруги царевича Гаутамы Шакьямуни Яшодхары и их сына Рахулы. Поблизости руины зала для игр и занятий царевича. Еще мы видели изображения старца, больного, умершего, шрамана, — их видел во время своей прогулки царевич Гаутама, что и заставило его искать спасения.
«О, неужели мои глаза все это видят», — не в силах справиться с волнением, проговорил я. И мне уже казалось, что я вижу живого Будду. Вот он юный царевич, смеющийся, с блестящими глазами, его оберегают слуги по приказанию отца от зрелища всяческой немощи. Но вот он уже возмужавший царевич. И его глаза ширятся, и в них отражаются фигуры страдающей жизни землян. Поистине, космическое событие. Сама земля страдающая, полная горя лежит посреди миров. И ее решает спасти царевич Гаутама. Он отпускает колесничего и остается в одиночестве ради этого поиска. Он отрекается от семьи, власти, богатства. Это событие подобно возникновению новой земли, нового неба, новых пяти огней.
Джанги вдруг запел. Это была мантра «Праджня-парамита»: «Гате, гате парагате парасамгате бодхи сваха». Мрга захихикал и внезапно начал прихлопывать по бокам руками и пританцовывать на месте. А я просто стоял, сложив руки перед грудью, и глубоко вдыхал через нос и выдыхал, но выдыхал без желания, мне хотелось напитаться этим святым воздухом. Вся моя жизнь длилась ради этого мгновения — вдохнуть воздух этого невидимого лотоса…
Но это еще было не место рождения Татхагаты, не место его просветления, не место первой проповеди. И они, эти места, уже звали нас и неудержимо влекли.
Мы прошли мимо ступы, поставленной там, где под деревом Гаутама предавался первой дхьяне, созерцая пахаря в поле. И солнце уже садилось, но тень от дерева лежала на прежнем месте, как будто солнце все еще стояло над ним, — и это было незримое солнце Дхармы.
Далее мы вошли в рощу ньягродха, в которой встретились отец Шуддходана и сын Шакья Татхагата, Будда. Отец так просил сына вернуться, не бросать царство и семью ради жалкой участи отшельника, который бродит каждый день с патрой, выпрашивая подаяние, спит где придется и бывает на волосок от гибели в диком лесу, в горах или на дороге с бесчинствующими разбойниками. Отец посылал своих советников, чтобы они убедили царевича вернуться. Но тот не согласился. И вот наконец он внял зову и пришел в родные края. И отец выехал со своими приближенными навстречу и увиделся с сыном здесь, в этой роще: сын шел в окружении бхикшу в бедных одеждах, но с просветленными лицами; и лик самого сына был подобен месяцу.
И мне чудилось, что отсветы этого месяца до сих пор скользят по стволам деревьев. И это наполняло меня неизъяснимым чувством блаженства, как будто я достиг уже рая Амитабхи.
Блики деревьев, они отражались на моем лице и на лицах спутников — на черном лице одноглазого Джанги и на птичьем личике Мрги, — словно у этих деревьев под корой тек солнечный сок. Поучения этих мест, с чем их сравнить? Это вечные звучащие сутры. О звучащих местах мне потом и толковал оленный человек Без-имени. У каждого места свой звук. Он это постиг в совершенстве и слушал звучащие рощи, поля и долины.
А пока мы шли от одной святыни к другой. Вот и другая ступа, которой обозначено то место, где тоже под деревом сидел Татхагата, глядя на восток, а его тетка дарила ему шитую золотом кашаю. Дальше храм Ишварадэвы, и в него когда-то внесли только что родившегося царевича.
Дорога привела нас к лужайке, на которой царевич упражнялся в стрельбе из лука и пронзил летящий диск, упавший на землю с такой силой, что стрела вошла дальше и погрузилась в землю по оперение, — и там забил родник. Родник Стрелы — так его с тех пор и называют, и мы встали на колени и испили из него хладной и чистейшей воды. И мне показалось, что серебряное как бы блюдце этой воды легло на мое темя. И кусты рядом, цветы, камни и деревья — все стало серебряным. Это продолжалось мгновение. Но тот серебряный вкус я храню до сих пор как одну из главных реликвий моего путешествия. Отсюда больные и страждущие уносят не только воду, но даже глину. Взял комочек глины и я.